ная площадь, выпирающая  выпуклым  пустырем  за
дальним перекрестком.
     Здесь нашлось время все привести в порядок. Вытереть как следует пол,
старательно присматриваясь при свете с улицы, и спрятать грязную ветошь  в
карман пальто; тщательнейше проверить револьвер и ловко приткнуть его  под
руку, сбоку сиденья; снять пальто,  с  трудом  выпроставшись  из  шершавой
байковой подкладки, и аккуратно сложить его в углу сзади - движения должны
быть точными и легкими, а кожа мешает. И как раз  когда  делать  было  уже
совершенно нечего, а фигура в длинном габардине в очередной  раз  скрылась
за углом, правая  дверца  тихо  открылась.  Колька,  пыхтя,  плюхнулся  на
сиденье.
     Михаил искоса оглядел друга - полный порядок: черная  шинель,  черная
ушанка с неразборчивой эмблемой, морда сытая - сойдет.
     - Порядок в хозяйстве? -  спросил  больше  для  формы;  если  бы  был
непорядок, по Кольке сразу было бы заметно.
     - Порядок, капитан, - с совершенно  мальчишеской  радостью  отозвался
Колька, можно было думать, что и впрямь предстоял штурм  блокгауза,  тайно
от матерей переделанного из поленницы. - Психа начальству  изобразил,  как
народный артист Михоэлс. Трясся весь, оплевал их всех... Оружие сдал  -  и
бегом по коридору до поворота, начальник караула пошел меня подменить, а я
в  дежурку,  замок  на  шкафу  пальцем   открывается,   перышком   "рондо"
закрывается, пушку в карман - и в такси... Только по  коридорам  пройти  -
замучился: полное министерство народу. Сидят, заразы, звонка ждут...
     - Пушка твоя, записанная?
     - Зачем моя? Из первой кобуры с краю, Костюка, он болеет.
     - Не хватятся?
     - До конца дежурства шкаф никто не откроет, а уж к  концу  я  или  на
месте буду, или к мамаше насовсем переселюсь..
     Докладывая, Колька расстегивал шинель,  засовывал  казенный  наган  в
наружный карман, поправлял его, чтобы не  слишком  оттопыривался...  Потом
минут сорок молчали, Мишка  будто  задремал,  Колька  поерзывал,  вполсилы
вздыхал, шепотом выматерился раз-другой. В двадцать восемь  минут  первого
Мишка пошевелился, сказал будто в пространство:
     - Скоро поедут.
     Колька сразу зашебуршился, придвинулся, задышал:
     - Да почем ты знаешь? Что они, по часам, что  ли...  это  самое...  с
бабами барахтаются? А?
     -  Значит,  знаю,  -  Мишка  уже  глаз  не  отрывал   от   проклятого
перекрестка. - У меня дружок вон там живет, - он  кивнул  в  сторону  дома
через улицу. - Много мы с ним чего из окна видели, кое-что запомнил...  Ты
лучше смотри внимательнее, да приготовь все.
     Колька полез в перчаточный ящик, достал  белые  овчинные  рукавицы  -
зимние милицейские. Откуда-то из-под себя, из-под сиденья, что ли, вытащил
-  сам  днем   прятал   -   палку   регулировочную,   выстроганную   утром
собственноручно из березового полена  и  по  памяти  кое-как  раскрашенную
полосами. Достал  и  главный  свой  трофей:  в  огромном  чемоданообразном
футляре бинокль, призмы Карла Цейса, не бинокль - телескоп.
     Фигура на  перекрестке  задергалась,  ринулась  за  угол,  вернулась,
застыла столбом. Следом вывернул и начал тяжело разворачиваться на Садовой
в сторону площади длинный и  тяжелый,  как  танк,  "паккард".  Колька  уже
прижался к окулярам, весь закаменел от напряжения,  шея  задергалась  -  и
вдруг, в тот уже момент, когда черная колымага, на секунду застыв, взвыла,
резко набрала скорость и стала уноситься  по  кольцу  к  Смоленке,  как-то
невнятно вякнул и захрипел:
     - Она-а-а! Суки резаные, падлы, мать их в лоб, Файку везут, Фай...
