ожиданием  вглядывался  в  него,  точно  надеялся  увидеть  там
кого-то; и каждый раз, обнаружив, что его "меркурий" застыл в  одиночестве
и домик по-прежнему пуст, хмурился и замолкал.
     Я не сомневался: Джон еще ждал...
     Джейн так и не приехала.
     В  последний  вечер  мы  набили  камин  поленьями;  огонь  разгорался
медленно, нехотя, сырые обрубки осины шипели, выпускали пар, и лишь  когда
со стороны океана, с востока, откуда по  вечерам  наползали  темно-лиловые
тучи, задул ветер, - камин ожил.
     Мы подтянули поближе к огню низкий столик, уставили его жестянками  с
пивом  и  кока-колой  и  разложили  остатки   провизии   -   португальские
консервированные устрицы  и  паштет  из  мексиканских  крабов,  венгерскую
салями, жареную утку, французский камамбер, швейцарский сыр и  еще  многое
другое, купленное Джоном в магазине в олимпийской  деревне.  Я  пил  пиво.
Джон налил бокал сухого вина  и,  разбавляя  его  кока-колой,  неторопливо
потягивал, смакуя каждый глоток.
     Когда  долго  тренируешься,  мышцы   твои   становятся   крепкими   и
эластичными, сердце готово выдержать любые нагрузки, но тут-то  нередко  и
наступает кризис: результаты начинают стремительно лететь вниз, и напрасно
бьются над этой злой загадкой медики. Тот, кто пришел в  спорт  не  вчера,
знает и радость и горе, легко определит: нервная система уже больше  не  в
состоянии  брать  на  себя  тяжесть  тренировочных  стрессов,  она  просто
"отключается", и хоть ты лопни, а тело твое, налитое силой, превращается в
запечатанный сосуд, откуда не выдавишь ни капли энергии.
     В таких ситуациях - баста, никаких тренировок, нужен отдых. Когда  же
такое случается накануне стартов, лучшего "лекарства", чем  стакан  сухого
чистого вина, - не придумаешь.
     - Ты мучился, когда бросил плавать? - спросил Джон.
     - Мучился? Мягко сказано. Мне  порой  казалось,  что  жизнь  осталась
позади. Спасла работа. Мне повезло, я попал в газету, где умели  верить  в
человека, даже если ты только что закончил с грехом пополам университет  и
у тебя еще на лбу написано, что ты - только спортсмен. В клубной команде я
по-прежнему оставался лидером, и мы  собрались  в  Италию...  Меня  вызвал
редактор. "Я ничего не имею против ваших увлечений,  -  сказал  он.  -  Но
теперь вы должны выбирать: или спорт, или работа..." Я выбрал работу.
     - Если бы мне так сказали, - запальчиво возразил  Крэнстон,  -  я  бы
хлопнул дверью, только меня и видели!
     - Я тоже намеревался поступить  подобным  образом.  Но,  поразмыслив,
признался себе честно: я уже ничего не дам спорту... и он  мне  ничего  не
даст. В нашем  деле  нужно  вовремя  уйти,  не  тянуть,  не  цепляться  за
воспоминания...
     - Ты прав, Олег! Но иногда можно и  ошибиться.  Когда  я  переехал  в
Штаты,  мне  чертовски  не  повезло  с  тренером.  Я  проигран  отборочные
соревнования и  разобиделся  на  целый  мир.  Будущее  рисовалось  мрачнее
Дантова ада: в колледже едва успел перейти на  третий  курс,  денег  -  ни
шиша,  планы  мои  рухнули,  и  я  оказался  погребенным  под  развалинами
собственного честолюбия...
     - И что дальше?
