е знаю
почему, меня объял  ужас. "Прочь!" - вскричал я,  прибегая к громкости вопля
как к единственному своему оружию. "Да  я и  не трогаю тебя, -  сказала она,
медленно  отступая. - А ты милый. Я тебе что, не нравлюсь?" -  "Ты мне очень
нравишься, если  уйдешь и  оставишь меня в покое", -  сказал я, однако вовсе
без  той  уверенности в  душе,  какую  старался  ей показать.  Что-то  такое
улавливал в  ней мой обостренный страданиями нюх, что-то в самом начале еще,
что нарастало и  приближалось  и давало понять: эта собака  в состоянии тебя
увести, хотя ты  и представить не можешь себе, как бы ты смог подняться. И я
со  все большим томлением  смотрел на нее, лишь кротко склонившую головку  в
ответ на мою грубость. "Кто ты?" - спросил я. "Охотница", - ответила она. "А
почему ты  не  хочешь,  чтобы  я оставался  здесь?" -  спросил  я.  "Ты  мне
мешаешь", - сказала она, - я не могу охотиться при тебе." -"А ты попробуй, -
сказал я, - может быть, тебе все  же удастся". -  "Нет, - сказала она, - мне
очень жаль, но тебе придется  уйти". - "Пропусти сегодня  охоту!" - попросил
я. "Нет, - сказала она,  - я должна  охотиться". - "Я должен уйти, ты должна
охотиться, - сказал я, -  все все  должны. Ты хоть понимаешь,  отчего мы все
время  что-нибудь должны?" -  "Нет,  -  сказала  она, - да это  и  не  нужно
понимать, все  это  естественно  и  само  собой  разумеется". -  "Не совсем,
-сказал я, -  ведь тебе жаль,  что ты должна прогонять меня,  а ты  все-таки
прогоня-
     ешь". - "Так и есть", - сказала она. "Так и есть, - сердито повторил я,
- это не ответ.  Отчего тебе легче отказаться - от  охоты или от того, чтобы
прогонять меня?" - "От охоты", - ответила она без колебаний. "Ну вот видишь,
- сказал я,  - ведь это противоречие".  -  "В  чем же противоречие, малыш, -
сказала она, - ты что, действительно не понимаешь, что я должна?  Ты что, не
понимаешь  самого очевидного". Я не стал больше ничего  отвечать, потому что
заметил  - с содроганием невольного пробуждения к новой жизни, - по каким-то
неуловимым деталям заметил,  как  в глубине груди ее зарождается песнь.  "Ты
будешь петь", -  сказал я.  "Да,  - серьезно ответила  она, -  я буду  петь,
скоро, но не сейчас. Но ты приготовься". -  "Я уже слышу, как ты поешь, хотя
ты и говоришь, что еще не начинала", - сказал я, задрожав. Она промолчала. И
мне  вдруг  почудилось, что я постиг  нечто  такое, чего до меня не знала ни
одна собака,  во  всяком случае, ни малейших следов чего не найти ни в каких
преданиях, и я в  бесконечном ужасе и  стыде спрятал морду свою в луже крови
передо мной. А  постиг  я, что собака может запеть прежде, чем сама знает об
этом, более  того,  что  мелодия, отделив-  шись от  нее, парит в воздухе по
собственным законам, будто  нет ей  дела до породившей ее  собаки и обращена
она  только ко мне, ко мне...  Теперь-то  я отвергаю,  конечно, все подобные
заключения  и приписываю их своей  тогдашней сверхвозбужденности, но,  даром
что этот вывод оказался заблуждением, в  нем есть известное величие, он - то
единственное, что  вынес я  для этого  мира из голодной своей поры,  и он по
меньшей мере  показывает, как далеко мы можем продвинуться, стоит нам только
полностью  отказаться от самих себя. А я и на самом деле  от себя  полностью
отказался. При обычных обстоятельствах  я  бы тяжело заболел, утратив всякую
способность  даже  шевелиться, но не смог бы сопротивляться мелодии, которую
собака уже готова была, кажется посчитать своей собственной. Она становилась
все
     громче, ее нарастание, кажется,  ничем не сдерживалось и она  уже почти
разрывала
     мне  перепонки. Самое же  скверное  заключалось, лишь для меня  одного;
перед величием его умолк лес, и только я его слышал,  только я; да кто  же я
такой,  что смею все  еще оставаться здесь, простираясь в своих страданиях и
своей крови? И вот,  качаясь, я встал, оглядел  себя  - и не успел подумать,
что с этаким видом не побежишь, как  уже мчался самым  великолепным галопом,
гонимый  мелодией.  Друзьям своим я не стал ничего рассказывать, то есть при
первой-то  встрече я и мог бы еще рассказать, но тогда у меня не было сил, а
потом уже  я не  знал,  как  подступиться.  Намеки же, от  которых я не смог
удержаться, растекались по разным беседам  бесследно. Телесно, надо сказать,
я  восстановился  уже через несколько часов, душевно - не могу опомниться до
сих пор.
     Что же до  моих исследований, то я переместил их  в область музыкальной
жизни собак. Разумеется, наука и  в этой области не дремала, наука о музыке,
быть  может,  еще  обширнее,  чем  наука  о  пище,  и  уж во  всяком  случае
фундаментальнее. Объясняется  это тем, что в  этой области можно трудиться с
большей  отдачей, поскольку речь тут  идет не столько о практической пользе,
сколько  о чистых наблюдениях и  систематизации.  С этим и  связано то,  что
музыковедение пользуется большим респектом, чем естествознание, хотя  и не в
состоянии так же глубоко проникнуть в самую толщу народа. Я и сам был дальше
от музыковедения, чем от любой другой  науки, покуда не услыхал  тот голос в
лесу. Правда, тот памятный случай с нами, музыкантами, был мне уже некоторым
указанием, но тогда  я  был еще  слишком мал. Да и  не  так-то  просто  даже
приблизиться к этой науке, она считается особенно трудной. И по благородству
своему   толпе   недоступна.   Кроме  того,   музыка,   которую  производили
псы-музыканты,  хотя и была тем, что прежде всего поражало в их компании, но
еще  большее впечатление  оставляла  их  замкнутость, вытекавшая  из  самого
собачьего естества, и если впоследствии аналогов их  ужасной музыке я  нигде
больше не находил, то что-то  от этой замкнутости мне с тех пор мерещилось в
каждой  собаке.  Для  постижения  же собачьей  сути самой подходящей, идущей
кратчайшим путем к цели,  мне представлялась наука о пище.  Может, я был  не
прав. Как бы там ни  было, но  уже и в гу  пору  мое настороженное  внимание
привлек к себе стык двух наук - учение о взыскующем пищи песнопении. И опять
мне здесь очень мешает  то, что я не смог сколько-нибудь серьезно вникнуть и
в музыковедение, и не могу  себя причислить даже к  кругу  полуобразованных,
которых особенно  презирает наука. С этим мне жить.  И самое легкое  научное
испытание -  увы, у меня  есть тому доказательства -  обернулось бы для меня
провалом. Причину, если отвлечься от уже упомянутых жизненных обстоятельств,
следует  искать прежде  всего в  моей неспособности к научной работе, весьмг
ограниченной способности суждения, плохой памяти и, главное, в том, что я не
в состоянии постоянно  держать научную цель  перед глазами. Во всем  этом  я
признаюсь себе откровенно, даже с известной радостью. Ибо корни моей научной
несостоятельности  заложены,  как мне представляется,  в инстинкте, и весьма
недурном  инстинкте. Хвастовства  ради я  мог  бы сказать, что как раз  этот
инстинкт  разрушил мои  ученые способности, ибо  слишком  было бы  странно и
невероятно, чтобы некто, вполне сносно  разбирающийся в обыденных  житейских
обстоятельствах,  что  отнюдь не  просто,  и  даже  разумеющий  язык, в  чем
нетрудно убедиться,  если  не самой науки, то по крайней мере  ученых, чтобы
этот некто не смог воздвигнуть лапу свою даже  на нижнюю ступень науки.  Это
инстинкт  - может  быть, как  раз ради  науки,  но  не  той, что  процветает
сегодня,  а другой,  окончательной и последней науки -  заставил меня ценить
свободу превыше  всего.  Свобода!  Слов  нет, свобода, возможная в наши дни,
растеньице  чахлое.   Но  какая  ни  есть,  а  свобода,  какое  ни  есть,  а
достояние...




