     - Тихо, Коля, тихонько,  -  Мишка  уже  завелся,  проклятая  немецкая
техника заревела, казалось, на всю Москву, но на счастье, лихие  ребята  в
"паккарде",  рвущем  асфальт  уже  где-то   за   строящимся   американским
посольством, надолго прижали сирену - для веселья, машин-то уже  почти  не
было.
     - Тихо, Коленька, спокойно, - приговаривал Кристапович, задним  ходом
на полном почти газу заворачивая в Бронную, выносясь  уже  через  какие-то
арки и проезды снова на кольцо и пересекая пустую дорогу поперек движения,
перелетая по старинному мосту реку, вписываясь в повороты и  притормаживая
на начинающих подмерзать лужах.
     - Тихо, их машину мы помним, дороги другой у  них  нет,  тихо,  Коля,
пусть они себе едут, мы их все равно обожмем, сопливых, обожмем-обожмем...
сопливых-сопливых...
     Он  бормотал,  как  бормочут  над  доской  шахматисты,   бессмысленно
повторяя  одни  и  те  же  слова,   задавленно   рычал   "опель",   мотало
побледневшего и напрочь замолчавшего Кольку,  подпрыгивал  он  головой  до
мягкого  обтянутого  потолка,  когда,  проносясь  между  стоячими  ночными
троллейбусами, въезжал Мишка на тротуар и несся, срываясь с его  скользкой
кромки левыми колесами, и  лишь  изредка  шипел  Колька  матерно,  да  все
сильнее белели пальцы на зажатой в мясистых лапах палке...
     - Вот она, - вдруг сказал Кристапович, голос его звучал  диковато.  -
Ну, понял, куда едут? Я тебе говорил? Здесь  поигрались,  теперь  на  даче
поиграются, потом шубу  каракулевую  -  и  снова  в  машину,  а  на  шоссе
остановятся, в височек слегка,  да  и  в  Сетунь,  шубку  в  багажник,  на
возврат, инвентарь, а по  утряночке  докладываться,  к  разводу...  Да  мы
быстрее ездим,  Коля.  Спокойно,  лейтенант,  спокойненько,  подыши  перед
ракетой поглубже...
     Мишка опять шептал, как бредил. Колька уже вовсе по-мертвому  молчал,
челюсти свело. Вдруг запел: "Я тос-скую по соседству..." -  одолевала  эта
песенка многих в тот сезон. Мишка  дернулся,  ничего  не  сказал  -  перед
большой стрельбой с людьми и не то бывает... Где-то  за  Рабочим  Поселком
Колька спросил:
     - Миш... шинель моя на ментовскую-то похожа, а? Вдруг разглядят?
     - Не разглядят, - Мишка теперь ехал ровно, семьдесят, не  больше,  та
машина то показывалась,  то  скрывалась  за  повойтом  метрах  в  трехстах
впереди, но слышно  ее  было  все  время  -  плоховато  в  гараже  особого
назначения регулировали моторы, у Мишки получалось лучше. - А разглядят  -
стрельнут пару раз,  вот  все  твои  неприятности  и  кончатся.  Чего  тут
бояться? Так что разговорчики паникерские отставить, а готовься, лейтенант
Самохвалов, минут через восемь-десять идти на бруствер, понял?
     - Есть, - сказал Колька, и каким-то десятым фоном  всех  одновременно
несущихся сейчас в  голове  мыслей  Мишка  отметил:  обращение  сработало,
Колька ответил не в шутку, а всерьез по-уставному, он, Колька, сейчас  уже
где-нибудь там, в Синявинском сыром ольшанике...