     - От полного краха спасла Джейн. Это она свела меня с Маккинли  -  он
вхож в их дом, но я, честно говоря, невзлюбил его поначалу, решив, что  он
подбирается к Джейн. А она мне дороже всего  на  свете.  Сам  знаешь,  мы,
спортсмены, при всей видимости "сладкой жизни" - автографы  там,  красивые
девушки, - мы одиноки и привязчивы. Но потом  я  увидел,  что  Маккинли  с
Джейн - ни-ни, у него какие-то финансовые делишки с ее  отцом,  господином
Префонтейном.
     - Вот уж никогда бы не подумал, что Маккинли - финансист.  Он  всегда
мне казался недалеким парнем, хотя, правда, себе на уме...
     - Это точно. Дон - себе на уме. Я тренируюсь у него,  считай,  четыре
года, а так и не раскусил, что это за фрукт. Ну да что  он  за  человек  -
пусть разбирается его жена, тренер Маккинли - на все сто тысяч  монет.  Он
мне сказал:  "Что,  парень,  расквасил  нос  о  бортик  бассейна  и  решил
помирать?" И расхохотался, как дьявол. Меня так и подбросило  в  кресле  -
кулаки наперевес... Дон, однако, и с места не двинулся, хоть и видел,  что
я не шучу. "А ты, парень, с характером, - похвалил он. - Мне именно  такие
и нужны. Завтра в шесть утра быть в "Блэкпуле". И не опаздывать!"
     Крэнстон поворошил медными  щипцами  в  камине,  последние  головешки
догорали скудным пламенем; поднялся,  вышел  и  вскоре  вернулся  с  целой
охапкой березовых поленьев.
     Он продолжил свой рассказ:
     - Я  сразу  почувствовал  хватку  Маккинли:  за  мной  был  закреплен
персональный массажист, личный нутрициолог [специалист по питанию],  врач,
лаборант, следивший за моими анализами. Поначалу я недоумевал, что это Дон
возится со мной, но, приглядевшись, увидел: таких, как я, у него пятеро, и
с каждым он так возится. Потом понял: он еще не знает, кто  заплывет,  мы,
пятеро, для него - подопытные кролики...
     - Это ты загнул.  Настоящий  тренер  так  и  должен  поступать  -  не
выделять  никого.  Спортсмен,  если  он  действительно  спортсмен,  а   не
размазня, должен сам уметь выделяться, - возразил я.
     - Ты плохо знаешь Дона. Это... это страшный человек, страшный в своем
фанатическом  желании  добиться  поставленной  цели.  Впрочем,  чего   там
скрывать: мне такой и нужен, потому что я сам - фанат, и, кроме  плавания,
у меня в жизни есть одна Джейн. Я начал с четырех часов в сутки, а  спустя
год не выходил из бассейна  по  шесть:  в  воде  пил,  ел,  отдыхал,  даже
массировали  меня  в  воде  -  Дон  сварганил  переносной  гидромассаж.  В
семьдесят четвертом я уже плыл стометровку за 51 секунду.
     - Что же тогда стряслось с  тобой  на  чемпионате  мира  в  Белграде?
Прости,  что  задаю  этот  вопрос,  но  тогда  ты  показался  мне  слишком
расстроенным, чтобы  приставать  с  подобными  расспросами,  -  прервал  я
Крэнстона. Я хорошо помнил выражение лица Джона, когда он не попал даже  в
финал стометровки. Это было лицо человека, который долго шел  вслепую,  а,
открыв глаза, обнаружил, что  стоит  на  краю  пропасти.  Правда,  золотая
медаль в  эстафете  несколько  подсластила  пилюлю,  но  -  я  в  этом  не
сомневался - не внесла успокоения в душу парня.
     - Я сам не пойму до сих пор. Поначалу испугался, как бы  Маккинли  не
махнул на меня рукой. Но, когда увидел, что Дон сам не в духе, успокоился.
Когда мы вернулись в Штаты, Маккинли сказал: "Ничего, парень, не вешай нос
-  я  тут  кое  с  кем  поговорил  и  кое-что  выяснил.  Тебе  не  хватает
стимуляторов. Физически ты готов,  а  выложить  свои  запасы  не  можешь".
