Возможно, что уже завтра  Майк  Кристи  поставит  заключительную
точку в этом сложном и чертовски интересном деле, господа.
     Мишка лежал под одеялом мокрый,  как  мышь.  Он  заснул  раньше,  чем
полностью высох пот.
     Мать вернулась с дежурства, как обычно, в восемь утра.  Мишкина  мать
выделялась в деревне не столько пообносившейся городской одеждой,  сколько
высоким ростом. Модные жакеты с меховой отделкой были давно большей частью
проданы, оставшиеся как-то  так  налоснились  от  дров  и  коромысла,  что
сравнялись с  ватниками  и  телогреями,  ботинки  и  туфли  изорвались,  а
подшитые валенки мать, как и Мишка, не снимала с ноября до апреля. Но рост
- рост никуда не девался.  Мать  была  выше  не  только  всех  баб,  но  и
большинства мужиков. Соответственно и прозвище она  получила  мгновенно  -
верста высланная. Под стать росту были у матери руки и ноги: обувь  ее  до
сих пор была Мишке велика, а варежки и подавно.  Вообще,  мать  была  всем
крупна: в бедрах широка, темно-русые волосы - толстеннейшей косой, зубы  -
как у лошади, и один в один  -  с  голубым  блеском.  И  если  б  не  рост
несуразный, не слишком большие,  по  здешним  понятиям,  водянисто-голубые
глаза  -  пучеглазая,  не  слишком  тонкие  пальцы  и  запястья  -  гляди,
переломятся, да, главное, не Мишка - вдовье приданое, то  была  б  мать  в
деревне невеста не из последних, для вдовых, конечно. И еще -  если  б  не
городская, грамотная до невероятия. Этого добра никому не надо.
     Все это Мишке, с хозяйских слов, не раз пересказывал Колька, да и при
Мишке бабы не однажды говорили. Мишка вспомнил,  что  и  отец,  в  хорошем
настроении,  называл  мать   "ваше   высоченное   превосходительство"   и,
почему-то,  "графиня  Коломенская".  А  вернувшись  из   последней   своей
командировки, на все ее расспросы, кем он там был и что делал,  спел:  "Он
был там какой-то советник, она - генеральская дочь". Встал на одно колено,
скорчил жалобную рожу и Мишке подмигнул. Мать засмеялась и  сказала:  "Сам
уже генерал или как там, а все тесть покоя не дает". Отец поднес  к  виску
палец еще плохо  двигающейся  правой  руки,  сделал  "пах!  па-пах!"  -  и
повалился на ковер. Мишка заверещал и полез сверху...
     Мать разбудила Мишку,  обычным  своим  холодноватым,  невыразительным
голосом  поинтересовалась,  как  Мишкино  горло.  Дня  три   назад   горло
действительно болело, но уже давно прошло. Хозяйка  дала  стакан  горячего
молока с маслом, и одну  ночь  Мишка  спал,  завязанный  материным  теплым
платком - и все. Но идти  сегодня  в  школу  противоречило  всем  Мишкиным
планам, поэтому пришлось сказать, что горло еще болит,  хотя  уже  меньше.
Мать спросила, почему же тогда лыжи стоят в сенях еще мокрые да и  валенки
у  печи  сохнут,  но  пока  Мишка  придумывал  вранье,   уже   отвлеклась,
невразумительный Мишкин ответ выслушала невнимательно. Всегда  она  так  -
спросит что-нибудь, а ответ уже не слушает, по сторонам смотрит. Отец  это
называл "салонные манеры", злился. Мишке же это чаще всего бывало на  руку
- как и сейчас.
     Мать быстро поела кашу, которая с вечера стояла в печи, быстро  сняла
валенки и кофту, велела Мишке подвинуться, легла лицом в подушку  и  сразу
заснула. Руками она сверху накрыла голову, будто плакала, но Мишка слышал,
что она спит. Руки были красные, на  концах  пальцев  белые  пузыри  -  от
кипятка. Навозилась за дежурство, намыла мисок.
     Мишка повернулся на  бок,  отгородился  от  холодной  стены  одеялом,
стараясь не стащить его с матери, сунул руку под подушку, нащупал конверт,
вытащил его и стал изучать.
     На конверте был московский адрес. Название улицы Мишке было  знакомо,
короткая улица эта была в самом центре, и Мишка там бывал - вместе с отцом
у одного его знакомого. Мишка порадовался, будто известная эта улица сразу
все разъяснила... Но одновременно Мишка  и  удивился  -  фамилия  адресата
показалась ему тоже известной! Он стал вспоминать, откуда  мог  знать  эту
нерусскую  фамилию,  но  не  вспомнил,  хотя   пытался   довольно   долго.
