ород напоминает военный лагерь.  Ну  да  ладно.  Словом,  его
скрутили, бросили в машину и отвезли  в  участок.  Документы  оказались  в
порядке, но это не помогло - немца допрашивали ночь напролет...
     - Приняли, видно, за террориста.
     - Это понятно. Но зачем нужно было  допрашивать  его,  предварительно
раздев догола? - Серж громко расхохотался.
     - Возможно, комиссар придерживался собственных методов сыска.
     - Ах, бедный барон! - с наигранным сожалением изрек Серж. - Он  и  не
представлял,  какую  кашу  заварит  этими   играми!   "О   спорт!   Ты   -
справедливость! Ты указываешь прямые, честные пути, которые ищут люди  для
достижения целей, поставленных в жизни!" - высокопарно продекламировал  он
строфы из кубертеновской "Оды спорту". - Святая наивность!  Полицейские  и
допинги: целые  армии  полицейских  и  целые  полчища  ученых  поставщиков
отравы, сжигающей жизнь! Политические демарши  из-за  двух-трех  сопляков,
чьей-то недоброй волей объявленных "суперменами!" Закулисные торги с  теми
же юнцами за право называться "людьми Адидаса" или "людьми Пумы"! Вот  что
такое Олимпийские игры.
     - Узнаю знакомые нотки...
     - Какие еще там нотки? - не понял Серж.
     - Тебе осталось лишь выкрикнуть - долой Игры! Как некоторые из  ваших
собратьев по перу.
     - Ты меня знаешь, - пошел на попятную Серж. -  Предложение  греков  -
проводить Олимпийские игры лишь в Олимпии  -  заслуживает  поддержки.  Эти
сотни  миллионов  долларов,  марок,  иен,   песо,   выбрасываемые   каждое
четырехлетие  на  строительство  стадионов  и  крыш  над  ними,   которые,
поблистав две недели, превратятся в египетские пирамиды  современности,  -
разве не свидетельствуют они о неуемном махровом национализме?
     - Ты путаешь божий дар с яичницей. Представь себе, что раз  в  четыре
года мы встречались бы в Греции, сидели бы в ложе прессы на тех же  местах
и смотрели на те же  беговые  дорожки,  бассейн,  велотрек.  И,  возможно,
никогда не увидели бы Мельбурна и Токио, Рима и Монреаля,  не  узнали  бы,
чем живут австралийцы и японцы, мексиканцы и итальянцы...
     - Ну, спортсмену-то один черт, ибо ему удается выступить на Играх раз
в жизни, так что он так или иначе не видит всего названного!
     - У спортсмена навсегда остается в сердце страна, где он выступал.  И
тут уж неважно - будет  это  Греция  или  Канада.  Важно  другое:  хозяева
олимпиады как бы приглашают к себе в гости целый мир и стараются  блеснуть
приязнью, гостеприимством, показать себя с наилучшей стороны...
     - Вот-вот, - перебил  меня  Серж,  -  мы  возвращаемся  к  тем  самым
миллионам, что выбрасывают коту под хвост. Пустующие стадионы,  приносящие
убытки, бассейны, на которых пытаются  смастерить  хлипкие  подмостки  для
шоу, и  раздражение  налогоплательщиков,  -  им-то  еще  долго  приходится
оплачивать блистательное безумство, называемое Олимпийскими играми!
     - Ты по-своему прав. Но это уже из другой оперы.  Ибо  если  я  начну
развивать свою мысль дальше, ты обвинишь меня  в  "красной  пропаганде"...
Могу пообещать тебе одно: когда,  спустя  четыре  года,  мы  встретимся  в
Москве или в Киеве, ты поймешь, что наши стадионы и  бассейны  никогда  не
застынут безжизненными пирамидами.
     - У меня пересохло в горле, - оборвал тему Серж и крикнул: - Бармен!
     - Слушаю, сэр, - сказал бармен, похожий на бывшего боксера.
