-  размышлял  я.  -  Додумался,  где
искать дневник. Но не учел одного, что за тобой уже следили. Если б ты  об
этом подумал, то позвонил бы сержанту Лавуазье и вместе вы преспокойненько
добрались бы до сути. Но ты хотел быть первым, ты хотел сам..."
     - Скорее всего он за тем грузовичком...
     - Нужно было захватить фонарь из автомобиля... Ну  да  ладно,  и  так
увидим. Смотри не спеши стрелять!
     - Вечно ты чудишь! Стрельну - и концы!
     - Нет, не спеши, Билл... Я сказал - не спеши...
     "Оно, может, и лучше, что Билл не станет спешить, -  холодно  подумал
я. - Ты-то рано радуешься,  потому  что  я  еще  успею  накостылять  тебе,
подонок..."
     Он шел, выставив вперед огромные  кулачищи.  Обрезок  трубы  медленно
пополз вверх...
     Внезапно позади, за спинами преследователей,  раздался  шум,  голоса,
топот ног.
     - Туда, туда, сэр, там - тупик, и им никуда не уйти! -  Я  узнал  бас
Брайана Гуделла.
     ...Когда все было кончено, сержант Лавуазье, вытирая  платком  мокрое
от дождя лицо, сказал:
     - Если начистоту - не ожидал от вас такой прыти!
     Мы двигались к выходу: впереди - в  наручниках  -  под  охраной  двух
полицейских шагали мои преследователи. Дождь лил как из  ведра.  Когда  мы
поравнялись с воротами, я остановился.
     - Погодите, сержант,  мне  нужно  рассчитаться  со  сторожем.  Я  его
должник. Он мне помог разыскать автомобиль Крэнстона.
     - Обойдется!
     - Нет, я привык выполнять свои обещания.
     Брайан Гуделл, услышав разговор, приблизился к нам.
     Я вытащил из внутреннего кармана десять долларов и протянул сторожу.
     - Спасибо, сэр, - горячо поблагодарил  он.  Ишь,  мерзавцы,  двое  на
одного! Да еще и мне под нос ту штуковину тыкали, чтоб помалкивал...
     За воротами я обнаружил три автомобиля - два  полицейских  "форда"  с
мигалками на крыше и отдельно стоявший красный "ягуар".  Догадка  потрясла
меня.
     - Да, тот самый "ягуар", - сказал довольный  Лавуазье.  -  Идемте,  я
познакомлю вас с его владельцем!
     Мы подошли к машине, сержант Лавуазье открыл дверцу и приказал:
     - Выходите!
     Человек, прятавшийся в  тени,  не  спешил,  и  сержант  негромко,  но
угрожающе повторил:
     - Выходите!
     В дверном проеме показался Дон Маккинли.
     Вслед за ним выбрался под дождь и Серж Казанкини.
     - Слава  богу,  вы,  наконец-то,  пришли,  потому  что  мне  хотелось
придушить этого подонка! - выпалил он. - Олех, Олех, разве можно  в  нашем
мире быть таким наивным!
     Теперь я понял, откуда появился  на  автомобильном  кладбище  сержант
Лавуазье.
     - Идите, Маккинли, в "форд!"  -  приказал  Лавуазье.  -  Эй,  Матиас,
заберите этого типа с собой. Да глядите за  ним  в  оба!  Гоните  прямо  в
комиссариат. Я поеду на "ягуаре". Всю жизнь мечтал покрутить баранку такой
шикарной машины!
     Когда "форды" отъехали, сержант сказал (и я уловил в его голосе плохо
скрытое нетерпение):
     -  Покажите  вашу  добычу,  мистер  Романько.  Выходит,  дневник-таки
существовал... А я-то, теперь не грех и признаться, не верил в вашу затею.
Думал, обычный трюк, у репортеров это часто прорывается...
     Он  включил  верхнее  освещение  в  салоне  "ягуара",  и  мы   втроем
склонились над черной папкой Крэнстона. Змейка  долго  не  поддавалась,  и
сержант  предложил  разрезать  кожу,  но  я  не  согласился.  Наконец  она
открылась. Я доставал бумаги, и сержант быстро просматривал их:  это  были
счета  из  магазинов,  номер  журнала  "Спорт  иллюстрейтед"  с  портретом
Крэнстона на обложке,  письма  из  Австралии,  видимо,  от  матери  Джона,
чековая книжка на предъявителя, цветной портрет Джейн...