     В первый просвет между густо стоящими по сторонам шоссе елями  бросил
машину  Мишка  и  понесся  по  замерзшей  грязи   -   какому-то   смутному
воспоминанию о давней, осадного времени проселочной дороге.
     - Пост метров через пятьсот, мы его обойдем  -  и  действуем,  трасса
непростая, - пока  он  выговорил  это,  машина  уже  снова,  будто  и  без
Мишкиного участия, вылетела на шоссе, тут  же  Кристапович  плавно  и  без
суеты затормозил, развернулся поперек - как на  занятиях  по  водительской
подготовке в доброй памяти армейской разведшколе. Колька немедленно  вылез
на дорогу и, не торопясь, пошел назад, к городу.  Охнул  про  себя  Мишка:
откуда что взялось у друга - развалистая и неспешная походка  загородного,
на спецтрассе полсуток промерзающего,  привыкшего  к  особым  полномочиям,
наглого,  но  усталого  мента,  привычка  помахивать   мерно,   под   шаг,
регулировочной палкой...
     "Паккард"  вышел  из-за  поворота  секунд  через  восемь.  Провизжали
тормоза, юзом протащило машину  чуть  ли  не  до  самого  Кольки,  каменно
вставшего с воздетым жезлом. Мишка уже  присел  за  открытой  своей  левой
дверцей,  револьвер  коротышкой-стволом  кверху  в  расслабленной  руке...
Приоткрылась дверца как бы осевшей от  торможения  машины,  веселый  голос
протянул:
     - Кто, а? С какой целью, а? Специальная машина, уйди, командир...
     - Лейтенант дорожной спецмилиции Самохвалов, - Колька с  фамилией  не
мудрил, отрезая себе все возможности, кроме одной. Рубил,  как  надо,  без
особого шика, без мандража, по-уставному  не  выразительно.  -  Почему  на
спецшоссе с фарами, товарищ шофер? Наш пост ослепили. Подфарники есть?  Вы
там в своем ГОНе, понимаешь...
     Расчет был  именно  на  это  -  оскорбить  нелепо-придирчивым  тоном,
отсутствием страха и почтения, заставить закипеть. Об опасности  нарушения
инструкции - не выходить из машины  -  со  зла  забудут.  Кристапович  был
уверен, что всерьез ни о какой возможности сопротивления  им  с  чьей-либо
стороны тупая эта опричнина и не думает, про себя-то они точно знают  цену
байкам о шпионах и диверсантах на коровьих копытах...
     Все  сработало.  Дверца  распахнулась  настежь,  высокий  в  шляпе  -
наверное, тот рыжий, - рванулся к Кольке:
     - А, мама твоя... - и  тут  же  дернулась  Колькина  рука,  мелькнула
полосатая палка, покатилась шляпа, в то же мгновение Мишка уже  был  возле
"паккарда", зафиксировал взглядом  одного  -  действительно,  на  Зельдина
похож - пуля, второго - лица не  видно,  успел  наклониться,  рвет  из-под
реглана пистолет - пуля... Мимо! Что это?! Человек в реглане закидывается,
уплывает куда-то назад и вбок, надо снова ловить его висок стволом,  а  он
опять дергается и вдруг валится вперед, хотя точно -  Михаил  не  попал  в
него ни разу... Из-за спинки сиденья смотрят на Кристаповича темные, очень
темные, без выражения глаза на очень белом и очень красивом женском  лице,
и Файка говорит:
     - На всякий  случай...  может,  еще  жив...  пристрели  его,  парень,
пристрели, пристрели...
     И тут до Мишки доходит -  этот,  в  реглане,  лежит  лицом  на  руле,
прижатая к баранке, задралась с затылка кепка-букле,  а  под  выстриженным
затылком старательного  костолома  торчат  в  шейной  ложбинке  маникюрные
ножницы, загнанные до самых колец.