     - Два виски. Двойных!
     - Одно двойное виски, - поправил я.
     Бармен принес бокал и спросил:
     - Я не ослышался: вы произнесли - Киев?
     - Какого черта... - начал было Серж, но я жестом остановил его.
     - Да, я - киевлянин.
     - То я радый вас витаты на канадський земли! - на  чистом  украинском
языке приветствовал меня бармен.
     - Щиро дякую! - отвечал я. - Вы давно в Канади?
     - Майже усе життя. Сорок рокив, як одын день... Я з Львивщины...
     - О чем это вы? - поинтересовался Серж, нетерпеливо поигрывая бокалом
с виски.
     - Земляка встретил, - ответил я и  кивнул  бармену:  мол,  еще  будет
время потолковать (знал, как они, покинувшие родину, тянутся к нам, их все
интересует, любая мелочь доводит до слез,  -  таким  нельзя  отказывать  в
разговоре, как голодному - в куске хлеба...).
     - Так тебе эта сплетня про западного немца не нужна? -  спросил  Серж
после приличного глотка "Баллантайна". - Запущу ее на Франс Пресс,  может,
кто купит...
     - Слишком много чести для обыкновенного задиры, -  сказал  я,  а  сам
подумал, что завтра буду с Крэнстоном, мы вдоволь наговоримся о  плавании,
у меня соберется великолепный материал, и я выдам его в  тот  день,  когда
Джон Крэнстон потрясет мир. Похлопав Казанкини по плечу,  многозначительно
пообещал: - Придет время, расскажу  тебе  кое-что  поинтересней,  чем  эта
история с незадачливым репортером. Франс Пресс будет в восторге, Серж!
     - Я вечно теряюсь: шутишь ты или говоришь всерьез. - Заблестевшими от
выпитого глазами он уставился на меня.
     - Всерьез. И ты эту новость узнаешь раньше других. Ведь мы же с тобой
не конкуренты! - закончил я привычной фразой, которая была у нас с  Сержем
в ходу.
     - С меня виски! - обрадовался Казанкини.
     - Все, Серж, финиш.



                                    3

     Корпуса  Монреальского  университета  взгромоздились  на  самый  верх
Холма. Сейчас они были пусты, лишь  в  трех  разновысоких  -  от  трех  до
тринадцати этажей - серых бетонных коробках жили гости олимпиады. Из окна,
выходившего прямо туда, где останавливался олимпийский  транспорт  -  ярко
раскрашенные автобусы, - я увидел парашютиста  в  черном,  лихо  сдвинутом
набекрень берете, поигрывавшего  автоматической  винтовкой.  Улица  словно
вымерла - разве что изредка простучат женские каблучки. Бесцветное  солнце
поднималось  где-то  за  островом  Нотр-Дам,  прикрывавшим  порт.  Вопреки
обещаниям организаторов олимпиады, погода в Монреале, что ни день,  ломала
прогнозы: когда должен был хлестать дождь,  светило  жаркое  солнце  и  мы
изнывали от липкой жары; дождь же начинался в  самое  неподходящее  время.
Вчера, выйдя из Центра де Жарден, я за  те  короткие  минуты,  пока  искал
такси, успел вымокнуть до нитки...
     В   студенческой   комнатке,   заменявшей   гостиничный   номер,   не
развернуться: с трудом сделал зарядку, потом побрился  и,  накинув  халат,
отправился принимать душ.
     Когда вернулся, то услышал нетерпеливые  гудки  и  поспешил  к  окну,
помахал Крзнстону рукой. Быстро оделся, подхватил сложенный еще  с  вечера
"адидас" и, не дожидаясь лифта, сбежал с пятого этажа.
     - Хелло, Олег! - Джон был в белых джинсах и  белом  тонком  шерстяном
свитере, красиво оттенявшем его смуглое лицо. - Можно в путь?
