ка,  нетвердо  поставил  на
столешницу стакан, отгрыз кусок от  изогнувшейся  черной  корки,  закурил,
старательно жуя мундштук "казбечины". - Встретились, мать его в кожух...
     Кристапович молча слушал, о себе рассказал коротко  и  снова  слушал,
курил Колькины папиросы - свои забыл в кафе, потом снова пошли в магазин -
курево  кончилось,  да  и  водка  тоже.  Взяли  того  и  другого,  напугав
старуху-продавщицу в старой синей милицейской шинели зелеными с недосыпу и
перепою рожами, вернулись, и снова разговаривали - часов до трех  дня,  до
хрипа. Уже почти засыпая, Михаил сказал:
     - А я продавщицу узнал, Колька. Это  ж  нашего  мильтона  Криворотова
жена, правильно?
     - Точно! - изумился Колька. - Ну, у тебя память! Ну, бля, мыслитель с
Бейкер-стрит!.. Только не жена, вдова. Помер мильтон наш, взяли его  перед
самой войной, в мае, чего-то насчет немцев неуважительно звезданул, его  и
взяли, а он тут же в районе, под следствием и помер... Дружки у  него  там
оставались, следователи, наверное, дали в камеру-то наган - помереть...
     Он  поматерился  еще  минут  с  пятнадцать,  допил  бутылку  и  тяжко
захрапел, привалившись к щелястой,  с  вываливающейся  паклей  бревенчатой
стене, по которой тенями носились крупные черные  тараканы.  И,  глядя  на
них, совсем других, чем городские рыжие, задремал и Кристапович.  Сон  его
был обычным, к какому он уже давно привык - ни на минуту не переставал  во
сне соображать, прикидывать, обдумывать - так спал  все  время  на  войне,
может благодаря такому сну и выжил, да и за последние годы работать во сне
головой не отучился. К собственному удивлению, просыпался  -  если  больше
четырех часов подряд удавалось рвануть - вполне выспавшимся.
     Сейчас было над чем подумать. К вечеру  встречи  с  Колькой  в  жизни
Михаила Кристаповича набралось предостаточно  проблем.  Капитан  в  запасе
Кристапович, образование полное среднее, Красная Звезда  и  семь  медалей,
полковая разведка, последние три года работал по снабжению на стройке, что
дурным сном росла на  Смоленке.  Зэки  таскали  отборный  кирпич,  пленные
месили раствор под дурацкую свою петушиную песню, а он  сидел  в  фанерной
хилой конторке, крутил телефон, ругался с автобазой  и  цемзаводом  и  все
яснее понимал, что так и всю  жизнь  просидеть  можно,  если  не  случится
чего-нибудь  такого...  Чего  и  случиться  не  может.  И   пройдет   она,
единственная жизнь, в этой или другой такой же фанерной будке, и все.
     Имущества у нем имелось: автомобиль  "опель-адмирал",  вывезенный  по
большой удаче из логова зверя, попал Мишкин дивизион прямо на  отгрузочную
площадку завода, где стояли три таких новеньких машины, и Мишка до сих пор
удивлялся, как он тогда все хитро обделал; кожаное пальто, доставшееся  от
одного летуна, осваивавшего в  свое  время  "Аэрокобру",  а  освоившего  в
результате "голубой дунай" у Марьинского мосторга; неплохой  еще  синий  в
полоску  костюм  из  кенигсбергского  разбитого  конфекциона,  поднятый  с
усыпанной мелким стеклом мостовой; в мелкую  бордовую  полоску  костюм  не
хуже, чем у Джонни Вейсмюллера; да отличнейший  "айвор-кадет",  бульдожка,
милая короткоствольная штуковина, неведомыми путями попавшая в  комод  той
спальни, в  прелестном  профессорском  домике,  недалеко  от  лейпцигского
гестапо, а теперь лежащая под левым передним сиденьем машины, завернутая в
промасленную зимнюю портянку.
