азывая  и
тех и других "за дерзость", ибо считал ее в обоих случаях одинаковой.
     Вспоминаю, кстати сказать,  как я  тогда  разошелся: начал  было писать
"Оду  полиции" и "Апофеоз гильотины". А главное, заставлял себя  посещать те
кафе, где собирались наши известные гуманисты.  Ввиду моей доброй славы меня
они, разумеется, встречали  хорошо.  И там я  как будто  нечаянно произносил
запретные  у них слова. "Слава  богу!" - говорил я или же  просто восклицал:
"Боже  мой!" А  вы  знаете,  каковы наши  ресторанные  атеисты,  эти  робкие
богомольцы.  Услышав  такие  ужасные,  такие неподобающие слова,  они бывали
потрясены, молча переглядывались,  потом  начиналось шумное  смятение:  одни
убегали из кафе,  другие поднимали негодующую  трескотню,  ничего  не  желая
слушать, и каждый корчился, как черт, которого окропили святой водой.
     Вам  моя выходка  кажется  ребячеством?  Однако  ж  в этой  шутке  был,
пожалуй,  и  серьезный смысл. Мне хотелось испортить  их  игру,  а главное -
да-да  - подорвать мою лестную репутацию, приводившую меня  в ярость. "Такой
человек, как вы", - любезно говорили мне, и я  бледнел от злости. Мне больше
не нужно было их  уважение, потому  что оно не  было всеобщим, да и как  оно
могло быть всеобщим, раз сам я не мог его разделять. Значит, лучше набросить
на  все -  на  суд  людской  и на уважение  "порядочного общества" -  покров
нелепости и насмешки. Мне необходимо было дать выход чувству, которое душило
меня.  Я хотел  разломать  красивый манекен, каким  я  повсюду  выступал,  и
показать всем, чем набито его нутро. Вспоминаю, например, беседу,  которую я
должен   был  провести   с   молодыми   адвокатами-стажерами.   Раздраженный
невероятными похвалами  старшины "сословия  адвокатов", представлявшего меня
аудитории,  я не  стерпел. Начал я темпераментно, с заразительным волнением,
которого ждали от меня  и которое я без труда "выдавал" по заказу. А потом я
вдруг  стал  рекомендовать   в  качестве  метода  защиты  мешанину.   Не  ту
усовершенствованную  мешанину,   какая   применяется  в   наших  современных
судилищах инквизиции, где усаживают на скамью подсудимых одновременно и вора
и  честного  человека,  для  того  чтобы  взвалить  на  второго преступления
первого.  Нет,  речь шла  о том, что  вора там защищают  ценою  преступления
честного человека, в данном  случае  - адвоката. Я  совершенно  ясно выразил
свою мысль.
     "Предположим, я взялся защищать какого-нибудь трогательного гражданина,
совершившего убийство из ревности. Подумайте, господа присяжные, ведь грешно
сердиться  на  этого  человека,  вы  же  видите,  что его  природная доброта
подверглась непосильному для него испытанию  сексуальной страстью. Насколько
важнее то обстоятельство, что я, например, нахожусь не на скамье подсудимых,
а  на  своем  адвокатском месте, хотя я никогда не отличался добротой  и  не
страдал, оказавшись жертвой лукавой измены. Я на воле, я не подлежу суровому
вашему суждению, а ведь кто я такой? По чести гордости - сияю, как солнце, а
вместе  с  тем  я  похотливый   козел,   гневливый   фараон,  первостатейный
бездельник. Я никого не убивал? Нет еще, конечно! Но, может быть, из-за меня
умерли  весьма  достойные  женщины.  Очень  может быть.  И я  способен опять
взяться за  свое.  Тогда как  этот человек - взгляните  на него, - он уже не
повторит своего преступления. Он до сих пор не может опомниться от того, что
так здорово  поработал". Такая  речь немного смутила моих молодых собратьев.
Но тут же они оправились и принялись хохотать. А потом и совсем успокоились,
когда я подошел к заключительной части и красноречиво воззвал в ней к защите
человеческой личности и  ее предполагаемых прав.  Привычка оказалась сильнее
меня.