"Анаболики?" - только и  спросил  я.  "Чудак-человек,  -  рассмеялся  Дон.
История с Мондейлом навсегда отбила у меня  желание  экспериментировать  с
анаболиками. Нет, тут нужен принципиально новый подход. Я хочу  знать:  ты
согласен?" Глупо спрашивать у человека, иссыхающего в  пустыне  от  жажды,
хочет ли он пить. Я не раздумывал ни секунды: "Да!"
     Гримаса боли исказила лицо  Крэнстона.  Он  едва  не  выронил  бокал,
скрючился в кресле, держась левой рукой за правый бок.
     - Что с тобой, Джонни?
     - Ничего. Пройдет, - прикусывая губу,  прошептал  Крэнстон.  Испарина
выступила у него на лбу.
     - Нужно лекарство? Где? - Я поспешил к  Джону,  но  он  слабо  махнул
рукой.
     - Сядь. Отпустило. Третий раз хватает за  последнюю  неделю.  О,  мы,
великие спортсмены, супермены из стали! - рассмеялся он, и у меня  отлегло
от сердца. - Если бы люди знали, как подвержены мы всяким болячкам!
     - Ты бы показался врачу.
     - Через две недели, - мечтательно сказал Джон, - после Игр,  улечу  в
Австралию, домой. Это будет наше свадебное путешествие с Джейн... Уедем  в
Квисленд, к океану, к Большому барьерному рифу, чтоб не видеть Маккинли, а
заодно и папашу Префонтейна, и  забыть,  навсегда  забыть  этот  проклятый
спорт!
     - Вот тебе и на! Забыть спорт, который дал тебе лучшее,  что  было  в
твоей жизни! Поразительно!
     - Да, спорт! Спорт, который превратил меня в  амфибию,  живущую  ради
того, чтобы плавать, плавать и плавать! Ненавижу! - вырвалось у Джона.
     - Какого же черта ты пришел в спорт? -  Я  готов  был  накинуться  на
Джона, он наплевал мне в душу, затоптал самое сокровенное.
     - Ты лучше скажи мне: кому нужны эти рекорды, если мы черпаем силы на
них из своего будущего, сжигаем безоглядно запасы энергии, отпущенные  нам
природой на целую жизнь? Все брошено на то, чтобы я сегодня выжал из  себя
лишнюю секунду и побил  тебя,  который  не  может  этого  сделать.  Все  -
миллиграммы пчелиной пыльцы, ценящейся дороже золота, и ничего не  стоящая
моя собственная кровь, высосанная из жил, законсервированная и влитая  мне
же перед стартом, я уже  не  говорю  об  анаболиках,  стероидах  и  прочих
последних "достижениях" - все создано, чтобы помочь мне... убивать  самого
себя!
     Я не узнавал Крэнстона. Глаза его горели, красные  блики  от  огня  в
камине превратили его лицо в зловещую маску.
     - Джонни, - попытался я успокоить его. Джонни, ты утрируешь. Ведь это
зависит от человека - к допингам прибегают лишь слабые личности.  Тренеров
же, идущих на преступление, - иначе это  не  назовешь,  -  я  бы  предавал
всенародному остракизму,  ибо  они  паразитируют  на  извечном  стремлении
человека к совершенству.
     - Олег, скоро я тебе кое-что расскажу, - пообещал  Крэнстон.  -  Тебе
одному. Ты сможешь потрясти мир сенсацией.  Но  это  будет  только  тогда,
когда я выйду из игры... Любопытно будет взглянуть на физиономию Маккинли.
Жаль, но я буду уже далеко от него...
     - Из какой еще игры? - не понял я.
     - Чепуха, - вдруг резко меняя тон,  сказал  Крэнстон.  -  Не  обращай
внимания. Иногда сболтнешь сгоряча, а потом самому стыдно становится...