     Жилья же не было совершенно, летом ночевал в фанерном своем кабинете,
зимой  у  дальней-предальней  родни  -  тетки  не  то  четверо-,   не   то
пятиюродной, ровесницы по годам, по занятиям  же  -  певицы  в  "Колизее".
Тетку звали Ниной, о своих отношениях с нею он старался не думать вовсе  -
хотя воюя, а еще больше после  войны,  навидался  всякого...  Условие  она
поставила прямое на вторую ночь: "Ну, ты что,  так  и  будешь  там  матрац
ковырять?.. Если да, то метись отсюда, родственник, сию же минуту,  понял?
Я не могу так заснуть, а водить начну - тебе же хуже  будет..."  Ну,  а  с
другой  стороны  -  не  очень  он  и  сопротивлялся,  так  было  проще,  а
предрассудки забывались все бесповоротнее в  той  долгожданной,  но  такой
непредполагаемой жизни, что наступила после  демобилизации...  Милиция  не
беспокоила, довольствуясь пропиской  в  каком-то  общежитии  -  бараке  за
Тайнинкой, где он и не был  никогда.  Ел  чаще  всего  либо  в  пивной  на
Тверском, рядом с Пушкиным, либо в том самом кафе - вокруг были люди,  они
говорили вроде бы об интересном для него, но уже через пять  минут  такого
случайного  подслушивания  или  случайной  же   беседы   ему   становилось
невообразимо  скучно  и  одновременно  смешно  -  будто  с  пай-мальчиком,
послушным маменькиным сынком поговорил... А  ведь  и  сам  мог  быть,  как
какой-нибудь из этих, в наваленных пестрых пиджаках-букле  и  полуботинках
на "тракторах" - кабы не война, не бездомье,  не  отец,  не  вся  эта  его
проклятая уродская жизнь...
     И как раз тогда, когда он твердо решил: "Все,  надо  чего-то  делать,
выбираться надо из помойки, да и должок бы  отдать  тот  не  мешает,  если
удастся, а не удастся - так и черт с ним, можно и об угол башкой..." - как
раз в этот момент зазвенело стекло,  и  он  увидел  пьяного  Кольку,  сына
хозяйки той подмосковной избы, где плакали они с матерью вдвоем по  ночам,
прижимаясь друг к другу в ледяной и душной  постели  под  старыми  рваными
овчинами,  запрещая  друг  другу  вспоминать  отца  вслух   и   вспоминая,
вспоминая... Верный Колька, преданный  дружок  и  слушатель,  потерявшийся
где-то еще на Волховском - то ли убит, то ли плен.
     Колька же в кафе забрел впервые и случайно. Отвоевал,  отхватил  свои
три осколка, контузию бревном от земляночного наката, под  самый  конец  -
лейтенантские погоны,  сшил  из  английского  горчичного  шевиота  китель,
нацепил на него все свои  нашивки  и  медаль  пехотного  комвзвода,  да  и
вернулся домой - в заколоченную кривыми досками избу. Попил, как положено,
день-другой   за   упокой    материнской    души,    потерзал    трофейные
вельтмейстеровские мехи, да и пошел служить  вахтером  в  министерство,  в
здоровенный серый дом на Садовой,  стоял  в  черной  форме  в  дверях  под
квадратной башней с часами. Отдежурив, форму оставлял в караулке,  надевал
бессносный британский материал, шел куда-нибудь на Разгуляй, пил  много  и
по-дурному, с инвалидами, из какой-то поганой артели.
     В артели и познакомился с Файкой -  татаркой  невообразимой  красоты,
синеглазой, на тонких и длинных жеребячьих ногах, грудастой  и  безобразно
по пьянке буйной. Одевалась  Файка  так,  что  рядовые  артельщики  только
слюной исходили - с каких денег, непонятно: румынки на меху,  цигейка  под
котик, бостоновая юбка до колен, прозрачные чулки из американских  посылок
- а заработку, как у любой  надомницы,  шестьсот,  от  силы  семьсот.  Чем
Колька ее взял - никто понять не мог,  а  он  сам  только  смеялся  гадко,
намекая, что, мол, не  одним  лопатником  силен  мужик,  да  и  не  только
руками...
