, живу, как у бога за пазухой.
     - Счастливчик! Не многие могут похвастаться подобными условиями. Знаю
Лейк-Плэсид как свои пять пальцев, - не было еще ни одной зимы, чтобы я не
катался на Уайтфейс. Мои друзья чаще, правда, летят в  Калифорнию,  там  и
зимой  солнечно,  но  мне  больше  нравится  здесь.  Знаешь,  чем   хороши
Адирондакские горы? Здесь никогда  -  разве  за  исключением  олимпийского
сезона -  нет  наплыва  туристов.  Тихо  и  покойно,  что  в  наше  время,
согласись, кое-что да значит. Впрочем, если уж начистоту... -  Дик  сделал
паузу. По выражению его лица я догадался, что он хочет сообщить мне что-то
важное. Видимо, решившись, Дик  как  ни  в  чем  не  бывало  продолжил:  -
...Нынче я приехал сюда не кататься и не глазеть  на  олимпийцев.  У  меня
дело посерьезнее. Больше того, оно  касается  и  тебя.  -  Он  уловил  мой
вопросительный взгляд и объяснил: - Тебя как гражданина СССР.  И  еще  как
человека, которому не безразлична судьба олимпийского движения вообще.
     - Ты имеешь в виду бойкот?
     -  Отчасти.  Тебе  уже  известно,  что  на   сессию   МОК   прибывает
государственный секретарь Соединенных Штатов господин Вэнс?
     - Нет, но что в том  особенного?!  Давно  известно,  что  сессии  МОК
открывают государственные деятели страны, где  она  проводится.  Роль  его
формальна, как я понимаю, он выйдет на трибуну и  провозгласит:  "Объявляю
сессию МОК открытой!"
     - Так вот! Вэнс заявится сюда с личным заданием  президента,  и  роль
его меньше всего будет напоминать роль свадебного генерала, -  голос  Дика
Грегори был жесток. - Он привезет специальное послание Картера, а  в  этом
послании - мне доподлинно известно - обещано 500 миллионов долларов любому
городу мира за согласие провести, точнее - взять на себя заботу  о  летних
Играх-80.
     - Это уже новость, - растерялся я.
     - Дело тут посложнее, чем простое желание  сорвать  Московские  игры,
которые, скорее всего, не принесут желанных лавров сборной команде США. По
подсчетам, их можно найти в некоторых наших спортивных изданиях, борьба за
командное первое место вновь  развернется  между  СССР  и  ГДР,  а  Штатам
отводится роль статиста.
     - Ну, спорт есть  спорт,  кто  возьмется  заранее  разложить  все  по
полочкам? - сказал я уклончиво, хотя не сомневался, что так оно и будет.
     - В Америке существуют силы,  которые  хотят  превратить  олимпийское
движение в своеобразного "заложника" и с  его  помощью  решать  сложнейшие
политические вопросы. За призывом бойкота Игр  последуют  нажим  и  шантаж
западных союзников и Японии. Тем, поверь мне, ничего другого не останется,
как последовать за Вашингтоном. Что это будет означать, недолго объяснять:
ухудшение отношений между Западом и Востоком и, как следствие, - желанное,
конечно, для организаторов этой далекоидущей акции!  -  новые  расходы  на
оборону. Да еще какие! Я скоро опубликую статью, где расскажу, что  уже  в
следующем финансовом году Пентагон намерен закрутить спираль  расходов  на
вооружение до фантастических высот!
     - Погоди, погоди, Дик. Как-то  не  вяжется  все  это  с  Олимпийскими
играми... Ну, понимаешь, масштабы несопоставимы... А потом, извини меня, я
не верю, что МОК проголосует за бойкот.
     - Тут-то и зарыта собака! Наши деятели тоже не слишком полагаются  на
сговорчивость МОК.  Вот  потому-то  задача  представляется  в  том,  чтобы
заставить Советский Союз, поставив его в  безвыходное  положение,  сделать
такой шаг, который был бы расценен как нарушение олимпийской  хартии,  как
невыполнение  международных  обязательств,  а  уж  наша  пресса  мгновенно
обвинит СССР во всех грехах!
     - Ну, ну, не перегибай! Ничего из этого не выйдет!  Ставили  палки  в
колеса и раньше! Мы уже  в  Лейк-Плэсиде,  и  советские  спортсмены  будут
выступать на Играх. Разве у кого-нибудь существует сомнение на сей счет?
     - У меня, например.
     Я смотрел на Дика Грегори, стараясь проникнуть в его потаенные мысли.