     Я кивнул.
     Машина,  как  застоявшаяся  борзая,  рванулась  вперед,   и   пружины
заскрипели под тяжестью наших тел.
     Крэнстон включил приемник, симфоджаз убаюкивал.
     Я подумал, что, где бы человек ни был, он всегда вспоминает дом.  Мне
привиделась Конча-Заспа, где среди вековых сосен есть  упругая  лужайка  и
тихая, сонная вода, в которую глядятся старые ветлы...
     - Вчера звонила мать, - прервал молчание Джон. - Смешные они, матери,
не правда ли? Сыну уже четверть века стукнуло, а  она  -  нет,  ты  только
представь! - беспокоится: не забываю ли я вытирать  голову  насухо,  когда
выхожу из бассейна. Я в детстве легко простужался, наверное, сказалось то,
что родился на севере, в Дарвине, а в пятьдесят седьмом родители переехали
в Мельбурн - на юг. А в Мельбурне, известное депо, погода пять раз на день
меняется, особенно когда из Антарктиды подует...  Мать  что-то  беспокоит.
Словно предчувствует... - Он резко, на полуслове, умолк.
     - Что предчувствует? - не удержался я.
     - Нет, нет, это я так, - поспешил Крэнстон.
     Наконец  машина  выкатила  из  леса  к  озеру,  уходящему  вдаль,   -
противоположный берег терялся в дымке.
     - Приехали! - сказал Крэнстон.
     Легкий деревянный домик с одной стеной сплошь из стекла был приподнят
на сваях достаточно высоко, чтобы под ним свободно  поместилась  белая,  с
голубой стрелой по борту и смешной  мордашкой  медвежонка-гризли  на  носу
нестандартная яхта. К даче вела тропинка, посыпанная желтым песком.  Озеро
поблескивало в ослепительных лучах июльского  солнца  мириадами  крошечных
зеркал; лес был негуст, и солнце свободно  бродило  по  опушкам,  усеянным
мелкими луговыми цветами. Круто срезанная крыша домика опускалась с другой
стороны до самой земли, создавая таким образом возможность разместить  две
крошечные комнатушки на втором этаже.
     Ни одна живая душа не приветствовала наше появление.
     - Олег, помоги-ка. - Джонни ткнул мне в руки картонный  ящик,  сверху
положил другой  -  поменьше,  а  увенчал  эту  пирамиду  моим  собственным
"адидасом" - сумку пришлось придерживать подбородком, чтобы не свалилась.
     - Ты бы еще сам наверх взгромоздился, - ругнулся я. - Куда топать?
     - Иди за мной! - Крэнстон, неся по сумке  в  каждой  руке,  показывал
дорогу. Поднявшись на пять  ступенек,  он  остановился  у  двери.  Щелкнул
замок, и мы вошли в залитую солнцем просторную гостиную,  занимавшую  весь
первый этаж.
     - Клади на пол, - разрешил Крэнстон.
     - Сними хотя бы сумку, иначе я разобью фотоаппарат.
     - Сейчас помогу, - пообещал Крэнстон, но почему-то не спешил.
     - Джонни, это тебе дорого обойдется! - вскричал я нетерпеливо.
     - Сейчас, сейчас, - повторил он. Я повернулся к нему  и  увидел,  что
Крэнстон, притихший, какой-то потерянный, замер посреди комнаты с  листком
бумаги в руках, губы его беззвучно шевелились.
     - Ты что, получил "черную метку"? - попробовал я пошутить,  но  слова
повисли в воздухе.
     Я опустился на корточки, поставил ящики на пол  и  с  трудом  вытащил
пальцы из-под груза.
     Молчание затягивалось, но я понял, что Крэнстона трогать нельзя: судя
по всему, известие поразило его.
     - От Джейн, - сказал наконец он.  -  Ее  не  будет.  Ни  сегодня,  ни
завтра...
     - Твоя девушка?