Единственный вывод, к которому пришел - слышал эту фамилию  или  от  отца,
или от отцовских друзей. В любом случае оставалось  несомненным,  что  это
фамилия того самого комдива, что был на даче в гостях.
     Вскрыт конверт был неаккуратно - почти весь изорван. В конверте лежал
небольшой лист бумаги,  исписанный  с  одной  стороны.  Мишка  прочел  еж,
перечитал, спрятал в конверт, конверт  под  подушку,  подремал  немного...
Вдруг  проснулся  толчком,  снова  вытащил  письмо,  перечитал  еще   раз:
"Женечка! Я решил написать, так как уверен, что почту  по  утрам  достаешь
ты, когда Валентин уже уезжает на службу. Надеюсь, что письмо  не  попадет
ему в руки, хотя... Какая теперь разница? Вот что я хочу тебе сказать..."
     Тут Мишка прервал чтение - грустно стало ему и  даже  страшно.  Мишка
поджал под одеялом нот и придвинулся к матери. Мать спала крепко, даже  не
пошевелилась. Второй раз за сутки захотелось Мишке заплакать,  а  ведь  до
этого уже почти год не плакал. Но Майк Кристи продолжил изучение письма.
     "...хочу тебе сказать: я не сетую, что у нас все так получилось.  То,
что ты выбрала  Валентина,  оправдано  не  только  любовью  -  не  подумай
дурного, я в вашу любовь вполне верю - но и всей  лопатой  жизни.  Слишком
долго я был в Детройте... Пишу не для того, чтобы сказать, что я на вас не
обижен, я это уже говорил, да и доказал, по-моему. Теперь же хочу подвести
некоторые итоги. Почему-то мне кажется, что мне следует  это  сделать,  не
откладывая. И сердце в последнее время дает себя знать не по возрасту,  ты
же знаешь, как меня откачивали в августе, и вообще... Короче, пишу,  чтобы
предупредить: у меня есть сведения, что  у  Валентина  в  ближайшее  время
будут большие неприятности. Он окружил себя чуждыми людьми, неразборчив  в
дружбе, одни его белые знакомые чем стоят. Да и в целом  -  среди  военных
оказалось много замаскировавшихся врагов. Боюсь, что вас  ждут  несчастья.
Сегодня  я  постараюсь  разыскать  его,  встретиться,  кое-что  объяснить.
Возможно, что он заночует у меня на даче, так что не волнуйся. К утру  все
будет ясно. Прощай. Я люблю  тебя,  как  и  всегда  любил.  И  по-прежнему
уверен, что со мной ты была бы счастливей".
     Больше в письме не было ничего - даже подписи. Мишка закрыл  глаза  и
стал заканчивать - переводить в точные  слова  те  мысли,  которые  пришли
после трех чтений письма. Он даже не столько думал, сколько вспоминал одно
место из "Графа Монте-Кристо" - собственно, теперь он уже был уверен,  что
вся тайна этого дела в двух книгах - в "Графе Монте-Кристо" и в  той,  что
он нашел в снегу. Ее содержание теперь он уже тоже представлял себе  более
или менее ясно, но все же это была только догадка, а Мишке необходима была
уверенность и,  следовательно,  помощь  матери...  Мишка  думал,  лежал  с
закрытыми глазами и постепенно заснул.
     А когда проснулся, то увидел, что и мать уже не спит,  а  искоса,  от
подушки, смотрит на него.
     - Ну, рассказывай о лыжах,  -  сказала  мать.  Мишка  вытащил  из-под
подушки и молча протянул ей  книгу.  Мать  перевернулась,  села,  привычно
подпихнув  под  спину  лежавшую  на  табуретке  рядом  с  кроватью  кофту,
взглянула на обложку,  быстро  перелистала  книгу  и  только  после  этого
спросила:
     - Где взял?
     - Нашел, - Мишка ответил, глядя на мать прямо и серьезно,  и  она  не
стала сомневаться, что он действительно нашел английский детектив на улице
подмосковной деревни. Несмотря на  свою  невнимательность,  она  прекрасно
разбиралась, когда Мишка врет, а когда нет. Так же коротко она спросила:
     - Где?
     - Возле дачи, в снегу.
     Мать дернулась, книга задрожала в ее руках,  и  Мишка  испугался,  но
сообразил, что надо сказать:
     - Никто не видел, ни один человек. Кроме Кольки.  Он  не  скажет,  не
бойся. Я все понимаю, я же все понимаю, мам... А откуда ты уже знаешь  про
дачу?