Он недоговаривал, я  это  видел,  он  как  бы  разрывался  между  желанием
выложить  все  без  обиняков  и  опасением,  что  это  может  привести   к
противоположным результатам. Ведь, как ни крути, я был для Дика  человеком
из другого мира, и наши пути, сходясь, никогда не сливались. Он  этого  не
забывал ни на минуту. Но что тогда толкало Грегори ко мне? Ведь не впустую
велись эти разговоры, не впустую хотел как-то подготовить меня - и боялся,
опасался  открыться  до  конца.  Стало  грустно,  настроение  готово  было
испортиться  окончательно:  между   нами   все   явственнее   раздвигалась
пропасть... Пропасть недоверия...
     Некоторое время мы сидели молча,  углубившись  в  собственные  мысли.
Пиво нагрелось, его можно было пить большими глотками, и я  никак  не  мог
утолить жажду,  преследовавшую  меня  весь  день.  Голова  была  легкой  и
светлой. Поленья в камине почти догорели, я поднялся, подбросил свежих  из
поленницы, что высилась рядом с  металлической  оградкой.  Помешал  уголья
длинными медными щипцами, совсем новыми - у них даже кончики не обгорели.
     - Мне сегодня позвонили из Лондона; - вдруг  сказал  Дик  Грегори.  -
Зотова больше нет...
     Его слова поразили меня.
     - Ты помнишь, я говорил, когда  ты  прилетел  в  Нью-Йорк,  что  Дима
находился в больнице.  Вчера  получил  телеграмму  от  Юли.  Зотов  погиб,
выбросившись из окна клиники с седьмого этажа. Официальная  версия  -  рак
печени, узнав об этом, он покончил с собой. Почуял  -  это  идут  по  моим
следам... Не спрашивай у меня ничего, Олег! - вскричал Грегори. - Пойми, я
ничего не могу сказать тебе! Пока! Это просто-таки убивает меня,  ибо  как
раз тебе, и никому другому, мне нужно рассказать все!  Но...  потерпи  еще
день-другой, и ты оправдаешь мои действия!
     Грегори вскочил на ноги и достал бутылку из бара. Налил и поставил ее
на стол. Потом снова встал, вышел в соседнюю комнату и вернулся с трубкой.
Дик курил мало, только трубку, и я уже установил, что делает он это в двух
случаях: в состоянии полного благодушия или крайней напряженности.
     Сладковатый дым ароматизированного "Копенгагена", темно-зеленую банку
с которым он принес с собой, поплыл по комнате...
     - Я не ошибся,  Олег.  Диму  Зотова  просто  выбросили  из  окна.  Ты
спросишь - за что? Нет, понятное дело, Би-би-си тут ни при чем. Сдержанный
критицизм Зотова по отношению к СССР показался теперь лояльностью или даже
сочувствием, в этом была причина его увольнения. Но его смерть  -  это  из
другой оперы! Думаю, однако, ты догадывался, что Дима  Зотов  был  не  так
чист, как могло показаться с его слов.
     Хочу отдать Зотову должное: Дима из  кожи  лез,  чтобы  вырваться  из
клоаки, куда столкнула его жизнь. На этом  пути  ему  пришлось  кое-что  и
потерять. Я знаю: он хотел стать  честным  человеком...  Только  так  могу
расценить передачу мне документов, в результате чего я оказался  здесь,  в
Лейк-Плэсиде, а Дима - в могиле...
     - Поездка в Лондон дала тебе новые факты? -  спросил  я,  потрясенный
услышанным.
     Да, очень серьезные. Именно поэтому я решил  встретиться  с  тобой...
Словом, Олег,  существует  заговор  против...  против  Олимпийских  игр  в
Москве, и он начал осуществляться... Нет, речь не о бойкоте...  Словом,  -
мне было видно, как трудно давались эти слова Дику Грегори,  -  предупреди
ваших, чтобы они держались здесь начеку... Все, больше - хоть  убей  -  ни
слова! - Дик, с крупными каплями пота на  лбу,  взъерошенный,  обессиленно
откинулся на спинку кресла. Мне никогда не приходилось видеть его в  таком
состоянии.


     Долго не мог заснуть: крутился с боку  на  бок,  вставал,  пил  коку,
снова пытался успокоиться, но услышанное не шло из головы. Включил свет  и
раскрыл "Мастера и Маргариту", но бал у  сатаны  только  усугубил  мрачное
настроение. Нажал кнопку телевизора. Фильм с  убийствами  и  погонями.  По
другой программе шел концерт с участием популярного конферансье  Литлрока.
Его плоские шуточки и ужимки раздражали...
     Телефонный звонок буквально приковал меня к постели. Дик?