     - Пристрели, - бормочет Файка, выбираясь из машины, шатаясь,  идет  к
"опелю", - пристрели его, парень, он еще, может, живой...
     Кристапович полминуты смотрит ей  вслед.  Стрелять  не  надо:  из-под
кепки течет темная кровь, заливая реглан, и из-под ножниц  выбивается  уже
сильно  пульсирующая  струя,  и  на  глазах   перестает   пульсировать   и
брызгать... Колька придавил рыжего к земле,  палкой  своей  смаху  перешиб
горло - все. Палку сломал, бросил  внутрь  "паккарда",  деловито  осмотрел
мертвецов, тому, которого первой пулей  вывел  из  дела  Михаил,  ловко  и
спокойно сунул финкой за ухо - вроде  был  жив.  Финку  обтер  об  его  же
пальто...
     Все.
     - Быстро, быстро, - Мишка говорил, уже  садясь  за  руль.  -  Колька,
поведешь "опель" сзади,  держись  плотно,  езжай  внимательно,  за  Файкой
смотри - у нее сейчас истерика будет, поехали...
     В  машине  было  невпроворот  от  трех  тел,  косо  перекрывших   все
пространство сзади. Мишка сел, стараясь ни к чему не  прикоснуться  ничем,
кроме кожаного пальто - с него отмоется...  Восемьдесят  метров  по  шоссе
вперед, от города, поворот направо... Кристапович глянул на часы -  с  той
секунды, когда Колька  поднял  свое  раскрашенное  полено  перед  машиной,
прошло четыре с половиной минуты, от силы пять. Даже если  от  поста  были
слышны легкие хлопки выстрелов бульдога, они только  сейчас  подъезжают  к
месту происшествия, но и на нем ничем не найдут -  при  зеленоватом  свете
неба осмотрели с Колькой асфальт быстро, но внимательно,  пятен  крови  не
было,  следы  шин  на  ходу  затерли  подошвами...  Узкая  дорожка   между
деревьями, с давних времен памятная Мишке, привела,  как  и  следовало,  в
тупик, перекрытый стальной трубой. Ее  объехать  справа,  есть  метра  три
между старой березой и юным, еще гибким дубочком,  дальше  -  лишь  бы  не
скребанул "опель",  идущий  сзади  след  в  след  Колька,  еще  пригодится
машина... О том, что делается сзади, где что-то  тяжело  перекатывалось  и
падало, Мишка старался не думать - за семь лет уже отвык от такого.
     У обрыва встали...
     - Все, Коля, все, - сказал Михаил, глядя, как успокаиваются круги над
долго не  уходившем  в  глубину  автомобилем  и  тихо  плывет,  постепенно
тяжелея, вынырнувшая почему-то шляпа того рыжего.
     - И казенная пушка твоя, слава Богу, не пригодилась.
     Сзади неслышно подошла Файка в накинутой на плечи Колькиной шинели  -
видно, в машине ее стало трясти.
     - Закурить дайте, - затянулась, плюнула громко,  бросила  папиросу  в
реку. - Коль... Коль а? Коль, я тебе честно говорю, только смотрел он,  он
ничего не может, сучара, честно, Коль, я тебе на коране поклянусь,  только
смотрел он, смотрел, смотрел!..
     Через час они уже подъезжали к серому дому на Садовой. Колька был при
всем форменном порядке, и Файка, отдергавшись в припадке, слала на  заднем
сиденьи на вывернутом изнанкой Мишкином кожане.
     - Давай, боец Самохвалов, на дежурство, - сказал Михаил, посмотрел на
часы, - а за  три  с  четвертью  часа  подмены  потом  поставь  начальнику
угощение в "Спорте". Там ему и расскажи, по секрету,  конечно,  о  пропаже
бабы. Иди, я у Елоховской тебя ждать буду, Файка пускай так и спит.