     - Федор Степаныч сказал, - тут Мишка опять  испугался,  но  мать  уже
почти успокоилась или взяла себя в руки, а Мишка понял, что мильтон  слово
сдержал - не произнесенное вслух свое обещание - и не сказал об их встрече
даже матери.  -  Я  встретила  его  на  дороге,  он  сказал,  что...  дача
освободилась, так он сказал... Ну, и что ты от меня хочешь?
     - Я хочу, чтобы ты мне прочитала ее. Вслух.
     - Немедленно? - мать пощекотала своей ногой Мишкину голую ступню  под
одеялом, Мишка визгнул, дернулся, одеяло  поехало  на  пол.  Мать  встала,
оделась, принялась готовить щи на обед. Она  чистила  картошку,  ходила  в
сени за капустой из бочки и салом, Мишка принес воду - а книжка лежала  на
столе, и ее яркая обложка странно выглядела в утреннем свете, идущем через
сильно замерзшее окно  ровным  потоком.  Наконец  мать  сунула  чугунок  в
растопленную Мишкой печь, снова скинула  валенки  и  полезла  под  одеяло,
захватив книгу. Мишка  немедленно  влез  следом.  Под  одеялом  было  люто
холодно  сначала,  но  вдвоем  они  быстро  нагрели  это   малое   ледяное
пространство.
     Читала мать ровно, без выражения и почти без  пауз  -  только  иногда
произносила слова сначала тихонько по-английски, а  потом  по-русски  -  в
голос.
     Когда  жестяная  кукушка  высунулась  из   ходиков   и,   истерически
закидываясь, проскрипела пять раз, мать начала читать последнюю страницу:

     "...Замысел сэра Джоффри  был  прост,  -  сказал  сержант.  Все,  кто
находился в гостиной, молчали. Лишь спицы,  которые  уронила  старая  мисс
Боунти, коротко звякнули, нарушив на мгновение тишину. Сержант  продолжал:
- Дело в том, что сэр Джоффри был совсем не тем человеком, которого вы все
знали, господа. Безумная любовь к леди  Эстер  и  под  стать  ей  безумная
ревность к мужу этой прелестной дамы -  вот  две  страсти,  снедавшие  его
необузданную и мрачную душу, - стиль, которым изъяснялся сержант,  говорил
о его увлечении викторианскими романами. - И он решил отомстить  обоим,  и
вам, леди Эстер, которая в свое время... префэйрд... предпочла  уважаемого
мистера  Браунуолла,  и  вам,  мистер  Браунуолл,   который,   по   своему
благородству,  склонен  считать  благородными  всех.  Он  написал  слишком
откровенное письмо  леди,  будучи  уверенным,  что  мистер  Браунуолл  его
перехватит. И он оказался прав. Леди Эстер стала свидетельницей  небывалой
вспышки ревности со стороны своего мужа, не так ли, мистер  Браунуолл?  Вы
были несдержанны... В таком состоянии, обидев и обеспокоив леди Эстер,  вы
и уехали к пригласившему вас сэру Джоффри. А  тут  еще  начался  снегопад,
прервавший телефонную связь и, таким образом, отрезавший дом сэра  Джоффри
от всего мира. И ваши худшие предчувствия оправдались, не правда ли,  леди
Эстер?
     Леди Эстер Браунуолл едва заметно кивнула.  Сержант  обратился  к  ее
мужу:
     - Что вы пили с сэром Джоффри, мистер Браунуолл?
     - Бренди, немного бренди и шампанское, - едва слышно ответил  молодой
человек. Он ломал пальцы, не обращая внимания на  врезавшиеся  в  запястья
наручники.
     - Не следует пить шампанское с человеком, который пишет такие  письма
вашей жене, сэр, в доме из которого отпущены слуги, - назидательно  сказал
сержант. - Более того, сэр. Я бы не стал вообще принимать приглашения  для
беседы о каких-то  финансовых  делах,  даже  очень  важных,  от  человека,
который находился с вами и леди Эстер в таких сложных отношениях,  -  леди
Эстер спрятала лицо в ладонях, и ее плечи затряслись от  рыданий.  Сержант
встал, вынул  из  кармана  ключи  и,  снимая  с  еще  более  побледневшего
Браунуолла наручники, закончил: - Этот вечер с шампанским  в  пустом  доме
дал возможность сэру Джоффри одним выстрелом в свой  висок  из  револьвера
задремавшего мистера Браунуолла свести счеты со всеми сразу.  И  со  своей
несчастной  жизнью,  и  со  счастливым  соперником,  и  с  возлюбленной...
