конверт. Остановился, туже затянул на штанах  отцовский  пояс  -
почти почувствовал, как пряжка-крокодильчик впилась своими мелкими  зубами
в новое место ремня. Побежали дальше. Колька пыхтел, но не отставал. Когда
прибежали, на ходиках было уже полвосьмого. Мать была на ночном дежурстве.
Есть оставленную на плите кашу было некогда, Мишка сразу стал  готовить  -
по плану, обдуманному дорогой, - лыжи.  Колька  пошел  на  свою  хозяйскую
половину, принес два куска хлеба, положил Мишке в карман и стал  смотреть,
как Мишка налаживает свои  мировецкие  финские  лыжи,  клееные,  с  высоко
задранными носами, как достает из-под кровати прекрасные бамбуковые палки,
проверяет крепления. Лыжи Мишке отец подарил на день рождения,  за  неделю
до того вечера. Отличные лыжи, только вот ботинки специальные с  загнутыми
носами - пьексы - отец купить не успел, а ходить в валенках было неудобно.
Обычные же ботинки Мишка изорвал еще в ноябре.
     В восемь Мишка побежал на станцию.
     До станции было семь километров по дороге, а по лыжне,  через  лес  -
пять. Луна светила ровно, не было на небе  ни  единой  тени.  Так  что  не
понадобился и фонарик, который Мишка сунул, конечно, в карман. Плохо  было
только одно - лыжню сильно засыпало. Но дорогу Мишка  мог  бы  найти  и  с
закрытыми глазами, а свежий снег еще не слипся,  так  что  лыжня  под  ним
нащупывалась. Все же после снегопада скольжение было чуть  хуже,  чем  все
дни перед этим.
     Еще была видна на крыльце нелепая Колькина фигура с толстыми ногами -
в материных, хозяйкиных то есть, валенках - а Мишка  уже  пересек  сияющее
перламутровым блеском поле и  вошел  в  невысокий  подлесок.  Здесь  лыжня
виляла, но  все  ее  извивы  были  совершенно  точно  обозначены  наиболее
высокими березками, так что сбиться было невозможно.  Потом  пошел  первый
недлинный уклон. Мишка пару  раз  сильно  толкнулся  палками  и  помчался,
радуясь легкости. Так, с разгона, он вылетел на довольно крутой подъем,  у
самой вершины ем потерял инерцию, начал оскальзываться, налегать на палки,
наконец сделал несколько шагов и вбежал в редкий березняк на болоте. Здесь
даже в сильный мороз пробивался через лед и снег запах тухлого яйца, летом
же   нетрудно   было   найти   кочку,   которая   сразу   вся   вспыхивала
голубовато-бесцветным пламенем, стоило чиркнуть поближе  ко  мху  спичкой.
Все знали, что здесь из-под земли идет газ, и Колька не верил,  что  таким
же бесцветным огнем горел газ на кухне той московской квартиры, где  Мишка
раньше жил.
     За болотом начался второй спуск  -  более  пологий,  чем  первый,  но
подлиннее. Лес здесь уже был настоящий, из темных широких и  низких  елей.
Мишка начал разгоняться, все сильнее, размашистее толкая  носками  валенок
упругие, выгнутые спинки лыж, все мощнее  выбрасывая  назад  и  в  стороны
острия палок, тянущие за собой струйки снега. Ели вокруг  были  черными  и
плоскими - как картонные декорации в игрушечном театре,  который  когда-то
давно, еще совсем маленькому Мишке привезли из Ленинграда.  В  лесу  лыжня
была почти чистой, снег прошлой ночи словно не коснулся ее. Под луной  она
отливала рыбьим животом, но еще больше напоминала Мишке какую-то блестящую
карамель, название которой уже забылось.
     Мишка бежал  легко,  смоленые  лыжи  скользили  отлично,  валенки  из
креплений почти не выскакивали. И Мишка отвлекся от дороги.  Автоматически
передвигая лыжи, взмахивая палками, он старался думать не  об  отце,  а  о
деле, которого он давно ждал. С того самого вечера он  знал,  что  теперь,
без отца, в его жизни начнутся такие  события,  о  которых  и  в  "Острове
сокровищ" не прочитаешь, такие приключения и тайны, что  все  томики  Жюль
Верна вместе с Шерлоком Холмсом - чепуха. Он  понимал,  что  в  тот  вечер
произошло нечто гораздо большее, чем просто начало полосы приключений, ему
было плохо без отца уже на следующее утро и становилось все хуже с  каждым
днем прошедшего с того вечера года, но он все еще не мог  вызвать  в  себе
жалость к отцу - никак не подходил его отец для жалости... И тот  арест  -
чем больше проходило времени, тем все полнее - совместился в его  сознании
с  арестом  молодого  человека  по  имени  Эдмон  Дантес,  будущего  графа
Монте-Кристо, и он даже сам не  знал,  насколько  все  было  похоже  и,  к
счастью, не догадывался, насколько все было страшнее...  А  может,  уже  и
начинал догадываться.