     Неоднократно повторяя  эти  милые выходки, я достиг  только  того,  что
несколько поколебал установившееся  обо мне мнение. Обезоружить почитателей,
а главное, самому сложить оружие мне не удалось. Никакой радости не принесло
мне удивление,  которое я обычно встречал у  своих слушателей, их молчаливое
смущение,  похожее  на  то,  какое  вы  сейчас  испытываете, -  нет-нет,  не
протестуйте.  Видите ли,  недостаточно  самому  обвинить  себя,  чтобы стать
невиновным, иначе я был бы чистым агнцем. Надо обвинить себя особым образом,
мне понадобилось немало  времени, чтобы выработать  эту  манеру, я открыл ее
лишь тогда, когда все отшатнулись от меня. А до того времени вокруг меня все
реял  смешок,  и  все  мои  беспорядочные   усилия  не  могли   его   лишить
благожелательного, почти  ласкового  оттенка,  от  которого мне  становилось
больно.
     Смотрите-ка,  начался,  кажется,  прилив.  Значит,  скоро  наш  пароход
отправится  обратно.  День на исходе. Видите,  голуби  собрались  в  вышине.
Прижались друг к другу тесно-тесно, едва могут пошевелиться, и свет меркнет.
Давайте помолчим, насладимся этим закатным, довольно мрачным часом. Нет? Вас
больше интересует моя история? Вы очень любезны. Впрочем, я теперь, пожалуй,
и  в самом деле могу вас заинтересовать. Прежде  чем разъяснить,  что  такое
судья на покаянии, я вам скажу все о распутстве и о каменных мешках.
     Вы ошибаетесь, дорогой  мой, пароход  идет быстро. Но ведь  Зейдерзе  -
мертвое  море,  почти  что  мертвое. Берега плоские,  окутанные  туманом, не
знаешь, где это  море  начинается, где кончается. И  нет никакой вехи, мы не
можем определить скорость  движения. Пароход плывет, плывет, а кругом ничего
не меняется. Это не плавание, это какой-то сон.
     Вот  в  греческом  архипелаге я  испытывал  совершенно  противоположное
чувство. На горизонте появлялись все новые и новые острова. Голые, каменные,
они очертаниями своих  хребтов обозначали границу неба, скалистые их  берега
четко выделялись на фоне  моря.  Там уж не спутаешь: столько яркого света, и
все  становится вехой. У меня было такое впечатление, будто я непрестанно, и
днем  и  ночью,  прыгаю  по гребням  прохладных  волн  от  одного островка к
другому, и,  хоть наш  пароходик еле  тащился, мне казалось, что он несется,
вздымая пену  морскую и взрывы смеха на борту. С тех пор сама  Греция плывет
во  мне, ее неустанно несет  течение  где-то  на краю  памяти. О, да  и меня
захватила и несет волна лиризма! Что ж вы не остановите меня, дорогой?
     А кстати сказать, знаете ли вы Грецию? Нет? Тем лучше! Что нам делать в
Греции?  Там  нужны  люди  чистые  сердцем.  Представьте  себе,  друзья  там
прогуливаются  по  улицам трогательной  парой,  держась за руку. Да, женщины
сидят  дома,  а  мужчины  зрелого  возраста,  почтенные, усатые  люди, важно
шествуют по тротуару, сплетя свои  пальцы с пальцами друга.  На Востоке тоже
так бывает? Возможно. Но вот скажите мне, взяли бы вы меня за руку на  улице
Парижа? Ну  разумеется, я  шучу. Мы-то  ведь умеем  держать себя, мы  боимся
грязных подозрений. Прежде чем пристать к греческим островам,  нам  пришлось
бы долго мыться.  Там воздух так чист, там и море  и радости  так  светлы. А
мы...
     Посидим  на  этих   шезлонгах.  Какой  туман!  Я,  кажется,   собирался
рассказать  вам  о каменных мешках? Да,  я вам скажу, что это такое. Долго я
отбивался,  напрасно напуская на себя надменный и дерзкий вид, но, лишившись
сил,  убедившись  в  бесполезности  моих  стараний,  я  решил  расстаться  с
человеческим  обществом. Нет-нет, я не  стал искать какой-нибудь необитаемый
остров, да  их  и нет  теперь. Я просто нашел себе убежище  у женщин.  Вы же
знаете, они  не осуждают по-настоящему наших слабостей, скорее уж попытаются
унизить  нашу  силу, обезоружить нас. Женщина -  это награда не  воителя,  а
преступника. Для  него женщина -  пристань, тихая гавань; в постели  женщины
обычно его и арестовывают.  Женщина! Ведь  это  все, что нам остается от рая
земного, не так  ли?  Совсем  растерявшись, я  понесся к  этой  естественной
пристани. Но теперь я уже не произносил  речей. Правда, я еще  немного играл
роль, по привычке, однако прежней  изобретательности у меня  не стало. Боюсь
признаться (а то опять  начнешь  ораторствовать),  но, кажется,  именно в ту
пору во мне заговорила потребность в настоящей любви. Цинично, не правда ли?