префэйрд... а, да, предпочевшей... предпочтившей... ну, которая  предпочла
другого.
     Теперь тишину в гостиной не могло нарушить ничто. Сержант  подошел  к
окну и, не оборачиваясь к присутствующим, заметил:
     - А снег уже не идет, господа".

     Мать закрыла книгу. Мишка немедленно протянул ей конверт. Мать вынула
письмо, прочитала, взглянула на адрес. Помолчав, спросила:
     - И что ты теперь думаешь делать, частный детектив мистер Глупс?
     - Майк Кристи, с вашего позволения, миссис, - ответил Мишка.
     Мать невесело улыбнулась:
     - "Миссис" не говорят без имени... И теперь не до игры, Миша.
     - Я понимаю, - сказал Мишка, - я не играюсь.
     Он вылез из постели, взял тетрадь, на обложке которой было  написано:
"По физике ученика шестом класса  Кристаповича  Михаила",  вырвал  из  нее
двойной лист, достал  из  пенала  ручку  и  отцову  медную  чернильницу  с
завинчивающейся крышкой. Через полчаса он показал матери, которая все  так
же сидела на постели, спрятав ноги под одеяло, короткое письмо.
     "Уважаемая Женя! Простите, что не знаю вашего отчества.  Я  хочу  вам
сообщить, что ваш муж Валентин не виновен в убийстве своего  друга,  имени
которого я не знаю, он ходил с палкой. Это человек  самоубился,  пригласив
вашего мужа Валентина к себе на дачу, чтобы подозрение пало на Валентина и
чтобы отомстить вам обоим. Он был плохой  человек  и  довольно  хитрый.  К
сожалению, его планы сбылись с ошеломляющей и не предусмотренной  даже  им
быстротой. Ваш муж не убивал его, вы жена жертвы, а не преступника".
     Мать прочитала  письмо,  взяла  ручку  и  исправила  "самоубился"  на
"покончил с собой", а "вы" всюду  написала  с  большой  буквы.  Потом  она
зачеркнула "Он был плохой человек...", заметив: "Он умер, Мишка,  не  надо
так". Снова усмехнулась:
     - Про ошеломляющую непредусмотренную быстроту и жертву где вычитал?
     - Кажется, в "Союзе рыжих", - сказал Мишка.
     Мать погладила его по голове и, улыбаясь не так, как обычно, сказала:
     - Что ж,  отправляй  свое  письмо,  неведомый  добрый  гений.  Только
получит ли его адресат... А как же ты догадался?
     Мишка улыбнулся сдержанной, но уверенной улыбкой Майка Кристи:
     - Если зимой открывают окно,  то  вполне  вероятно,  чтобы  выбросить
что-нибудь. Если выбрасывают книгу, значит, она может иметь  отношение  ко
всему случившемуся, особенно если книга - о преступлении. Если убитый спал
на втором этаже, а предполагаемый убийца на  первом,  и  между  ними  была
скрипучая лестница - значит, это не убийство, а самоубийство. Книга  могла
дать ключ, и дала его. Но еще раньше, чем ты прочла мне ее, у меня вызвало
подозрение письмо хозяина дачи жене комдива, которое я нашел в прихожей  -
те его не заметили в углу...
     Тут мать наконец сообразила:
     - Так ты посмел еще и залезть в дачу!.. Боже мой!..
     Отпираться было невозможно.
     - Я не оставил следов, - сказал  Мишка,  умолчав  про  сыр.  -  А  ты
уверена, что она... ну, эта Женя... уже не получит письмо?
     Мать отвернулась к стене, Мишке показалось - плачет. Но в голосе слез
слышно не было:
     - Не знаю... Может, и получит... Может, ее не возьмут сразу.
     - Если она успеет узнать, что Валентин не виноват,  это  будет  важно
для нее, - сказал Мишка.
     Мать кивнула.
     - Ты прав. Ты стал уже почти взрослым...
     По дороге к почтовому  ящику,  висевшему  на  стене  магазина,  Мишка
размышлял о том, что сказала мать, и не мог понять, почему мать назвала ем
взрослым за эту игру в Майка Кристи. Теперь уже и  ему  самому  вся  затея
казалась довольно глупой и опасной.
     Потом они ели сильно перестоявшиеся щи, потом мать  мыла  тарелки,  а
Мишка в сотый раз перечитывал опись  вещей,  подброшенных  капитаном  Немо
колонистам.
     Когда утром, по дороге в школу Мишка проходил  мимо  дачи,  он  видел
по-прежнему полуоткрытое окно на втором этаже. В окно летел снег.