     - Началось, - думал Мишка, оскальзываясь палкой по неожиданному куску
наста, - начались настоящие приключения,  настоящая  жизнь.  "Первое  дело
Майка Кристи".
     Тут Мишка, громко чертыхнувшись, остановился. Он вспомнил, что так  и
не выложил книгу и  конверт,  и  тут  же  почувствовал  их  на  груди  под
рубашкой. Расстегнув пальто, материну гарусную кофту и рубашку,  он  вынул
книгу и конверт, ставший от пота уже влажным. Мишка переложил его в карман
штанов, поглубже, предварительно аккуратно разгладив и сложив вдвое. Книгу
же при свете луны он  попытался  рассмотреть  -  заодно  и  отдышаться  не
мешает... Так и есть - он недаром вспомнил о ней, произнеся про себя  свой
давно придуманный сыщицкий псевдоним.
     Имя это он сочинил, уточнив у матери английское  произношение  своего
собственного, фамилию же изменил на похожую, которую тоже слыхал от матери
- книги о сыщике Эркюле Пуаро отец иногда  приносил,  брал  у  кого-то  на
службе. По этим книгам мать все  собиралась  начать  заниматься  с  Мишкой
английским, но так и не успели, только несколько штук перевела  для  Мишки
вслух - чтобы заинтересовать. Еще она хотела начать  заниматься  с  Мишкой
французским, но тоже не успела - он тогда ничем таким заниматься не хотел,
гонял во дворе футбол, на даче играл в волейбол до темноты со взрослыми, в
воскресенье ездил с отцом на "Динамо".
     А теперь Мишка в школе учил немецкий.
     Обложка книги, найденной возле дачи, была точно такая же, как у  тех,
что приносил отец. Конечно, это была английская книга. Мишка и сразу почти
догадался, а теперь был уверен. Она  была  напечатана  на  серовато-желтой
тонкой бумаге, а на бумажной обложке была цветная картинка: не то дом,  не
то рыцарский замок, с башенками  по  углам,  весь  в  снегу,  перед  домом
большой, наполовину засыпанный снегом черный автомобиль,  каких  Мишка  не
видывал никогда, от дома идет на смотрящего, прямо на  Мишку,  заснеженная
аллея, а еще ниже - крупное лицо  мужчины  с  тонкими  усищами,  в  черном
пиджаке, с черным бантиком, белое кашне свисает на грудь. И  все  -  лицо,
рубашка, кашне - в красных потеках. Кровь. И открытые глаза не смотрят.  И
нарисовано  прямо  как  живое.  И   бутылочный   свет   луны   падает   со
стеклянно-чистого неба на эту обложку перед Мишкиными глазами, и видно все
лучше, чем днем, - живее...
     Долго разглядывал Мишка обложку, пока лыжи окончательно не прилипли к
лыжне. Опомнился, книжку сунул туда же, где  была,  застегнулся,  проверил
еще раз, надежно ли спрятан конверт, и  побежал  дальше.  Он  уже  начинал
догадываться, что ему скажут там, куда он бежал.
     Последний спуск был самый крутой, Мишка, как всегда, и  на  этот  раз
едва удержался на ногах. И вылетел прямо на улицу пристанционного поселка.
Притормозил, развернулся, не снимая лыж, боком подобрался к окну  в  торце
длинного барака, известного под названием железнодорожного  второго  дома,
тихонько постучал - три раза потом еще раз...
     И только теперь порадовался, что ни разу за всю дорогу  через  лес  и
болото не представил себе слепого Пью - раньше всегда  представлял  его  в
темноте, из-за этого, закаляясь,  часами  просиживал  в  отцовском  темном
кабинете. Мать возмущалась: "Не понимаю, как человек может проводить время
таким образом? Тебе нечего читать?"  А  отец,  вешая  в  прихожей  реглан,
посмеивался: "Как же ты не понимаешь, матушка? Он же темноты трусит,  волю
тренирует... Идем ужинать, Рахметов!" Кто такой Рахметов, Мишка  не  знал,
но на отца почему-то не обижался и сразу шел ужинать, деловито  постояв  в
ванной перед открытым краном - как бы помыв руки...