     А на деле была Файка, когда трезвая,  сентиментальной  и  привязчивой
бабой, Кольку любила за беззлобность и именно за чрезвычайную силу, причем
вовсе не пододеяльную, с радостью ездила с ним по воскресеньям в  деревню,
топила там печь, деловито варила щи и без претензий  бегала  по  ночам  за
хату в коротких валенках Колькиной матери - и сама себе казалась настоящей
хозяйкой, домовитой, чуть ли не мамкой... Ну, конечно, так шло  недолго  -
до первой выпивки  в  Файкином  подвале  на  Солянке.  Колька  фальшиво  и
отчаянно громко наяривал на перламутровом своем  трофее  "Барона  фон  дер
Пшика", а сама хозяйка то плясала с бухгалтером артели,  обожженным  через
все лицо и лоб термитным немецким "ванюшей", то рвалась драться и  дралась
отчаянно, чем под руку подвернется.
     Так бы все и шло себе, если б  вчера  днем,  часов  в  двенадцать  не
оказались Колька с Файкой по каким-то, семейным как бы,  делам  в  центре,
недалеко от телеграфа. Шли, не спеша по  воскресному  времени,  собирались
еще в Елисеев зайти, разговаривали мирно, чувствуя уже, что  можно  и  без
Елисеева обойтись, а неплохо бы как можно скорее в подвал свой  вернуться,
да и того... в постель, - как в одну минуту все перевернулось, и кончилась
жизнь, и весь остаток дня прошатался Колька, как чумной, а вечером напился
один уж до полного безумия и встретил Мишку...
     - Вставай! - Кристапович, уже  умудрившись  даже  и  побриться  чудом
обнаруженным в недрах избы ржавым опасным лезвием, - благо  кожа  на  лице
стала что тебе дубленая - тряс и поднимал Николая. Наконец Колька разлепил
закисшие глаза, кое-как поднялся, вытянулся мудаковато:
     - Лейтенант Самохвалов по вашему... - но тут же вспомнил все, плюнул,
мрачно стал натягивать бриджи. Пока он  мотался  на  двор,  споласкивался,
скреб поросячьего цвета щетину на щеках, пока пытался почистить  сапоги  и
на ладан дышащую шинель, Михаил ходил за ним и негромко, спокойно, как  по
писаному, говорил, говорил, и Колькино лицо вытягивалось более и более,  и
под конец он уже даже и не возражал ничего, только кряхтел. Молча полез  в
машину,  пристроился  на  переднем  сиденье  боком  и  искоса   с   ужасом
посматривал на Мишку.
     - Согласен? - спросил Кристапович. - Смотри, у тебя выхода нет.  Либо
они Файку за какие-то ее дела взяли  -  тогда  и  тебя  на  всякий  случай
загребут, а там придумают чего-нибудь... Тем более, что компания у  вас  с
нею - вся под вышкой ходит...
     - Ну, уж прямо под вышкой, - хмыкнул было Колька, но тут же замолк  -
ужас, видимо, не отпускал его.
     - Впрочем, - продолжал Михаил, - маловероятно, что это связано  с  ее
делами. Они жульем, шпаной всякой и блядями не  занимаются.  Расскажи  еще
раз все, как было.
     - Ну, чего, как было, - забубнил Колька. - Идем, значит, мимо церкви,
Воскресенье-на-Успенском, что ли, там еще бани  рядом,  Чернышевские.  Ну,
актер еще навстречу знакомый шел, я фамилию не  помню,  в  кино  один  раз
видел. Здоровый такой, фамилия нерусская, в пальто  с  поясом.  Тут  из-за
угла машина, обычная "эмка", только ревет здорово, наверно, мотор  другой,
от "победы", что ли..