     Мимо посольства, на котором по поводу какого-то праздника был вывешен
огромный красный флаг с кривым крестом в черном  круге,  почтальон  всегда
проходил быстро - и милиционер косился на сумку, и самому почему-то бывало
не по себе. Иногда дорогу  ему  преграждала  выезжающая  огромная  машина,
милиционер делал левой рукой  предупреждающий  жест  перед  почтальоном  -
погоди, мол - правую же ловко вскидывал к шлему,  отдавая  честь  сидящему
глубоко на заднем сиденье человеку в серой шляпе, со стеклышком, мерцающим
под правой бровью... Сегодня же милиционеров  было  двое,  машина  выехала
сначала одна, потом другая, и  во  второй  почтальон  разглядел  какого-то
странного: с кривоватой челюстью,  с  глубоко  запавшими  глазами.  Второй
милиционер, незнакомый, подтолкнул зазевавшегося письмоносца, чтобы тот не
задерживался, а тем более  не  присматривался...  Настроение  у  служащего
вовсе испортилось, а тут еще и в первом же доме, в который он  сунулся  со
своей сумкой, ждала неприятная, всякий раз  пугающая  новость.  Только  он
примерился сунуть конверт, надписанный прямым и крупным детским  почерком,
в ящик на двери правой  квартиры  второго  этажа,  как  заметил  проклятую
бумажку с печатью, веревочки, будь  они  трижды  неладны,  от  косяка  под
бумажку, и даже  показалось  ему,  что  запах  какой-то  особый  пошел  от
квартиры - какой-то такой душок, как от всех этих, опечатанных, к  которым
время от времени, да  чуть  ли  не  каждый  день,  приводила  его  чертова
служба... Почтальон воровато оглянулся, мелко изорвал конверт,  а  обрывки
сунул в карман  -  потом  в  канализацию  спустить.  Может,  какому-нибудь
мальчишке или девочке недоставка на пользу будет...
     А Вовка-вошка молчал, как убитый, до самых каникул, а  после  каникул
еще много всякого было, и Мишка сам почти мбыл о даче и черных легковухах.
     В сорок третьем же Вовку-вошку и вправду убили. Гдето на  Украине,  о
чем Мишка, конечно, не узнал никогда, хотя и сам в это же время  где-то  в
тех краях налетел на второе проникающее в бедро...
     Тем все и кончилось. Да, вот еще что: дача сгорела - совсем  недавно,
в начале семидесятых.



                            2. ЛИНДА С ХЛОПКАМИ

     За соседним столиком  зазвенело  стекло,  Кристапович  обернулся.  По
скатерти плыло рыжее коньячное пятно, погасшая настольная лампа лежала  на
боку, а рядом с ней таким же недвижимым предметом лежала  голова,  которую
он узнал сразу же - будто не было десяти с лишним лет, и войны,  и  прочем
всем, и будто не была  эта  голова  наполовину  седой,  и  не  врезался  в
налившуюся пьяной кровью шею воротник дряхлого уже офицерского  кителя,  и
будто не шумело вокруг знаменитое кафе, не подсаживались в углу к поэту  с
дьявольским профилем прихлебатели - кто  теша  душу,  с  угощениями,  кто,
наоборот, выпить задарма... Михаил встал,  отогнал  возникшее  -  школу  в
снегу, училку, нудным своим Базаровым усыпившую некрепком  на  впечатления
хозяйкиного сына - и потащил Кольку вон, на слякотную улицу Горького,  под
гудки "побед", высаживавших на славном углу центровых ребят в полупальто с
цигейковыми  шалями  и  со  сверкающими  бриолином  коками  на  непокрытых
головах. Запихнул пьяного, разъезжающегося драными хромачами по  грязи,  в
просторное и пыльное нутро "адмирала", вернулся расплатиться - и уже через
полчаса гнал машину по едва видимому шоссе, наугад,  туда,  где  жили  они
когда-то, не так чтобы очень плохо, да очень горько...
     Николай, конечно, проснулся в пять, стонал, тыкался по избе за водой,
зажег десятилинейку, едва не разгрохав  стекло,  долго  сидел  за  столом,
отчаянно скребя белый волос под  несвежей  байковой  рубахой-гейшей,  дико
пялился на Михаила.  Разговор  пошел  только  часа  через  полтора,  когда
удалось добыть в сельпо  мутноватую  "красную  головку"  -  Кристапович  с
привычным  удивлением  смотрел,  как  похмеляются,  его  к  этому  никакой
ректификат  не  привел,  пока  выдерживал  что  и   сколько   угодно   без
последствий.
     -  Встретились,  -  крутнул  головой  Коль