     Напротив, в особняке фон Мекка, за глухим шикарным забором неожиданно
зажглось одно окно. В министерстве же  сияли  все...  Мишка,  глядя  вслед
идущему к боковому подъезду другу, вдруг затрясся мелко,  перекосил  лицо,
спрятал его в лежащих на руле руках.
     А через минуту он уже не торопясь ехал к повороту, к Земляному  валу.
С Курского выруливали первые такси от ранних поездов, а от  Красных  ворот
брел пьяный, отчаянно горланя про медаль за город Будапешт.
     Весь следующий  день  спали  -  Михаил  на  той  самой  кровати,  что
пятнадцать лет  назад,  лежал  на  спине,  сжав  кулаки,  спал  по-своему,
взвешивая и просчитывая варианты, и при  этом  умудрился  всхрапнуть,  как
всегда, когда спал на спине; Колька, сменившийся благополучно с дежурства,
и Файка, будто  пьяная,  почти  не  дышащая,  легли  на  старой  хозяйской
половине, кое-как выметенной и протопленной.
     В четыре Кристапович  встал,  старательнейше  протер  мокрой  ветошью
кожанку - выпачкана была на удивление мало, но на всякий  случай  высохшую
еще раз осмотрел при лампе, в косом свете - только не хватает  в  кровавых
пятнах ходить. Потом поскреб щеки ржавым "золингеном", умылся,  раздевшись
до пояса на ледяном ветру и мелкой  мороси,  плотно  зачесал  волосы,  как
следует прижав их на  затылке  ладонью.  Из  внутреннего  кармана  пиджака
вытащил свежий воротничок, повозился с задней запонкой, пристегивая его  к
сиреневой зефировой рубашке - вечером надо было выглядеть прилично. Уже  в
галстуке, затянув его скользкий крепдешиновый узел, пошел будить молодых.
     Колька сидел за столом на табуретке, курил, смотрел прямо перед собой
в стену, часто сбрасывал пепел в старую банку от чатки. Не глядя на Мишку,
сказал, почти не понижая голоса, кивнув в сторону мертво спящей Файки:
     - А если врет? Врет, наверное... Если он  не  может,  зачем  ему  баб
ловят? Он не особенно старый... Врет она,  что  только  смотрел  и  титьки
руками рвал... А теперь я из-за этого обо всех других  ее  думать  стал...
раньше не думал, а теперь думаю... Как будто целку брал...
     Мишка повернул к двери, через плечо ответил:
     - Дурак ты, Колька. И я дурак, что с тобой связался,  если  тебе  это
важнее всего. Еще и сволочь ты... Поднимай ее, сейчас ехать  будем,  а  не
хочешь - ну вас обоих к черту, я сам поеду, в рот вас обоих...
     Колька не отвечал, сидел, не отводя глаз от  сыреющих  бревен  стены.
Мишка пошел к себе, присел  на  кровать,  проверил  все  оружие  -  своего
бульдожку, два штатных ТТ  и  один  "кольт",  хромированный,  с  маленькой
латунной  дощечкой  на  рукоятке.  На  дощечке  была  надпись:   "Младшему
лейтенанту Лулуашвили Д.Х. за образцовое выполнение заданий  от  народного
комиссара внутренних дел. 10 августа 1940 года".  Кристапович  пересмотрел
удостоверения - все три были в полном порядке, насколько Михаил мог  иметь
представление  об  этих  документах,  но  среди  них  не  было   выданного
Лулуашвили. Михаил усмехнулся - похоже, порядка в этом  департаменте  было
не больше, чем в любом другом. Впрочем, открытие могло быть полезным... За
стеной копошились, шептались, напряженно сдерживая голоса, потом  затихли,
заскрипела, постукивая о стену, старая деревянная скамья. Мишка захихикал,
как десятилетний, крикнул через стену:
     - Колька! Я тебе точно говорю -  они  по  ночам  работают,  а  ночная
работа мужика  быстро  в  бабу  превращает.  Слышишь?  Мне  врач  знакомый
говорил...