Во всяком случае, меня томила тоска,  чувство обездоленности,  делавшее меня
более уязвимым, случалось,  я волей-неволей, отчасти из любопытства брал  на
себя  некоторые  обязательства.  У меня явилась  потребность любить  и  быть
любимым,  а посему  я  вообразил  себя  влюбленным. Иначе  говоря, я  совсем
поглупел.
     Нередко я  ловил  себя  на  том, что задаю тот вопрос, которого я,  как
человек опытный,  до  тех пор  избегал.  Я спрашивал: "Ты меня любишь?"  Вы,
конечно, знаете, какой ответ следует  в подобных ситуациях: "А ты?"  Если  я
отвечал:  "Да", значит, преувеличивал подлинные свои  чувства. А если дерзал
ответить: "Нет",  рисковал тем,  что меня разлюбят и  я буду  страдать из-за
этого.  Чем большая опасность угрожала чувству, в  котором  я надеялся найти
покой душевный,  тем упорнее я добивался его от своей партнерши.  Я дошел до
самых  недвусмысленных  обещаний  и  требовал  от  своего  сердца все  более
глубокого  чувства. Тогда-то я  и  воспылал ложной страстью к очаровательной
дурочке, начитавшейся советов  в эротических изданиях, а посему говорившей о
любви   с   уверенностью   и   убежденностью   интеллектуала,   возвещающего
неизбежность бесклассового общества. Вам, конечно, известно, как захватывает
такая убежденность.  Я  тоже попытался говорить о  любви  и  в  конце концов
убедил самого  себя, что  я  влюбился. По  крайней мере  я пребывал  в  этой
уверенности до тех пор,  пока эта глупышка не стала моей любовницей  и  я не
понял,  что  авторы, специализировавшиеся  на сердечных  делах,  научили  ее
толковать  о любви,  но  оставили  полной  невеждой  в любовной практике.  Я
влюбился в попугайчика, а спать мне пришлось со змеей. Тогда я стал искать у
других женщин той любви, о которой говорят  книги  и которой  я  никогда  не
встречал в жизни.
     Но  искал я без  особого увлечения. Ведь  больше тридцати лет  я  любил
только самого себя. Разве можно было расстаться с укоренившейся привычкой? И
я  не  расстался  с  ней,  я  проявлял лишь  слабые  попытки  восчувствовать
страстную любовь. Я множил  обещания,  я  влюблялся сразу в  нескольких, как
бывало заводил сразу несколько связей. И навлекал на женщин больше бед,  чем
во времена моего  беспечного  равнодушия. Представьте  себе, мой попугайчик,
дойдя до отчаяния, решила  уморить себя голодом. К счастью, я вовремя явился
к  страдалице и кротко  поддержал  ее дух до тех пор,  пока она не встретила
вернувшегося из путешествия  на остров Бали интересного инженера с седеющими
висками,  которого  ей  уже  описал  ее излюбленный еженедельник. Во  всяком
случае, я не только не вознесся, как говорится, на седьмое небо и не получил
отпущения грехов, но  еще увеличил бремя своих  провинностей и  заблуждений.
После этого я почувствовал  такое отвращение к любви, что долгие годы не мог
без  скрежета зубовного слышать о "Жизни  среди  роз"  или  "Любви и  смерти
Изольды".  Я попытался отказаться на свой лад от женщин и жить целомудренно.
В конце концов с меня достаточно было их дружбы. Но пришлось отказаться и от
игры. А  ведь  если отбросить влечение,  то с  женщинами  мне было  безмерно
скучно; да, по-видимому, и они тоже скучали со мной. Не было больше игры, не
было театра - одна лишь неприкрытая правда. Но правда, друг мой, - это скука
смертная.