     - Невеста. После Игр я собираюсь жениться.
     - С ней что-то стряслось?
     - Пустяки. - Джон старался  улыбнуться,  но  губы  его  только  жалко
искривились. - О'кей, Олег, что ни делается, говорят, - к  лучшему.  Хвала
Джейн и за то, что она предоставила папашину  дачу  в  наше  распоряжение.
Чтоб не возвращаться  к  этой  теме,  скажу:  мы  любим  друг  друга,  это
серьезно, но отец Джейн против. Решительно против нашего брака.
     -  Плевать!  Не  хочет  и  не  надо,  жить-то  вам,  -  легкомысленно
попробовал я успокоить Джона Крэнстона.
     - У нас все много сложнее, Олег. Джейн -  единственная  дочь  мистера
Префонтейна. Он полагает, что  я  не  гожусь  на  роль  распорядителя  его
долларами, а они - рано  ли,  поздно  ли,  но  по  наследству  перейдут  к
Джейн... -  Говоря  это,  Крэнстон  быстро  и  ловко  сновал  по  комнате,
расставлял и рассовывал привезенное;  туго  набил  холодильник  банками  с
пивом, кока-колой, пакетами  с  провизией.  Несомненно,  Джону  здесь  был
знаком каждый закоулок до мелочей.
     - Конец, - сказал Джон, захлопывая холодильник. Он  собрал  картонные
ящики и сунул их в черную пасть камина. - Сейчас одиннадцать с  небольшим.
До двух можем выкупаться и приготовить яхту. В два - обедаем, еще два часа
- на сон, а после походим под парусами. Тебя устраивает такой распорядок?
     - Я - твой гость.
     - Ты не просто гость, Олег. Я бесконечно рад,  что  ты  приехал.  Мне
просто  необходимо  выговориться.  Поэтому,  если  у  тебя   есть   другие
предложения, я готов сделать так, как ты захочешь.
     - Я в твоем распоряжении.
     - Спасибо, дружище. Большего я  не  мог  и  желать.  Тогда  за  дело.
Комнаты наверху, занимай любую. Переодевайся и - на воздух.
     Лето и тишина царили вокруг. Здешняя  природа  напоминала  мне  нашу,
киевскую. Сосны,  желтые  брызги  лютиков  в  изумрудной  густой  траве  и
жизнерадостные кулички на песчаной отмели, глубоко вдавшейся в озеро.
     - Сначала выкатим яхту, о'кей? - нетерпеливо предложил Крэнстон.
     Это была пятиметровая килевая  яхта  типа  "М",  давно  уже  лишенная
спортивного "гражданства".  Она  покоилась  на  тележке  с  автомобильными
шинами. Мы впряглись с Крэнстоном, тележка  неожиданно  легко  подалась  и
покатилась с едва заметного откоса.  Мы  зашли  в  озеро  почти  по  пояс,
прохладная вода бросила в дрожь, и мы в один голос воскликнули:
     - Холодище!
     Оттого, что вырвалось это у нас одновременно, и что холод не  сковал,
а только родил желание двигаться, работать, что жарко светило  солнце  над
головой, и тишина вливала в сердца умиротворяющий покой, и еще  от  тысячи
причин, до которых вовек не доискаться, нам стало до невозможности хорошо,
и, поняв это, мы дружно улыбнулись.
     - А хороша жизнь, Олег! - воскликнул Джон.
     - Прекрасна! - подтвердил я.
     Яхта закачалась на волнах, мы откатили на берег тележку, Джон  сходил
за мачтой. Пока я устанавливал легкое золотистое тиковое дерево  в  паз  и
натягивал растяжки, Джон принес белое парусиновое полотнище. Яхта  была  в
приличном состоянии. Она выглядела живым  существом,  и  я  словно  уловил
биение ее нетерпеливого сердца (впрочем, это,  по-видимому,  тихо  стучала
волна о борт).