     Дневника не было.
     У меня пересохло в горле. Руки лихорадочно шарили в пустой  папке.  Я
вынул  пачку  каких-то  пилюль,  запасные  ключи  от  машины  и  несколько
долларов.
     - Не может быть! - воскликнул сержант  Лавуазье,  выхватил  папку  из
моих рук и потряс ее над сиденьем.
     - Вот так история! - пробормотал Серж Казанкини. - Как же теперь?



                                    6

     Олимпиада,  уставшая   от   ликования,   от   талантливых   мистерий,
разыгрываемых то под чистым небом,  то  в  свете  стадионных  прожекторов,
вдоволь  наглядевшись  на  триумфаторов  и   бодрящихся,   жующих   слезы,
неудачников,  испытав  наивысшие  взлеты  человеческих  страстей,   словно
утомленный дальней дорогой путник, замедлила свой шаг, предвкушая  близкий
отдых.
     Опустели "Форум" и зал "Мориса Ришара", погасли  гирлянды  огней  над
бассейном, поредели толпы, недавно еще переполнявшие  дорожки  олимпийской
деревни.
     Но оставался последний день, и олимпийский стадион готовился к  нему,
как   симфонический   оркестр    к    премьере:    настраивались    мощные
стереофонические  динамики,  специальные  катки  укатывали  зеленое  поле,
служащие в разноцветных форменных костюмах приводили в  порядок  ложи  для
почетных гостей и прессы; служба  безопасности  с  первыми  лучами  солнца
выставляла посты на ключевых позициях.
     Делегация Москвы собиралась официально принять эстафету  Игр  из  рук
Монреаля;  больше  других  волновались  телевизионщики  -  им   предстояло
"перенести" через океан  и  показать  всем  ста  тысячам  гостей  Монреаля
советскую столицу.
     Я, как, впрочем, и мои коллеги, "закрыл" Игры за добрый десяток часов
до того, как погас огонь олимпиады: изучив расписанный поминутно  сценарий
торжественной церемонии, передал в Киев  последний  репортаж.  На  стадион
приехал к полудню, посмотрел состязания конников на Большой приз, но  этот
вид спорта никогда не волновал  меня,  и  я  отправился  в  последний  раз
побродить средь разноязычной толпы  на  пристадионной  площади.  Устав  от
калейдоскопа лиц, говора, грома оркестров,  от  бродячих  проповедников  и
вымогателей   сувениров,   нашел   местечко   на   крошечной,    аккуратно
подстриженной лужайке, кинул на траву белую сумку  и  растянулся  во  весь
рост.  Солнце  пригревало  сквозь  редкие   белые   облака,   воздух   был
сине-прозрачен, как вода в горном ручье в Карпатах.
     Но стоило закрыть глаза, как меня снова  окружили  события  последний
дней.
     ...Сержант Лавуазье  сам  вызвался  отвезти  меня  в  университетское
общежитие после того, как я подписал протоколы.
     - Гуд бай, мистер Олех Романько, - с чувством сказал он на  прощание.
- Благодарю вас за сотрудничество!
     - Гуд бай, сержант, - не слишком весело произнес я. - Жаль,  что  мне
не удалось найти главного - дневник Крэнстона.
     - Это теперь не столь важно.  Эти  двое  уже  раскололись,  и  убийцы
Крэнстона будут наказаны.
     - Это - пешки, сержант Лавуазье. Те, кто  убивал  его  на  протяжении
многих лет, останутся на свободе...
     - Вы - максималист, мистер Олех Романько, - усмехнулся сержант. - Нам
редко удается нащупать тех, кто отдает приказы. Так создан мир!
     - Мне было приятно с вами познакомиться, сержант Лавуазье,  -  сказал
я, заканчивая бесполезный разговор.
     Два дня я провалялся в номере. Рана на руке оказалась  неопасной,  но
болезненной. Серж Казанкини принес мне кипу газет - из Европы и  Азии,  не
говоря уж об американских и канадских. О Крэнстоне написали почти все,  но
как-то глухо, обходя главный вопрос: за что убили парня. Имя Дона Маккинли
практически не называлось. Как я и просил Сержа, он ни словом не  упомянул
меня в своем сообщении, распространенном  Франс  Пресс,  сдержал  слово  и
сержант Лавуазье....