     Телефон разрывался. Я поднял трубку.
     - Олег, ты? - раздался голос, от  которого  у  меня  что-то  дрогнуло
внутри.
     - Малыш...
     - Что с тобой? Я весь вечер обрываю телефон, а тебя все нет и нет!
     - Олимпиада, Малыш, разве ты не знаешь? - как можно спокойнее  сказал
я, а у самого мурашки по коже пошли - как это она  почувствовала,  что  со
мной что-то стряслось. На таком расстоянии!
     - Ты говоришь правду? Правду?
     - И только правду! - заверил я Наташку. -  Все  -  о'кей!  Уже  пошел
снег, и олимпиада наконец-то  станет  белой,  как  ей  и  положено.  Народ
съезжается отовсюду. Много знакомых. Работы пока, правда, нет, но  передал
небольшой  репортаж.  А  вечером...  вечером  я  гостил  у  моего  давнего
приятеля... сидели у камина и пили пиво...
     - У камина? Как у меня тогда?
     - Нет, Малыш, разве можно сравнивать несравнимые вещи!
     - Тогда спи. Я целую тебя, слышишь, родной мой?
     - Слышу. Покойной ночи, Малыш...


     Я тогда вернулся в Киев -  до  конца  отпуска  досидеть  не  удалось:
что-то мешало мне наслаждаться лыжами и  великолепными  склонами  -  после
дождя ударил мороз, потом присыпал легкий снежок  и  наст  держал  крепко,
можно было спускаться там, где никто обычно не катается. Валерка  проводил
к поезду,  помахал  рукой  и  напомнил  на  прощание,  что  мы  условились
встретиться в марте - на пару денечков заскочить в Славское,  на  весенний
снег. "Ну, если невтерпеж, рвани в Москву, - сказал он тогда.  -  Ведь  не
дети вы!" - "Вот потому, что не  дети,  никуда  не  поеду!  -  не  слишком
любезно отрезал я, чем, верю, обидел друга. - Пустое это все..."
     Уже несколько дней я работал, даже собрался в командировку в Харьков,
когда раздался звонок из Москвы. Час был поздний, около одиннадцати,  и  я
задержался в кабинете лишь потому, что был дежурным редактором по номеру.
     - Да, Романько слушает.
     - Это я, -  послышался  тихий,  приглушенный  не  только  расстоянием
голос.
     - Наташа?!
     - Я совсем извелась и стала похожа на ведьму. Бросаюсь  на  людей,  и
меня скоро отвезут в "психушку". Должна тебя увидеть, ну, хоть  на  час...
Ты не мог бы прилететь в Москву?
     Я молчал, потеряв голову. Она поняла мое молчание по-своему. Голос  у
нее задрожал.
     - Умоляю тебя...
     - Завтра я буду в Москве...
     - Улица Горького, четырнадцать, квартира  семь...  Это  как  раз  над
магазином "Грузия", у площади Маяковского...
     Я бросил  трубку,  но  тут  же  схватил  ее  снова.  Набрал  знакомый
редакторский домашний номер.
     - Ефим Антонович? Это Романько.
     - Добрый вечер, Олег Иванович, что-нибудь по номеру?
     - Нет, с номером порядок. Подписал по графику,  жду  сигнальный.  Мне
нужно завтра срочно уехать, на два дня...
     - У вас, кажется, есть еще неиспользованные дни отпуска?
     - Есть.
     - Счастливого пути, Олег Иванович!
     - Спасибо.
     ...В Москве трещала, обметала ноги поземкой настоящая зима -  повсюду
огромные сугробы, мороз под двадцать, да еще  с  ветром.  Пока  доехал  из
Внуково, у меня околели ноги - так было холодно  в  такси.  Дом  на  улице
Горького я знал хорошо, по соседству когда-то  жил  друг  моей  спортивной
юности Серега Скворцов. Вход со двора, подъезд нашел сразу. Но дверь  была
закрыта, и мне пришлось звонить. Выглянула лифтерша - в пуховом  платке  и
валенках, поинтересовалась, в какую квартиру иду, и лишь затем впустила. В
подъезде было тепло, я постоял, отогреваясь.
     Поднялся на четвертый этаж и нажал кнопку звонка.
     Дверь распахнулась сразу, как будто меня ждали.
     У Наташки были сумасшедшие глаза, она прикусила губы, словно  боялась
проронить хоть одно слово.
     Мы стояли,  смотрели  друг  на  друга,  и  никто  не  решался  первым
пошевелиться.
     - Вот и я...