     За стеной затихли, что-то  стукнуло  резко,  но  через  минуту  скрип
возобновился... Мишка блаженно хихикал, с симпатией думал о дурковатом, но
при этом таком сообразительном по части окружающей  жизни,  таком  начисто
лишенном самых распространенных иллюзий Кольке.
     Минут через десять вышла Фаина - почти  в  полном  порядке,  диковато
поглядела на Михаила, пошла в сени, звякнула ковшом, пошла  на  крыльцо...
Кольку пришлось заставлять бриться, чистить китель и сапог, но вид  его  и
после этот  был  крайне  неудовлетворителен  -  только  по  пригородным  с
гармошкой ходить. Фаина наблюдала молча, потом спросила:
     - Миша... А ты что, те деньги блатным отдашь?
     Михаил усмехнулся:
     - Сообразительная у тебя жена, Колька,  не  тебе  чета...  Посмотрим,
Фаина, посмотрим... Мало ли как сложится, пока  трогать  бы  не  хотелось.
Понимаешь?
     - Ага, - сказала Файка, молча полезла во внутренний  карман  короткой
шубейки, достала пачку тридцаток и сотен, молча протянула всю пачку Мишке.
     - Молодец, Фая, по дороге на Тишинку заскочим, - одобрил Кристапович,
- прибарахлим твоего Николая. Денежки-то на всякий пожарный придерживала?
     Колька опять надулся, пошел по шее красным, а Файка засмеялась:
     - Глупый ты, Колька, правильно твой товарищ говорит,  дурак  ты.  Это
мои деньги, законная доля, мне ее в прошлый раз Фредик дал, все равно тебе
полпальто купить хотела. Глупый ты, начальники бабам деньги  не  платят...
Хотела эти на всякий случай оставить,  а  те  -  чужие,  как  пришли,  так
уйдут...
     Кристапович  засмеялся,  порадовался  незыблемости  представлений   о
собственности у этой милой татарки, блатной  девки  -  куда  более  точных
представлений, чем у одного вполне официального товарища, о котором  Мишка
теперь думал неотступно, все время с тех пор, как дело на шоссе удалось...
     Пора было ехать, он пошел греть мотор.
     Сначала заехали к Нинке. Вполне  успокоилась  певица,  была  в  своем
панбархате - собиралась на работу. Мишку встретила  ровно  и  по-деловому,
без визга, дала паспорт на имя какой-то Резеды Нигматуллиной и  справку  о
временной Мишкиной  нетрудоспособности,  составленную  безотказной  Дорой.
Мишка, в свою очередь, отсчитал тысячу за паспорт - из своих,  точнее;  из
Файкиных, - и еще двести для бедной Доры,  Нинку  поцеловал,  пожалев  про
себя, что и на этот раз нету даже четверти часа, и спустился к  ждавшим  в
машине Кольке с Файкой. Нинка на прощанье сказала: "Если не расстреляют  -
приходи, я больше трех ночей ждать не буду..." Мишка засмеялся -  если  не
расстреляют, придет обязательно...
     Потом рванули на Тишинку. После рынка долго, часа два стояли в  одном
темном дворе  на  Брестской,  Колька  обживался  в  только  что  купленных
полуботинках  сухумского  кустарного  производства,   бостоновых   брюках,
куртке-бобочке  с  клетчатой  кокеткой  и  богатом  габардине,   наверняка
принадлежавшем до этого какому-нибудь народному из Художественного театра.
Обживаясь, Самохвалов весь передергивался, как от настриженных за  шиворот
волос, злобно щерясь, нес стильную одежду в  Бога  и  в  каждую  пуговицу.
Особую ненависть у него вызвала молния на ширинке не то еще лендлизовских,
не то каким-нибудь борцом за мир завезенных из Стокгольма штанов.
     Файка, в