     - Форсированный, - вставил Мишка, и они  чуть  было  не  заспорили  о
машинах - было им по двадцать семь лет... Мишка опомнился первым. - Дальше
давай.
     - Дальше ноги не пускают, - сострил Колька. - Ну, вот. Тормозят прямо
рядом с нами. Я стал, ничего не понимаю, а Файка знаешь, чего сказала?
     - Ну, повтори еще раз, - Мишка вел машину быстро, но  не  лихо,  снег
визжал под широкими шинами на поворотах, впереди уже поднимался  в  мелкой
мороси недостроенный новый университет, с ревом обошел машину разболтанный
"студер".
     - Сделалась сразу бледная и  говорит:  "Это  за  мной,  они  красивых
берут, мне рассказывали...", а дверца уже открылась, выходит такой фраер в
хорошем драпе...
     - А всего в машине сколько было? - перебил Мишка.
     - За рулем один, грузин, похож  на  актера  из  картины  "Свинарка  и
пастух", рядом еще один, рыжий, из-под зеленой шляпы патлы  рыжие,  как  у
стиляги.
     - Мингрелы, - пробормотал Кристапович.
     - Чего? - удивился Николай. - Ты, что ли, знаешь этих?
     - Дальше давай,  -  буркнул  Мишка,  уже  вжимая  "опель",  нескладно
поворачивающийся  длинным  серым  телом  с  тяжелым  крупом  багажника,  в
грязнейшие переулки возле Донского монастыря, виляя по задворкам и тупикам
Шаболовки и притормаживая на Якиманке.
     - Тот, что вышел, взял ее под руку и говорит  с  акцентом:  "Барышня,
садитесь в машину быстренько. Вас ждут в одном месте по  важному  для  вас
делу". Ну, Файка дернулась, совсем стала белая и садится молча. А я этого,
конечно, за ривьеру левой, правой к яблочку...
     - Не ври, - опять буркнул Мишка. Машина  уже  выбиралась  к  Солянке,
пробуравив трущобы Зарядья, буксовала в талой грязи  на  спусках  к  реке,
въезжала в глухой двор, и  Колька  с  удивлением  обнаружил,  что  по  его
короткому  и  неточному  описанию  Мишка  сразу  нашел  Файкин  подвал   -
остановились точно напротив,  в  подворотне  через  улицу.  Они  сидели  в
"опеле", мотор тихо пел, Колька быстро заканчивал рассказ:
     - Ну, не за яблочко, но за ривьеру - точно, и говорю, так, мол, тебя,
и так, в рот и в глаз, отпусти даму, фрай. А  он  засмеялся,  в  рыло  мне
книжку красную сунул и говорит: "Иди, командир, иди.  Идите,  товарищ,  не
мешайте органам выполнять свои функции..."  Или  вроде  этого  -  вежливо,
сука. И с места рванули...
     - От центра поехали? - спросил Мишка. - Ага. - Колька  уже  спускался
следом за другом в подвал. Кристапович шел, будто домой к  себе.  У  двери
остановился, посветил плоским фонарем - с косяка  тянулась  веревочка  под
наклеенную на раму двери бумажку с фиолетовым оттиском. -  Видел?  спросил
Мишка. - Знакомая картинка. Помню я их штемпеля...
     - Они? - выдохом шепнул Николай. Кристапович не ответил,  и  так  все
было ясно. Откинул крышку фонарика со сдвижными цветными стеклами,  поднес
ближе  к  бумажке  лампочку  в  жестяном  полированном   рефлекторчике   -
вспомнился гиперболоид, соблазнительная легкость этой гениальной  выдумки,
непреодолимое желание попробовать сделать  у  тогдашнего,  десятилетнем...
Бумажка отклеилась и, легко колеблясь, повисла на веревочке. Отворили  под
тревожные вздохи Николая дверь, вошли.