     Придя в  отчаяние и от любви и  от целомудрия, я наконец решил, что мне
еще  остается разврат  -  он прекрасно  заменяет любовь, прекращает насмешки
людей, водворяет молчание, а главное, дарует бессмертие. Когда ты вполпьяна,
еще  не  потеряв  ясности  ума,  лежишь поздно ночью  меж  двух проституток,
начисто  исчерпав  вожделение,  надежда, знаете ли,  уже  не  мучает тебя  -
воображаешь, что отныне и  впредь, на все  времена, в  жизни твоей воцарится
холодный  рассудок, а  все страдания навеки  канут  в  прошлое. В  известном
смысле я всегда погрязал в разврате, никогда  не переставая при этом мечтать
о  бессмертии. Это было свойственно моей натуре и вытекало также из  великой
моей любви к  самому  себе, о  которой я уже неоднократно говорил вам.  Да я
просто  умирал  от жажды  бессмертия.  Я слишком  любил себя и,  разумеется,
желал,  чтобы драгоценный предмет  этой любви жил  вечно. Но  ведь в трезвом
состоянии ты, немного зная  себя,  не видишь  достаточных  оснований к тому,
чтобы   бессмертие   было   даровано   какой-то   похотливой   обезьяне,   а
следовательно, надо раздобыть себе суррогаты  бессмертия. Из-за  того, что я
жаждал  вечной жизни,  я и  спал  с  проститутками  и  пил  по ночам. Утром,
разумеется, у  меня было  горько во рту,  как  оно и подобает смертному.  Но
долгие часы я реял  в  небесах. Уж  не  знаю,  как и признаться, я все еще с
умилением вспоминаю о некоторых ночах, когда я ходил в подозрительный кабак,
поджидая подвизавшуюся там танцовщицу, даровавшую мне свои милости; во славу
ее  я даже подрался однажды вечером с неким хвастливым щенком. Каждую ночь я
трепал  языком у стойки  бара  в этом  злачном месте,  освещенном  багряными
огнями и  пропитанном  пылью,  врал, как  зубодер на  ярмарке,  и  пил, пил.
Дождавшись зари,  я  попадал  наконец  в  вечно не  застланную постель  моей
принцессы,  которая  машинально  предавалась  любовным  утехам  и  сразу  же
засыпала. Потихоньку  занимался день,  озаряя мое  крушение, а я, недвижный,
возносился к небесам в лучах славы.
     Алкоголь и женщины давали мне,  признаюсь, единственное  достойное меня
облегчение. Открываю вам эту тайну, дорогой друг, не бойтесь воспользоваться
ею.  Вы  сами тогда  убедитесь, что  настоящий разврат -  сущий  избавитель,
потому что он не налагает никаких  обязательств. Распутствуя, думаешь только
о самом себе, поэтому-то больше всего и развратничают люди, питающие великую
любовь  к  собственной  особе.  Разврат  - это джунгли  без будущего  и  без
прошлого,   а  главное,  без  обещаний   и  без  немедленной   кары.  Места,
предназначенные  для  него, отделены от мира. Входя  туда,  оставь и страх и
надежду. Разговаривать там не обязательно, то, за чем пришел, можно получить
и  без  слов,  а зачастую даже  и без  денег -  да-да. Ах, позвольте уж мне,
пожалуйста, воздать  хвалу безвестным и позабытым женщинам, которые помогали
мне  тогда.  Еще и  до  сих пор к  воспоминаниям,  оставшимся у меня  о них,
примешивается что-то похожее на уважение.
     Как бы то ни было, я без удержу пользовался этими средствами избавления
от  тоски. Меня видели даже в особой гостинице,  отведенной,  как говорится,
для прелюбодейства,  я  жил там одновременно с проституткой зрелых лет  и  с
молоденькой  девушкой  из лучшего общества.  С первой я  играл  роль верного
рыцаря,  а  вторую  посвящал в некоторые тайны реальной действительности.  К
несчастью, проститутка  была по природе своей крайне буржуазна: позднее  она
согласилась написать свои воспоминания для одного церковного журнала, широко
открывавшего свои  страницы  современным проблемам. А  молодая девушка вышла
замуж,  чтобы утолить  свои  разнузданные страсти  и  найти применение своим
замечательным  дарованиям.  Могу похвалиться также, что в это время меня как
равного приняла к себе некая мужская корпорация, на  которую часто клевещут.
Упомяну об  этом  лишь вскользь;  как  вам известно, даже очень  умные  люди
гордятся  тем, что  они  способны  выпить на одну бутылку больше, чем сосед.
Мне,  может  быть,  удалось бы найти в  этих  приятных  развлечениях покой и
избавление  от  мук. Но опять помехой этому  оказался я  сам. Вдруг заболела
печень, да еще напала безмерная усталость, которая и до сих пор не оставляет
меня. Вот играешь в игру "жажда бессмертия", а через несколько недель ты уже
едва жив и не знаешь, сможешь ли дотянуть до завтра.