     К себе, на Холм, я ехать не захотел, мы подкатили прямо к бассейну и,
выходя из машины, нос к носу столкнулись с  Доном  Маккинли.  На  нем  как
влитой сидел новенький, с иголочки, светло-серый костюм. Я  не  видел  его
глаз - они были надежно скрыты за дымчатыми стеклами очков, - но готов был
биться об заклад, что  Маккинли  пристально  изучает  меня,  словно  хочет
заглянуть в самую душу. Но вот он приветливо осклабился, протянул руку (на
пальцах вспыхнули два золотых перстня) и сказал мягко, шутливо:
     - Так вот с кем пропадал Джонни! А я,  грешным  делом,  подумал,  что
соблазнила его какая-нибудь местная фемина с  бюстом  пятого  размера.  Вы
ведь, насколько я помню, тоже плавали? Значит, спорт был с  вами  все  эти
дни. Я рад!
     Мне вспомнился наш последний разговор с Крэнстоном, и я подумал: знал
бы ты, что говорилось о спорте... Но сказал совсем другое:
     - Я думаю, что вам,  Дон,  крепко  повезло  с  Джонни.  Такие  пловцы
рождаются раз в пятьдесят лет!
     - Знаю, - сказал Маккинли. - Джон, -  обратился  он  к  Крэнстону,  -
доктор Салливэн ждет тебя три дня. Ты мог бы по крайней мере ему  сообщить
о своем отъезде. Простите, - Маккинли повернулся ко мне - сама  вежливость
и предупредительность, - но у нас через тридцать минут тренировка.
     - Всего хорошего, мистер Маккинли. Удачи!
     Мы дружески обнялись с Крэнстоном, я поблагодарил Джона за прогулку к
озеру.
     Уговорились встретиться в бассейне, после заплыва.
     - Ну, Олег, - шепнул мне Джонни. - Я чувствую - смогу, все смогу!



                                    4

     Телефонный звонок разбудил среди ночи.
     Еще не поднимая трубку, я привычно взглянул на светящийся циферблат -
два часа сорок семь минут. Решив, что меня вызывает Киев,  удивился,  ибо,
когда я закончил диктовать свой первый репортаж,  Лидия  Дмитриевна,  наша
лучшая редакционная стенографистка, принимавшая мой материал на дому из-за
позднего времени, сказала, что у нее вопросов нет.
     Телефон продолжал трещать.
     Я поднял трубку.
     - Мистер Олех Романько? - поинтересовался скрипучий незнакомый  голос
на противоположном конце.
     - Он самый, - не очень вежливо ответил я.
     - Здесь комиссар полиции Дюк, из 18 района.
     - Здравствуйте, господин Дюк. Чем обязан  столь  позднему  звонку?  -
стараясь не выдать тревоги, поинтересовался я.
     - Буду вам признателен, мистер  Олех  Романько,  если  вы  никуда  не
выйдете из вашего номера в ближайшие  полчаса.  -  Голос  комиссара  резал
слух, и мне стоило большого труда сдержаться, чтоб не крикнуть  в  трубку:
да смочите вы горло наконец!
     Но я смиренно произнес:
     - Куда это я глядя на ночь пойду?
     - Прошу вас, мистер Олех  Романько,  прибыть  с  моим  сотрудником  в
полицейский комиссариат!
     В трубке  раздались  короткие  гудки,  усилившие  мою  тревогу.  Мало
приятного вообще, когда за рубежом ты попадаешь на глаза полицейскому и он
начинает задавать тебе дурацкие вопросы, вроде  того,  почему  ты  перешел
перекресток на красный свет, а ты начинаешь ему втолковывать, что улица до
следующего угла была пуста, как биллиардное сукно после сыгранной  партии,
он гнет свое, ты - тоже свое... Здесь  же  и  подавно  ухо  нужно  держать
востро.