     - Тебе на дежурство когда? - спросил Мишка.
     - Сегодня в ночь, в семь заступаю, - Колька  с  удивлением,  будто  в
первый раз здесь, оглядывался. - Слышь, Мишка, смотри, порядок какой,  как
мы оставили. Что ж, они и шмона не делали?
     - Конечно, нет. - Кристапович досадливо пожал плечами. - Зачем обыск,
если они просто девку для хозяина взяли? Чет у нее искать? Да если бы  они
поискали, нам здесь делать нечего было бы.
     Колька без видимого усилия вытащил, не скребя по полу,  на  весу,  из
угла железную кровать. Что-то знакомое показалось Мишке  в  этом  стальном
ложе,  хотя  что  удивительного  -  все  одинаковые:  спинки  в   разводах
коричневой краски под дуб, половины шаров нет - свинчены, подзор не первой
свежести, а кое-где и  прямо  со  следами  Колькиных  же  сапог.  Мишка  с
удовольствием смотрел, как Колька несет эту гордость советской индустрии -
не напрягаясь.  Ни  вражеские  осколки,  ни  родная  горькая  не  поломали
устойчивое самохваловское здоровье. Под кроватью пол  оказался  неожиданно
чистым, ни бот драных, ни трусов скомканных -  дощатый  настил  в  крупную
щель. Колька сунул  руку  в  карман,  вытащил  простую  финку  с  наборной
веселенькой ручкой, подковырнул крайнюю к стене доску и пошел отдирать  их
одну за другой - каждая на двух некрепких гвоздях.
     - Ну, вы конспираторы, - засмеялся Кристапович. - Им и искать  бы  не
пришлось, от дверей бы увидели, если бы стали смотреть.
     - Да  чего  прятать-то  было?  -  прокряхтел  Колька,  вытаскивая  из
неглубокого подпола  докторский  баул  из  сильно  облупленного  крашеного
брезента. - От кого? Жженый бухгалтер притащит треть  артельской  выручки,
которую они этим бандюгам сдавали...
     - Рэкет, - про себя как бы сказал Мишка, но Колька услыхал.
     - Чего?! - изумился  он.  Какой  там  к  херам...  не  знаю,  что  ты
бормочешь, а знаю, что  сдавали  эти  инвалиды  банде  треть,  чтобы  жить
спокойно. Два раза им кассу обчистили, мильтоны потыкались-потыкались,  да
и в сторону - мол, "черная кошка" действует, а  против  нее  мы,  дескать,
пока  не  стоим...  Ну,  паленый  бухгалтер  и  придумал  -  нашел   этих,
договорился, им треть - они больше артель и не трогают...
     - Я понял уже, - сказал Мишка. - Лучше  еще  раз  опиши,  кто  деньги
забирал.
     - Кто! - возмутился Колька. - Хрен в пальто, вот кто. Я  ж  тебе  уже
говорил: свои пять процентов Файка отмусолит, которые ей за  передачу,  за
прямую связь и риск, а остальное на ночь под кровать, а утром - ни свет ни
заря - тот заявляется, линдач,  молча  под  кровать,  молча  в  чемоданчик
пересыпет, молча на выход...
     - Прямо и тебя не опасался? - спросил Мишка.
     - Один раз прямо из-под нас доставал, гнида, - засмеялся Колька, -  я
и слезть-то с нее не успел... Хотел ему по фотке приложить, да он с  тебя,
а то и подлиннее, и при пушке, так я думаю - перетерплю, не  отвалится,  а
то ведь ухлопает...
     - Точно его вспомни,  весь  портрет,  -  приказал  Мишка,  и  Колька,
рассовывая по карманам трудно сворачивающиеся пачки сотенных,  извлеченные
из баула, а не помещающиеся передавая Мишке, забубнил:
     - Волосы черные, как  приклеенные,  гладкие,  сзади  -  висят  -  ну,
Тарзан, как положено - пиджак коричневый в клетку, плечи  -  во,  на  жопе
разрез, дудочки зеленые, полботинки на белом каучуке... Ну, стиляга и все,
что ты, в "Крокодиле" не видал их? Сверху не то макинтош, не то халат...