     - Эх, сейчас бы ветерок! - размечтался я.
     - Не дрейфь! - обнадежил Крэнстон. - На Лунном озере ветер начинается
ровно в шесть, едва солнце опустится за гору.
     - Рыба здесь водится?
     - Сколько душе угодно! Кстати, спиннинги - в широком выборе у тебя  в
комнате, - предупреждая мой вопрос, сказал Джон. -  Я  не  любитель  этого
дела, признаю лишь подводную охоту. У себя дома, в Австралии, это для меня
- первое развлечение.
     - И на акул охотился?
     - На акул - нет. Акул у нас  расстреливают  из  автоматов  сверху,  с
лодок и катеров. На барракуд - да. Это - достойный соперник.
     - Ладно, так уж и быть, поспиннингую один. Теперь можно позагорать...
     Мы блаженствовали на  раскаленном  песке.  Приятная  истома  овладела
нами, лень было даже разговаривать. Я вспомнил, как мы познакомились.
     Это произошло в Мехико-сити, в шестьдесят восьмом, на последней  моей
олимпиаде.
     Да, это была моя третья олимпиада  -  после  Рима  и  Токио,  -  и  я
подумывал о золотой медали. Тренировался без  отпуска  и  выходных.  Ольга
Федоровна, тренер, как-то сказала, не то осуждая, не  то  жалея:  "Ты  сам
себе хозяин, Олег. Знаю, что ты сделаешь по-своему, даже если я откажусь в
знак  протеста  тренировать  тебя.  Но  попомни  мое  слово:  ты   делаешь
непоправимую ошибку - такой нагрузки не выдержал бы даже Геракл".
     Что мне до Геракла, если я весь, как бутылка шампанского газами,  был
полон честолюбивым желанием добиться успеха, чего бы это  мне  ни  стоило.
Пусть тогда мало кто верил в  меня  -  достаточно  того,  что  я  верил  в
собственные силы.
     Меня попросили из сборной еще в январе, после того, как я не поехал в
Цахкадзор на лыжный сбор. Хотя, честно говоря, никаких претензий у меня не
было: если человек не понимает, что его  век  в  спорте  кончился,  кто-то
должен открыть ему на это глаза. Другой вопрос, что можно это было сделать
мягче. Со мной же поступили  круто,  уповая,  видать,  на  мой  спортивный
характер и волю. В один прекрасный день я  получил  письмо  из  федерации:
"Уважаемый Олег Иванович! Плавательная общественность ценит  Ваш  вклад  в
дело  развития  отечественного  плавания...  Ваши  заслуги...  рекорды   и
победы... Вашу эстафету подхватила талантливая молодежь... мы всегда  рады
будем Вас видеть почетным гостем...".
     "Почетный гость"... Эти слова  разозлили  меня,  и  уже  в  апреле  в
соревнованиях на приз "Комсомольской правды" я выиграл весь вольный  стиль
да еще с двумя рекордами Европы. Не стоило тогда давать волю чувствам, это
я  уяснил  позже,  в  Мехико,  когда  меня,  как  ни  просился,   как   ни
отговаривался, что не потяну эстафету,  что  должен  плыть  только  двести
метров, - старший уговорил-таки. Эстафета меня доконала, и в финале я  был
последним...
     Впрочем, тогда утром, разминаясь в тренировочном, тесном и маленьком,
бассейне в олимпийской деревне, я еще не знал, что ждет  меня  вечером.  Я
просто озверел, когда кто-то торпедой врезался в меня, и едва не  бросился
в драку.
     - Вы мне мешаете, -  спокойно  отозвался  на  мою  тираду  незнакомый
спортсмен с щегольскими черными усиками. - У меня вечером - финал.
     - Смею вас  заверить,  сэр,  -  едва  переводя  дух  от  негодования,
процедил я, - у меня тоже - финал.