     Спортивная сумка выпала на  пол,  мы  почти  одновременно,  расставив
руки, бросились друг к другу. От Наташкиных волос пахло  июльской  луговой
свежестью, я целовал ее и не мог нацеловаться, и  голова  пошла  кругом  -
словно прильнул к прозрачному ручью в иссушающий полдень после  долгого  и
трудного пути.
     - Ты, ты... - шептала Наташка. - Я глупая, какая я глупая  -  столько
мучаться, когда это так просто, так прекрасно  -  прижаться  к  тебе...  Я
люблю тебя... готова на все, как ты скажешь, как прикажешь, так и будет...
буду твоей любовницей, наложницей, кем угодно...  только  бы  видеть  тебя
хоть изредка, только слышать твой голос...
     Она шептала и шептала, а сердце мое разрывалось на части, потому  что
оно предчувствовало разлуку, конец всему, я потерплю крах в  жизни  и  уже
никогда - знал это наверняка! - никогда не поднимусь. Пусть  говорят,  что
так не бывает, но с той минуты, как увидел ее глаза там, в Карпатах, вдруг
понял, что не жить мне без этой девчушки; и оттого что знал -  у  нас  нет
будущего, было так горько - хоть на край света беги. Да разве  убежишь  от
самого себя?
     - Мы вместе, Натали, вместе, и никто не разлучит нас.
     - Ты веришь в это?
     - Пока ты этого будешь хотеть...
     - Ты плохо знаешь меня.
     Да, я и впрямь не  знал  ее,  и  мои  представления  базировались  на
собственном опыте, а в моем возрасте уже трудно быть  без  опыта,  который
предсказывал, что все это непрочно и призрачно,  как  тень  от  свечи  или
лунная дорожка: не тронь их - они есть, а попытайся поймать, ощутить  -  и
ты схватишь пустоту. Двадцатилетняя  девчушка,  наивно  верящая  в  святые
каноны любви, когда с милым - и в шалаше рай, но вовсе не  представляющая,
что для одной любви  -  жизнь  слишком  длинная  штука.  Незвано  приходит
привычка, а с ней - холодок в отношениях,  и  кажется  -  все  есть:  дом,
интересная работа, друзья, а люди незаметно, по сантиметру, удаляются друг
от друга, и у каждого образуется собственный мир, куда другому  становится
все труднее и труднее проникнуть. А потом и вовсе худо  -  ты  оттягиваешь
час, когда нужно возвращаться домой, и  радуешься,  что  можно  уехать  на
неделю, а то и на две в командировку...  Но  ничего  этого  Наташке  я  не
сказал.
     Она отпустила меня.
     - Раздевайся, вот вешалка.
     Мы прошли в комнату, и я увидел камин, самый настоящий,  облицованный
мраморными плитками и черный изнутри..
     - А дрова? - спросил я.
     - А магазин "Грузия" зачем? - вопросом на вопрос ответила Наташка.
     Не  одевая  куртку,  кинулся  вниз,  не  дожидаясь  лифта.   Лифтерша
подозрительно посмотрела на меня, но ничего не сказала ("Наверное, все  же
произвожу солидное впечатление", - подумал я). Выскочил во двор  и  выбрал
два пустых ящика из-под вина. Ломать их не стал,  так  целиком  и  потащил
наверх.
     - Да вы бы в лифте, только стенки не поцарапайте, - сказала женщина и
открыла дверцу. Нетрудно догадаться - я не первый в этом доме  прибегал  к
услугам магазина.
     Это был сказочный день, вечер, ночь  и  еще  день,  а  потом  Наташка
провожала меня на Киевский вокзал.
     Она надела серо-голубую короткую шубку, джинсы  заправила  в  высокие
сапожки, и  я  не  мог  налюбоваться  ею,  и  меня  злило,  что  ей  вслед
оборачивались мужчины.
     - Если б ты мог не  уезжать,  мы  пошли  бы  сегодня  в  Большой,  на
"Лебединое озеро", - сказала она.



                                    5

     Оставались последние два дня перед открытием Игр.
     Пресс-центр напоминал теперь переполненный гудящий улей: в комнатах и
комнатушках, в разгороженных стенками коридорах, в спортивном зале  лицея,
переоборудованном под рабочую комнату пишущей  братии,  теснились  люди  -
молодые и пожилые, одетые изысканно, словно собрались на званый бал, и без
всякого почтения к Играм - в жеваных рубашках и поношенных джинсах; кто-то
курил, стряхивая пепел  прямо  на  пол,  кто-то  бросил  под  ноги  пустую
пластмассовую чашечку из-под кофе, кто-то просто дремал в кресле...