     За границей всякое бывает. И, что любопытно, липнут и нам часто те, с
кем в иной ситуации не пожелал  бы  и  словом  обмолвиться.  В  этом-то  и
состоит главное, потому что к американцам и англичанам, немцам  и  "прочим
шведам" они не лезут - те для них свои: их интересуем  мы,  новые  люди  в
этом старом мире. Не терпится им испытать нас, заглянуть внутрь -  нет  ли
там где червоточинки...
     Да, звонок из полицейского комиссариатаза тридевять земель от  родных
краев к числу приятных не отнесешь. Все это крутилось  в  голове,  пока  я
одевался и искал среди тысяч вариантов единственно верный.
     Я решительно набрал номер телефона своего приятеля. Трубку  долго  не
поднимали, и я подумал, что Дима засиделся в пресс-баре, когда недовольный
голос прошипел:
     - Ну, какого дьявола!
     - Дим, это я, Олег! Мне нужна твоя помощь.
     - Может, завтра, а?
     - Нет, немедленно. Одевайся и поднимись ко мне. Я не  могу  выйти  из
комнаты.
     - Что, кто-то запер тебя в номере?
     - Нет, дверь открыта. Я жду полицию и хочу, чтобы  ты  был  рядом.  -
Дима как сквозь землю провалился. - Ты слышишь? - переспросил я.
     - Конечно, слышу. Бегу.
     Они  появились  почти  одновременно  -  Дмитрий  Коваль,   спортивный
журналист из Кишинева, и высокий, худой  и  неожиданно  улыбчивый  молодой
человек из полиции. Его старые синие  джинсы  и  потертый  кожаный  пиджак
сбили меня с толку, я принял его за дежурного студента  (ведь  мы  жили  в
студенческом общежитии Монреальского  университета)  и  открыл  было  рот,
чтобы спросить, чего это он бодрствует в такую глухую ночь,  но  парень  в
джинсах опередил меня.
     - Сержант Лавуазье, - представился он и сразу поинтересовался: -  Кто
будет из вас господин Олех Романько?
     - Я.
     - Машина ждет, сэр. Вот зонтик. - Сержант  протянул  мне  зачехленный
короткий зонтик. У сержанта был  кулак  боксера-профессионала.  Он  мне  -
вопреки представлению о зарубежных блюстителях  порядка  -  понравился  не
только открытым лицом и искренней улыбкой, но еще чем-то,  что  передается
сразу без лишних слов. Такие не подводят.
     - Со мной поедет товарищ, журналист. Так будет лучше...
     - А, понимаю, - сказал сержант и улыбнулся. - Я, правда,  не  получил
на этот счет никаких указаний от комиссара, но именно это обстоятельство и
позволяет мне принять самостоятельное решение. О'кей!
     Дима  только  головой  крутил  -  то  на  меня  взглядывал,   то   на
полицейского.
     Внизу у входа мок полицейский "форд" с  красной  мигалкой  на  крыше.
Сержант предусмотрительно открыл дверцу.
     Комиссар Дюк оказался высоким брюнетом лет сорока  пяти.  Левую  щеку
несколько  уродовал  розоватый  шрам,  наверное,  мешавший  ему  по  утрам
выбриваться до блеска (о том, что комиссар предпочитает всем электрическим
жужжалкам  самую  обыкновенную  бритву  "золлинген",  я  догадался,   едва
взглянул на его тяжелый подбородок, заклеенный в двух местах пластырем).
     В комиссариате -  продолговатой  комнате,  перегороженной  посередине
дубовой стойкой, - было  по-казенному  чисто  и  скучно;  панели  выложены
плитами под дуб, на стене - герб провинции Квебек, в углу,  на  столе,  за
которым сидел полицейский в форме, мигал разноцветными лампочками пульт  и
громоздились телефоны.  Две  двери  указывали,  что  на  этом  участок  не
кончается.
     - Мистер Олех  Романько?  -  посмотрел  комиссар  Дюк,  выходя  из-за
дубового барьера.