     Дверь  барака  длинно  заскрипела,  выскочил  в  накинутом  на  плечи
взрослом полушубке - полами до земли - сын дежурного  по  станции  Ильичев
Володька. Оглядываясь на окна барака, почти все темные,  прыгая  по  снегу
коротко обрезанными чесанками, зашипел:
     - Ты чего поздно стучишь, Михря? - и, заметив, что  Мишка  на  лыжах,
сразу ошалел. - Ты чего?! Через лес!.. Во, Михря, смелого пуля боится...
     Стал юлить, крутиться вокруг Мишки, сопеть,  слизывать  нижней  губой
свои всегдашние сопли  -  в  общем,  Володька  есть  Володька,  недаром  и
прозвище имел самое ужасное в школе - Вовка-вошка. Противно, но у  другого
не узнаешь.
     - Слушай, Володька, есть к тебе дело, - сказал Мишка. - Только никому
об этом понял?
     - А когда я звонил? - Володька даже сделал вид,  что  обиделся,  хотя
всем было известно, что трепло он  первое.  Но  обида  обидой,  а  интерес
интересом. Володька придвинулся, даже перестал перебирать надетыми на босу
ногу чесанками. - Ну, какое дело?
     - Дай пионерское под салютом всех вождей, - Мишка  потребовал  скорее
для порядка, зная, что если только не пригрозить хорошенько, Володька  все
равно растреплется. Но пригрозить Мишка тоже собирался - потом.
     - Под салютом всех вождей честное, сталинское, -  бормотал  Володька,
на всякий случай и перекрестился, обернувшись в сторону спаленной  церкви.
- Ну, говори, какое дело?
     - Вчера вечером что на дороге видел?
     Володька даже подпрыгнул, черпанул чесанком снег, выругался:
     - Скребена мать! А тебе зачем?
     - Надо.
     Володька долго кривлялся, торговался, договаривался, что Мишка  будет
за него драться, если кто назовет Вовкой-вошкой. Наконец Мишка  достал  из
кармана жужжалку, показал Володьке. Тот сразу  согласился  -  фонарик  вся
школа знала. Шептал Мишке в самое ухо, один раз даже  потерял  равновесие,
мазнул сопливыми губами Мишку по щеке:
     - ...на двух легковухах черных. Один, в летчицком пальто, хром первый
сорт, дорогу спросил. А дача, говорит, которую недавно  построили,  далеко
от деревни? Я говорю - недалеко, товарищ командир, на бугор вьете -  сразу
видно. Они уехали. А утром отец с дежурства пришел, думал, я сплю,  матери
говорит: "Дача-то освободилась". Я лежу.  Мать  говорит:  "Откуда  ты  все
знаешь? Лучше бы неграмотный был... Молчи, пока  тебя  не  спрашивают".  А
отец свое знай докладывает: "Одна машина потом вернулась. Заходит ко мне в
дежурку высокий, из-под бобрика  хромачи,  спрашивает  телефон,  в  Москву
звонить. Мне выйти приказал, набрал номер, а слышно  плохо.  Он  кричал  -
мол, але, здесь гость оказался, а сам, мол, готов. Он кричит,  а  по  всей
станции слышно. Покричал, потом молчит,  слушает.  Потом  снова  кричит  -
есть, берем обоих и едем. Вышел из дежурки, спасибо мне сказал,  посмотрел
внимательно - и все, уехали. А через полчаса снова - обе машины на  шоссе,
битком набиты, еле ползут по снегу. Развернулись у станции  и  -  ходу  на
Москву..." Мать давай реветь: "Чего он на тебя смотрел? Черта ли тебе надо
было слушать под дверью?!" А отец ее послал подальше  и  спать  лег.  А  я
картошки толченой поел и в школу пошел. А картошка с салом, вот столько. А
чего тебя в школе не было? А по географии училка  говорила  про  Польшу  -
страна... это... выблядок... нет... ублюдок... это чего значит, а?
     - Ничего не значит, - сказал Мишка, - а в школу я и завтра не  приду,
у меня ангина и справка есть от фельдшерицы.
     - Ангина, а сам на лыжах по  ночам  гоняешь,  а  у  нас  проверка  по
военному делу, а ты саботируешь, - ухмыльнулся Володька, - и льешь воду на
мельницу, понял? Фонарь давай.
     - Слушай, я тебе его в школе  отдам,  ладно?  -  Мишка  сделал  самые
честные глаза. - Как я сейчас в темноте  без  фонаря  побегу?  А  в  школе
отдам, честное...
     - Мое не дело, понял?! - Володька сразу  завизжал  шепотом.  -  Давай
фонарь, брехун, сука московская! Завтра скажу  пионервожатой,  что  ты  за
легковухами следил, узнаешь тогда! Яблоко от яблони...