     Когда в мою дверь раздался громкий стук и незнакомый  голос  спросил:
"Мистер Романько?", я поначалу решил не отвечать, но стук был настойчив.
     - Я - Романько, - пришлось в конце концов отозваться мне.
     - Вам пакет, - сказал посланец, мужчина  неопределенного  возраста  в
толстеннейших очках, выдававших его близорукость. - Будьте добры, покажите
документ, удостоверяющий личность.
     Я протянул ему свою "ладанку", и гость придирчиво изучил  ее.  Скорее
всего она его не удовлетворила, но, видя мое не слишком приветливое лицо и
слыша голос, в котором сквозили нотки недовольства, он сказал:
     - Пожалуйста, дайте мне расписку, что вы получили пакет из моих рук.
     Пакет был величиной в стандартный бумажный лист  и  не  тяжел.  Когда
посыльный удалился,  я  внимательно  осмотрел  его.  Никаких  отметок  или
штампов, свидетельствовавших о том, что пакет доставлен по почте,  -  лишь
мои имя и фамилия, наскоро написанные толстым зеленым фломастером.
     Я разрезал бумагу на сгибе, и в руках у меня оказалась толстая  общая
тетрадь, из нее выпал листок почтовой бумаги с гербом гостиницы "Шератон".

     "Мистер  Олег  Романько,   я   выполняю   последнюю   просьбу   Джона
Фицджеральда Крэнстона и пересылаю Вам  его  дневник.  Прочитав  последние
страницы, Вы поймете чувства, владеющие мной сейчас, и  простите,  что  не
нашла в себе мужества сделать это раньше.
     Ради бога, простите меня, мое малодушие, едва не стоившее Вам  жизни.
Я навсегда покидаю дом, где выросла  и  где  остались  люди,  еще  недавно
бывшие самыми близкими для меня...
                                           Джейн Префонтейн,
                                           Монреаль, 1 августа 1976 года".

     Я читал дневник Крэнстона,  и  его  недолгая  нелегкая  жизнь  встала
передо  мной.  Записи  относились  к  разным  годам  и  разным   событиям.
Естественно, тема плавания преобладала: Джон размышлял о  сути  спорта,  о
своем будущем, поверял бумаге самые тяжкие мысли.
     "Я зашел в тупик, и Дон использовал мое  состояние,  чтобы  еще  туже
закрутить гайки, - писал Джон 13 апреля 1974 года. - Все у меня валится из
рук - не плывется, сердце грохочет по ночам, как набатный  колокол,  я  не
сплю и прихожу на тренировки, едва волоча ноги. Дон издевается надо  мной,
мы ссоримся и едва не бросаемся друг на друга с кулаками; с Джейн  -  тоже
полная неразбериха, и это угнетает  меня  больше,  чем  что-либо  другое".
(Здесь на полях была сделана приписка рукой Джейн: "Это был период,  когда
отец запретил мне встречаться с Крэнстоном. И думаю, отец уже  догадывался
о возможных последствиях препарата, которым пичкал Маккинли Джона").
     Спустя месяц Крэнстон записывает:
     "До чего опасная штука - собственный дневник! Читаешь и диву даешься,
как можно так распускаться и делать из мухи слона. Уже неделю,  как  мы  с
Доном нежимся на белопенных пляжах Акапулько. Ничего подобного  я  никогда
не видел! Это настоящий рай! Плаваем в океане, охотимся под  водой,  а  по
вечерам кайфуем в баре отеля под мексиканские  гитары.  Я  -  точно  конь,
освобожденный от седла, во мне так и бурлит энергия. Я прошу, умоляю  Дона
начать тренировки, нет,  даже  не  тренировки  -  я  прошу  его  дать  мне
прошвырнуться сотню, я чувствую такой прилив  сил...  Но  Дон  тверд,  как
кремень:  никаких  тренировок,   никаких   стартов.   Регулярно   принимаю
успокоительные пилюли без названия - их где-то  добыл  Маккинли,  хотя  не
понимаю, на кой черт  они  мне  нужны!  Джейн,  Джейн,  Джейн!"  (И  снова
комментарий на полях: "Это был период, когда Джон дал клятвенное  обещание
выполнять - без всяких обсуждений и обструкций - указания Маккинли").