     Нужно отдать должное хозяевам: они  держались  со  стоицизмом  людей,
которые решили, что самое  страшное  позади  и  теперь  никакими  криками,
обидами и угрозами их не прошибешь. Дудки!  Мы  сделали  эти  Игры,  через
считанные часы они начнут отсчет времени, а что еще требовалось от нас?  -
как бы говорили их лица.
     Приехал Виктор Синявский, ребята из  Риги  и  Таллина,  Ленинграда  и
Алма-Аты. Мы обменивались первыми впечатлениями и первыми неприятностями.
     - Хорош гусь, - незлобиво проворчал Виктор, рассматривая мое жилье. -
А каково нам? Сто километров туда да сто километров  обратно,  в  автобусе
спим, кушаем, готовимся к передачам. Да  еще  ирод  американский  на  нашу
голову попался - водитель наш Джон Хенд, такая ку-клукс-клановская штучка,
что держись! У нас есть еще три негра - тоже водители,  ты  бы  посмотрел,
как он ими помыкает. А ребята терпят, сносят  все  молча.  Хорошие  парни,
честные. Сегодня утром два автобуса запоздали, приехали почти  на  полчаса
позже. Мы, знаешь наших, в крик: безобразие, еще, называется, точность.  А
один  из  них  -  худенький  такой,  как  тростиночка,  извиняется,  глаза
виноватые-виноватые, словно мать родную обманул, и говорит:  "Мистер  Джон
уговаривал, чтоб мы объявили забастовку и не возили красных в Лейк-Плэсид,
а мы отказались!" Ты только вдумайся: мы наняли  эти  автобусы,  заплатили
деньги, а он - бастовать!
     - Да, не приходилось нам с тобой видеть подобных  олимпиад.  Куда  ни
ткнешься, сплошные  накладки  -  ни  пресс-бюллетеней,  ни  информационной
службы, да что говорить, - поработать и то негде присесть!
     - Ты знаешь, у меня складывается впечатление, что  им  эта  Олимпиада
совершенно не нужна. То есть, оргкомитету нужна, они там  просто  из  кожи
лезут, чтобы залатать дыры, а вот Америке, великой  и  богатой  стране,  -
нет. И все тут! Да еще и за  нашу  Олимпиаду  принялись!  Но  руки,  руки,
господа, коротки! - Виктор вошел в раж, и  теперь  его  не  остановить.  Я
подумал, что меня не покидает двойственное  ощущение:  радуюсь,  что  Игры
накануне открытия, и в то же время гложет тревога. С той минуты,  когда  я
услышал, что Зотова убили, мой оптимизм быстро испаряется.
     - Ты поедешь на открытие сессии МОК?
     - А как же! Не пойдут члены МОК у американцев на поводу. Я рассуждаю:
любят они нас или нет - это их личное дело. Но если  они  выступят  против
Московской олимпиады, то подрубят сук, на котором сами  сидят.  Не  иначе!
Ведь проголосовать против Игр - значит торпедировать олимпийское  движение
вообще.
     - Я уверен, что МОК подтвердит свои прежние решения. Лорд Килланин  -
вот действительно кремень во всем,  что  касается  олимпизма.  Да  будь  у
власти Брендедж, ого куда мы уже закатились бы!
     Рассиживаться было некогда, и мы собрались уходить. Я запирал  дверь,
когда услышал телефонный звонок.
     - Минутку, Виктор.
     Поднял трубку.
     - Алло.
     - Я хотел бы услышать мистера Романько.
     - Он у телефона.
     - Ваш друг, который живет за  озером,  просил  прийти  к  нему  после
обеда. У него есть важные сведения для вас. Прощайте!
     Взглянул на часы: двенадцать ноль три.
     - Вот что, Витя. Ты без меня на сессию отправляйся. Расскажешь, что и
как. А мне нужно позарез смотаться в олимпийскую деревню, -  соврал  я.  -
Постараюсь обернуться в срок, но ты ведь знаешь, как здесь ходят автобусы,
час, минимум, уйдет...
     - А чего там в деревне? - В нем заговорила репортерская  жилка.  -  В
случае чего - не поскупись, а?
     - Какие разговоры!
     - Тогда порядок.
     По дороге к пресс-центру заглянули в "Австрийский дом" - двухэтажный,
похожий на "летающую тарелку". Сложенный из золотистой сосны, с  огромными
стеклянными  окнами-стенами,  пронизанный  солнцем,  он  встретил   густым
ароматом кофе, сладковатым табачным дымком и тихой  приглушенной  музыкой.
Мы сбросили куртки и блаженствовали  в  креслах,  попивая  коф