     Мишка размахнулся палкой, Володька увернулся, палка слабо проехала по
спине полушубка. Володька было примерился заорать, но Мишка палки  бросил,
поймал его за рукав, притянул к себе.
     - Молчи! Держи фонарь, - сунул жужжалку в потную ладонь. - И попробуй
кому раззвони - я тебе... ну, сам знаешь чего. А еще про яблоню скажешь  -
по башке кирпичом, понял?! А мильтону Криворотову скажу и на станцию  мать
пошлю  -  пусть  знают,  что  это  ты  за  дорогой  следил,  а  отец  твой
подслушивал. Знаешь, чего вам за это будет?
     Толкнул Володьку от себя, тот запутался  в  полушубке,  шлепнулся  об
стенку барака. Пробормотал:
     - Вам с твоей маманей недорезанной никто не поверит...
     Но бормотал без уверенности, и Мишка понял - будет молчать. Пока,  во
всяком случае, а там видно будет. Мишка поднял палки, развернулся,  пошел,
сильно наклоняясь вперед, в гору. Володька вслед негромко крикнул:
     - Эй, а как же ночью без фонаря? Страшно?..
     И засмеялся. Заскрипела, хлопнула дверь. Мишка лез в  гору,  стараясь
не думать о Володьке и ем смехе.
     Снег пошел, когда он был уже на половине дороги. Пыхти на подъемах, -
обратная дорога со стану вся такая, не разгонишься - Мишка не заметил, как
спряталась луна. И вдруг  все  сразу  пропало:  потемнел,  совсем  черным,
невидимым стал лес, только лыжня мерцала, а через минуту и лыжни не стало,
повалили хлопья, закрутило, загудели ели, сразу похолодел пот на лице  под
ветром...
     А фонаря у Мишки не было.
     И хуже всего, что не стало видно леса. Просто сплошная тьма и гул. Ни
веток приметных, ни поваленной березы, ни вывороченного из земли корня, на
котором висит  неведомо  кем  оставленное  дырявое  ведро.  Ничем.  Темно.
Холодно. Ветер. Метель в зеленом лунном луче-нитке.
     Мишка сообразил минут через пять: идти надо все время в  гору,  чтобы
чувствовался подъем, тогда обязательно выйдешь к деревне.  И  он  старался
идти в гору,  налегая  на  палки,  оскальзываясь  лыжами,  плюясь  снегом,
отогревая по очереди за пазухой руки. Потом он попробовал бежать в тру без
отдыха - и задохнулся, но быстро согрелся. Потом снова пошел шагом и снова
замерз.
     Снова побежал - замерзли нот - оказалось, что они по-настоящему и  не
отогрелись с тех пор, как ходил в носках по холодной  даче.  "Неужели  это
сегодня было?" - удивился Мишка. Теперь он шел в тру машинально, совсем не
думая о снеге, о холоде, о темноте. Так же машинально вытащил  из  кармана
оба колькиных куска хлеба и сжевал их. Из другого кармана  вытащил  взятый
для матери сыр, съел и его. И тут же  испугался  по-настоящему:  какой  же
дурак съедает все запасы в первые часы? Но было уже  поздно.  Кроме  того,
Мишка уже начал думать о деле, это сразу отвлекло от страха. Он разгадывал
первое дело Майка Кристи, он мог уже вот-вот разгадать его...
     Мишка уже совсем замерз, руки болели, щеки стали неметь, и пальцы  на
ногах больно упирались в ремни креплений, когда он  почувствовал,  сначала
совсем слабый, запах тухлого яйца. Он вышел к болоту.
     И тут же разошлись тучи, снег пошел реже, почти совсем стих, и  ветер
угомонился, и зеленый луч луны - нитка с нанизанными на ней хлопьями снега
- превратился в ясный и сильный свет. Мишка увидел, что он не просто вышел
к болоту, а лишь чуть правее обычного места, отклонившись от  лыжни  всего
метров на триста. Тогда он снял варежки, надел их  на  концы  воткнутых  в
снег палок, вытер руками мокрое от  снега  лицо,  подышал  в  ладони  -  и
заплакал почти в голос. Он плакал минуты три, хотя все уже было в порядке,
и даже хорошо - он оказался достоин самом Сайруса Смита,  сумев  в  полной
тьме найти дорогу по небольшому подъему и определившись по запаху  болота.
Но теперь он стоял и плакал - минуты три, а то и больше.