     До самой последней минуты  у  меня  возникали  сомнения  в  честности
Крэнстона, и в то же время я не мог поверить, что  Джон  позволил  себе  с
открытыми глазами пойти на этот чудовищный, предательский по  отношению  к
спорту, к товарищам, к соперникам по плаванию шаг - в  открытую  принимать
допинг с одной лишь целью - победить любой ценой. Теперь я убеждался,  что
Джон не ведал, чем его снабжал Дон Маккинли.
     И все чудовищнее вырисовывалась фигура тренера-убийцы.
     Не стану утомлять вас цитированием дневника Джона Крэнстона,  приведу
лишь его последнюю запись, сделанную, видимо, накануне гибели:
     "...все кончено... прощай, жизнь, честолюбивые планы, прощай,  Джейн,
моя единственная, моя любимая. Я слишком хотел скорости и делал все, чтобы
добиться ее, бассейн заменил  мне  и  родной  дом,  и  улыбку  любимой,  я
отодвигал их в будущее, не зная, что собственными руками  перерезал  трос,
на котором висел над  пропастью.  Дон  Маккинли...  честно  говоря,  я  не
слишком на него в обиде: своим непомерным честолюбием я разрешил ему взять
власть над собой...
     Я давно чувствовал  боль  в  боку,  но  не  обращал  на  нее  особого
внимания. Слова врача, сказанные несколько  минут  назад,  потрясли  меня:
"Вам, мистер Крэнстон, нужно  немедленно  обследоваться  в  онкологической
клинике. Немедленно! Я говорю это вам, нарушая врачебную этику, но времени
у вас в обрез. Вы можете безнадежно опоздать!" Ты можешь представить себе,
Джейн, что чувствовал я в тот миг?! Я, еще десяток минут назад пребывавший
в эйфорическом состоянии перед  завтрашним  стартом,  которого  ждал,  как
самого светлого и великого в моей жизни праздника, вдруг утратил все...
     Я нашел Дона и заставил его сесть со мной в машину.  Мы  отъехали  от
олимпийской деревни и остановились на обочине. Нас никто не мог  услышать.
Я спросил: "Дон, чем ты меня снабжал  эти  годы?  Что  за  пилюли  ты  мне
давал?" Он попытался взять надо мной верх, но я  вытащил  гаечный  ключ  и
пообещал размозжить ему голову. Дон понял, что я не  шучу.  Он  признался,
что пилюли были экспериментальными, их предложил  ему  мистер  Префонтейн,
твой отец, Джейн. Твой отец! Дон умолял молчать. Говорил, что еще  не  все
потеряно и меня вылечат. Обещал четверть миллиона за молчание, потому  что
"таблетки Крэнстона" уже  лежали  на  складах.  "Ты  проплывешь  завтра  и
станешь великим Крэнстоном! - юлил Дон. - Обещаю тебе, что  ты  проплывешь
так, как никто и никогда! А  потом  сойдешь  с  арены.  Мистер  Префонтейн
предоставит тебе лучших врачей, и ты  будешь  здоров!"  Тогда  я  и  понял
окончательно, что обречен...
     "Ты согласен, согласен?" - пытал он меня. Я сказал "да".
     Я высадил Маккинли у олимпийской деревни. Я  знал,  что  буду  делать
дальше. Прощай, Джейн!
     Встречусь с твоим отцом и скажу ему, что думаю о таких, как он.
     Отправляю этот дневник тебе, Джейн. Хочу, чтобы ты поняла меня.
     Если со мной что-то случится, разыщи  моего  друга  журналиста  Олега
Романько в пресс-центре Игр и скажи ему, пусть он не думает обо мне плохо.
Я искренне любил спорт!"
     Остальное я узнал от сержанта Лавуазье:  как  Крэнстон  встретился  с
отцом Джейн, мистером Префонтейном, как попытался застрелить  его,  и  как
его  придушили  телохранители  миллионера,  и  как  они  же  инсценировали
катастрофу...


     ...Когда  бесконечно  огромный  олимпийский  стадион  погрузился   на
мгновение  во  тьму,  в  разных  концах  его  в  руках  людей,   пришедших
попрощаться с олимпиадой, засветились десятки тысяч искусственных  свечей,
и все преобразилось вокруг, и тишина, очищенность чувств и мыслей родили в
сердце ощущение единой человеческой семьи. Я подумал, как  нужен  в  нашем
разобщенном мире вот такой миг просветления, чтобы оглянулись люди  вокруг
себя и увидели: прекрасен человек и прекрасна жизнь!