     Когда  я  отказался   от  своих  ночных  подвигов,  жизнь  стала  менее
мучительной,  и  это  была  единственная   польза  от  такого  эксперимента.
Усталость,  подтачивающая мое  тело, притупила многие шипы,  раздиравшие мне
душу. Всякое излишество  уменьшает жизненную  силу, а  значит,  ослабляет  и
страдания. В разврате нет ничего  неистового вопреки обычному представлению.
Это просто  долгий сон.  Вы,  вероятно, замечали,  что для  людей,  искренне
страдающих  от  ревности,  важнее всего  переспать  с той, которая, как  они
думают, изменила  им.  Они, разумеется, хотят лишний раз удостовериться, что
драгоценное сокровище по-прежнему принадлежит им. Они, как говорится, жаждут
обладания, к тому же сразу после этого они меньше ревнуют. Плотская ревность
-  это результат  воображения,  а  также  и мнения  человека о  самом  себе.
Сопернику он приписывает те скверные  мысли, какие  у него  самого  были при
таких  же  обстоятельствах. К счастью,  от  избытка  блаженства  воображение
хиреет   так   же,  как   и  самомнение.  Муки  ревности  угасают  вместе  с
мужественностью и дремлют так же  долго, как и она. По тем же самым причинам
юноши  после  первой любовницы освобождаются от метафизической тревоги, зато
некоторые  браки,   представляющие  собою  узаконенный  разврат,  становятся
однообразными  похоронами  смелости  и изобретательности. Да,  дорогой друг,
буржуазный брак обул нашу  страну в  домашние шлепанцы и скоро приведет ее к
вратам смерти.
     Я преувеличиваю?  Нет, только  отвлекаюсь. Ведь  я хотел лишь  сказать,
какую выгоду извлек из нескольких месяцев разврата. Я жил в каком-то тумане,
в котором смех, преследовавший меня,  звучал так глухо, что я в конце концов
даже и не  слышал его. Равнодушие, занимавшее уже столько места в моей душе,
не встречало  больше сопротивления,  и  склероз  этот  все  ширился.  Больше
никаких  волнений!  Ровное  настроение,  вернее,  отсутствие  настроения.  У
выздоравливающего  чахоточного  легкие,   пораженные   туберкулезом,  иногда
ссыхаются, и мало-помалу счастливый их обладатель погибает от удушья. Так  и
я спокойно  умирал  от  своего  исцеления. Я  все еще  кормился  адвокатским
ремеслом, хотя и  подорвал свою репутацию дерзкими выпадами в разговорах, но
регулярно  заниматься  судебной практикой  мне  мешала беспорядочная  жизнь.
Интересно,  кстати,  отметить,  что мне меньше  вменяли в  вину  мои  ночные
похождения,  чем браваду  в моих речах. Чисто ораторские  ссылки на  господа
бога  в моих судебных выступлениях вызывали  недоверие у моих клиентов. Они,
вероятно,  боялись, что небо не сможет так хорошо защитить  их интересы, как
искусный  адвокат, несокрушимый знаток  уголовного и  гражданского кодексов.
Они вполне могли предположить, что я взываю к богу в силу своего невежества.
Поэтому число их уменьшилось. Время от времени я еще  выступал  в суде. Иной
раз, позабыв о  том, что я  больше  не верю своим словам, я  говорил хорошо.
Собственный голос увлекал меня, я шел за ним следом; хоть я и не воспарял  в
небеса,  как  раньше,  я  все же  немного отрывался  от земли, летел бреющим
полетом. Помимо деловых знакомых, я мало с кем виделся, с трудом поддерживал
две-три  надоевшие  связи.  Случалось  даже,  что  я  отдавал  вечера  чисто
дружеской близости, к  которой не примешивались грешные желания,  и смиренно
переносил эти  скучные часы,  едва, однако, слушая  то,  что мне говорили. Я
немного пополнел и мог уже надеяться наконец, что кризис миновал. Теперь мне
оставалось только стареть.
     Но вот однажды, во время морского  путешествия, на которое я  пригласил
свою подружку, не сказав ей о том, что я предпринял его, чтобы отпраздновать
свое исцеление, я очутился на борту океанского парохода, на  верхней палубе,
разумеется;  мы  плыли  в  открытом  море,  и  вдруг  вдали  на  поверхности
синевато-серых  волн я заметил черную  точку. Я  сразу отвел глаза, сердце у
меня забилось. Когда я снова заставил себя  посмотреть в ту  сторону, черная
точка куда-то исчезла. Но я вновь ее  увидел и  готов был