     Через болото и поле он бежал  на  скорость,  а  пробегая  мимо  дачи,
приостановился. В верхнем окне по-прежнему был виден неяркий свет, и Мишке
показалось,  что  он  услышал,  как  постукивает  незапертая  рама.  Мишка
прислушался. Рама скрипнула и тихонько стукнула еще раз.
     В это время сзади громко хрустнул снег, и чьи-то руки легли Мишке  на
плечи. Мишка резко присел, вырвался и рванул с места, не  оглядываясь.  Он
понесся, затаив дыхание, да так и не вздохнул, пока - метров уже с пяти  -
ем не окликнули. Остановился, оглянулся из-под локтя.
     Тяжело переваливаясь в снегу бурками,  в  длинном  тулупе  нараспашку
поверх шинели шел к нему районный уполномоченный милиции Федор  Степанович
Криворотов, с которым отношения у Мишки были  самые  лучшие.  Мишка  начал
дышать уже почти нормально. Федор Степаныч подошел, покашлял, обратился  к
Мишке нелепо громким в ночной тишине износом:
     - Чего поздно гуляешь, Михаил Батькович?
     - На станцию бегал, к Володьке Ильичеву, уроки узнавать, - быстро, но
удачно  не  совсем  даже  соврал  Мышка.  Может  Криворотов  видел  его  с
Володькой...
     - Ага,  -  непонятно,  но  безразлично  сказал  Криворотов.  И  снова
покашлял. - Вот такие дела, дорогой камарадо Михаил. Чего-нибудь новеньком
почитать не дашь?
     - Дам, Федор Степаныч. Вы "Таинственный остров" Жюль Верна не читали?
     - Не приходилось. А из какой жизни книга? Не из итальянской?
     - Нет, что вы... Это приключения американцев на необитаемом  острове.
Это о торжестве человека над природой, - вспомнил Мишка из журнала "Вокруг
света".
     - Ага, - снова безразлично сказы Криворотов. - Американцев, значит...
Ну, зайду на неделе, дашь  про  торжество.  Он  развернул  Мишку  лицом  к
деревне, легонько подтолкнул и довольно громко  пробормотал,  когда  Мишка
уже встал на лыжню:
     - Торжество... Приехали в гости, бахнул из маузера друга... Самого на
правеж,  а  тут  случай.  Хоть  и  не  на  мне  числится,  а  все  одно  -
неприятности... Торжество...
     Тогда Мишка снова обернулся, милиционер смотрел  на  него  в  упор  с
интересом, даже рот открыл, как парнишка.
     - Что скажешь, Михаил? - вопрос прозвучал резко,  будто  не  было  до
этого никаких неопределенно-безразличных вздохов и пустых "ага".
     - Думаю, что вы неверно представляете себе происшедшее на даче, - так
же резко ответил Мишка. - Думаю, что вы ошибаетесь, так же, как и те,  кто
занимаются этим делом.
     Криворотов смотрел на Мишку все  с  тем  же  выражением  откровенного
интереса. Вдруг сказал:
     - Ты на дачу не лазил.
     Именно сказал. Не спросил у Мишки - мол, не  лазил  ли  ты  на  дачу,
Михаил Батькович, а просто  уверенно  сказал.  Мишка  промолчал,  даже  не
сообразил кивнуть в ответ. Криворотов усмехнулся:
     - "Те, кто занимаются этим делом, ошибаются"... Ошибаются...
     И строго повторил:
     - Не лазил ты, а другим малым лазить отсоветуй - добра  от  этого  не
будет, понял?
     Теперь Мишка наконец кивнул. Оба постояли молча. Мишка решил, что уже
можно идти, но не удержался - спросил, уже толкаясь палками:
     - Федор  Степаныч,  а  ведь  для  вас  все  это  не  имеет  значения,
правильно? - и, не дожидаясь ответа, помчался к дому. Уже издали, на ходу,
оглянулся в последний раз. Криворотов стоял на том  же  месте,  на  бугре,
неподалеку от дачи. На фоне снега четко вырисовывалась его огромная фигура
в широченном тулупе. И  Мишке  показалось,  что  милиционер  утвердительно
кивнул - и на  последний  Мишкин  вопрос,  и  будто  одобряя  все  Мишкины
действия и догадки.
     Через десять минут Мишка уже спал, забравшись на кровать  под  ватное
одеяло, заняв материно место. Первый день расследования Майк Кристи провел
с толком.  Влажный  конверт  и  слегка  растрепавшаяся  книга  лежали  под
подушкой. Поработать с конвертом Мишка собирался рано утром. С  книгой  же
приходилось  ждать,  пока  мать  вернется   с   дежурства   и   отоспится.
Расследование шло  отлично,  и  можно  было  многого  ожидать  от  книг  и
конверта.