     - О, рад с вами познакомиться! Джонни  Крэнстон.  Австралия.  -  Губы
парня расползлись в приветливой улыбке.
     - Романько Олег, СССР, - сказал я, чувствуя, как  укладывается  спать
моя злость.
     - Желаю вам успеха, Олег!
     - Ни пуха ни пера, Джон!
     Он с недоумением  посмотрел  на  меня,  видно,  мой  перевод  русской
пословицы  на  английский  показался   ему   какой-то   абракадаброй,   но
переспрашивать не стал.
     Крэнстон первым (и, кажется, последним, кто сделал это в  тот  вечер)
подошел ко мне, когда, раздавленный неудачей, я сидел на полу  в  душевой,
вода хлестала по голове, потоки ее смывали мои слезы.
     - Хелло, Олег!
     Я поднял глаза и как сквозь туман увидел Крэнстона.
     - Вы плыли о'кей! Загляденье. Потом,  на  последнем  четвертаке,  вас
словно схватили за ноги. Спазм?
     В  голосе  его  я  не  уловил   того   отвратительного   дешевенького
сочувствия, которое так раздражает, и устало ответил:
     - Нет, просто не хватило сил.
     - А меня подвел Медисон, мой тренер. Я слишком верил  ему.  Теперь  -
конец, уеду в Штаты. Я должен сделать спортивную карьеру.
     - Сколько тебе?
     - Послезавтра - восемнадцать.
     - Еще можно успеть, Джон...
     Он действительно уехал в Штаты.
     - ...Я не говорил тебе, Олег, - открыв глаза, сказал Крэнстон, -  что
в Мельбурне мы купили двухэтажный домик в бывшей олимпийской деревне?  Тот
самый домик, где жили советские футболисты.  И  страшно  этим  гордился  и
приводил  товарищей  посмотреть...  Но  я  выбрал  плавание.  В  Австралии
мальчишки становятся или бегунами, или пловцами...
     - Я сойду после этих Игр. Сыт по горло и тренировками, и тренерами...
- Крэнстон замолчал, провожая взглядом белые пушистые облачка.
     Три дня промелькнули незаметно. Мы плавали на яхте, я учил Джона азам
парусной техники, и нас едва не положило парусами на воду,  когда  налетел
шквал и на корме зацепился шкот.
     Мы находились милях в трех  от  берега,  и  перспектива  очутиться  в
довольно холодной воде вряд ли могла обрадовать. Собственно,  испугался  я
не за себя - за Крэнстона, для него эта купель могла обернуться бедой.
     Словом, я ринулся с носа, где возился со стакселем, через  всю  яхту,
зацепился за шканцы ногой и с размаху, ссадив кожу на руке и правом  боку,
рухнул на пайолы, мгновенно - откуда  только  прыть  взялась!  -  вскочил,
цепляясь за нависший над головой румпель, броском  дотянулся  до  кормы  и
освободил шкот. И как раз вовремя, потому что  гик  уже  вычерчивал  белый
пенный бурун.
     Яхту резко "поставило на ноги", опасность миновала.
     - Никогда б не поверил, что это так волнует! - смеясь, сияя  глазами,
крикнул Крэнстон. - Яхта превратилась в непокорного скакуна! Здорово!
     Если б мы легли парусами на воду,  -  поумерил  я  восторг  Джона,  -
пришлось бы плыть за моторкой. Водичка же - сам знаешь...
     - Я и не подумал об этом,  -  сник  Джон,  и  лицо  его  снова  стало
отчужденным, как тогда, в первый день, когда он  читал  записку  Джейн.  -
Было бы чертовски глупо, если б я простудился... Нет, нет, это  исключено,
- закончил он после короткой паузы, обращаясь скорее к собственным мыслям,
чем ко мне.
     - Ничто не должно помешать тебе, Джон...
     Я заметил: всякий  раз,  когда  мы  приближались  к  берегу,  Джон  с
трепетным