     - Плащ, - поправил Кристапович. - А лицо, особенное что-нибудь есть в
лице? Что ты все о шмотках, он же переодеться может.
     Видимо, мысль о том, что у человека может быть  не  один  костюм,  не
приходила ранее в голову  Кольки.  Он  задумался,  хлопнул  несколько  раз
короткими белыми ресницами.
     - Шрамов вроде  нету...  вот!  Губы  у  него...  ну...  такие,  -  он
попытался вывернуть свои, - как у Поля Робсона, понял?
     - Понял, - сказал Мишка. Вроде бы такого парня он встречал в кафе,  а
может, и кажется... Они вышли, заперли  дверь,  Михаил  послюнил  бумажку,
погрел ее снова фонариком, прилепил на место. Глянул на квадратную "доксу"
- до Колькиного  дежурства  оставалось  тридцать  пять  минут.  Поехали  к
министерству на Басманной, метров за двести остановились.
     - Ты все помнишь? - спросил Мишка.
     - Все, - решительно  ответил  Колька.  По  дороге  они  успели  взять
шкалик, Колька окончательно поправился, загрыз чесночиной - и теперь сидел
прямой,  розовый,  спокойный.  Снова  их  блокгауз  отбит,   снова   Мишка
командует, и скоро они пойдут в избу, будут хлебать затируху, а то и щи, а
потом Мишкина маманя будет дочитывать им про безумного Гаттераса... -  Все
помню. Среди дежурства звонок, быстро навожу хай, мол, у Файки беда,  сама
неизвестно где,  звонил  кто-то  из  соседей,  делаю  им  психа,  под  шум
сматываюсь в форме и с пугачом, в  такси  до  Солянки,  в  подъезд,  через
черный ход в Подколокольный, опять в такси, до Бронной... Так?
     - Так, - кивнул Кристапович.  Молча  и  быстро  переложили  деньги  в
валявшуюся на полу между сиденьями Мишкину балетку. Мишка вздохнул, глядя,
как выбирается из машины Колька, потянул его за рукав снова внутрь:
     - Ну, уже не боишься?
     Колька заржал как-то слишком весело:
     - А когда я боялся? Я боюсь?! Мишаня, а тебя накатиком не заваливало?
А ты в своей сраной разведке перед заградотрядом на  мины  ходил?  А  меня
заваливало, понял, я ходил, понял?! Я ничего  не  боюсь,  понял?!  Мне  на
них...
     Высвободил рукав, пошел, обернулся и крикнул на всю быстро  темнеющую
под осенним слезливым небом улицу:
     - Не бздимо, перезимуем! - и скрылся за углом.
     А Михаил переждал светофор, бросил папиросу в  окно  -  и  рванул  на
Сретенку, к себе. То есть, к Нинке.
     Нинка лежала в постели, одеяло натянуто на голову, ноги торчат.
     - С работы твоей звонили, - сказала она из-под одеяла, не меняя позы.
- Судом грозили за прогул. Я сказала - заболел ты. Справку Дора  Исааковна
сделает... Пока ее с работы не погнали...
     Михаил откинул одеяло. Нинка немедленно перевернулась на спину, прямо
и светло посмотрела  ему  в  глаза.  Груди  сплющились  и  развалились  на
стороны, запал живот - худа была Нинка, а  для  своих  двадцати  восьми  и
телом  жидковата,  курила  много,  валялась  допоздна,  налегала  на  "три
семерки" и жирное печенье "птифур",  вечно  засорявшее  колючими  крошками
постель, а шло все не в коня корм, ребра и ключицы торчали,  а  от  дурной
жизни только кожа повисала. И при этом