     - Это я.
     -  Приношу  извинения  за  столь  позднее  беспокойство.  -  Комиссар
поздоровался со мной, потом - с Димой, толкнул дверь, и я ступил вслед  за
ним в квадратный - четыре на четыре метра - кабинет.  Дима  двинулся  было
вслед, но комиссар сказал: - Извините, вы можете оставаться там.
     - Прошу, - сказал Дюк, указывая жестом на мягкое кресло, а сам  занял
место за столом. - Я хотел бы взглянуть на ваши документы.
     - Но, простите...
     - Сейчас я вам все объясню. Минутку терпения.
     Комиссар Дюк изучил мое журналистское удостоверение, положил  его  на
стол, выдвинул правый ящик и протянул мне кусочек белого картона.
     - Это ваша визитная карточка? - спросил он.
     - Раз там написано мое имя и фамилия, значит, моя, -  довольно  резко
ответил я.
     - Вы не могли бы сказать, кому вы вручили ее?
     - Я  раздал  уже  по  меньшей  мере  два  десятка  визиток  за  время
пребывания в Монреале, - ответил я, все больше негодуя. Но уже  родившееся
в глубине души тревожное предчувствие заставило меня  взять  из  рук  Дюка
белый картонный билетик.
     В правом уголке его был нацарапал номер моего монреальского телефона.
     - Таких визиток могло быть только  две.  Одну  получил  корреспондент
Франс Пресс Серж Казанкини, вторую - участник Игр, пловец Джон Крэнстон, -
сказал я.
     Комиссар пристально смотрел на меня, он был похож на гончую, учуявшую
след.
     - Опишите, пожалуйста, коротко обоих, - попросил он.
     - Казанкини - лет пятидесяти, среднего роста, седой  бобрик,  висячие
усы... - начал я, но комиссар нетерпеливо перебил меня:
     - Достаточно. Второго.
     -  Крэнстон.  Двадцать  шесть  лет.  Сто  восемьдесят  два  -   рост,
продолговатое красивое лицо, римский нос, бритая голова, черные  маленькие
усики...
     - Достаточно! Теперь я скажу, зачем пригласил вас сюда. Эта  визитная
карточка, - комиссар протянул руку и почти выхватил белый картон,  -  была
найдена на неизвестном, погибшем в автомобильной  катастрофе  вчера  около
полуночи на шоссе Ла-Фонтен. Судя по  вашему  описанию,  погибший  -  Джон
Крэнстон.
     Если б ударила молния и покачнулось здание полиции,  я  воспринял  бы
это куда спокойнее, чем слова комиссара. У меня перехватило  горло  и  так
сжало сердце, что Дюк поспешил подать стакан воды.
     - Сомнений нет. Это - Крэнстон. Мне искренне жаль парня,  я  читал  -
его прочили в чемпионы.
     - Как это произошло?
     - По-видимому, он превысил скорость и не вписался в  поворот.  Машина
свалилась в кювет и врезалась в бетонный столб. Мы  тщательно  исследовали
место происшествия - никаких признаков другого автомобиля, который мог  бы
стать причиной катастрофы, не  обнаружили...  Правда,  дождь  основательно
прополоскал шоссе.
     - Нельзя ли, господин комиссар, побывать на месте?
     - Я вижу, в вас проснулся репортер. -  Дюк  понимающе  осклабился.  -
Тогда услуга за услугу: я отвезу вас на место происшествия, но прежде - вы
опознаете труп и подпишете протокол.
     Я молча кивнул.
     Машина  с  красной  мигалкой  неслась  по  пустынным  улицам   города
навстречу поднимавшемуся  из-за  острова  Нотр-Дам  солнцу.  А  меня,  как
видение, преследовало лицо  Крэнстона  и  его  открытые  глаза,  казалось,
ждавшие меня. Он был в тех же белых джинсах, залитых кровью, и в  белом  -
тоже г