А.КАМЮ

ПАДЕНИЕ

     Перевод Н. Немчиновой, 1988




     Надеюсь,  вы  не  сочтете навязчивостью, если я  предложу  помочь  вам?
Боюсь, иначе  вы не столкуетесь с почтенным гориллой, ведающим судьбами сего
заведения. Ведь он говорит только по-голландски. И если  вы не разрешите мне
выступить в защиту ваших интересов, он не догадается, что вам угодно  выпить
джину. Ну  вот, кажется, он понял  меня: эти кивки  головой должны означать,
что мои аргументы убедили его. Видите, повернулся и пошел  за бутылкой, даже
поспешает  с  разумной  степенностью. Вам  повезло: он не  зарычал.  Если он
отвергает заказ,  то ему достаточно зарычать - никто  не посмеет настаивать.
Считаться  только со  своим  настроением - это  привилегия  крупных  зверей.
Разрешите  откланяться, очень  рад  был  оказать  вам услугу. Благодарю вас,
благодарю.  С удовольствием бы принял приглашение, но не  хочу надоедать. Вы
чересчур добры. Так я поставлю свой стаканчик рядом с вашим?
     Вы  правы, его  безмолвие ошеломляет. Оно подобно молчанию,  царящему в
девственных  лесах,  -  молчанию грозному, как пушка, заряженная  до  самого
жерла. Порой  я удивляюсь,  что наш  молчаливый друг так упорно пренебрегает
языками  цивилизованных  стран.  Ведь  его  ремесло  состоит  в  том,  чтобы
принимать моряков всех национальностей  в этом  амстердамском  баре, который
он,  неизвестно  почему,  назвал "Мехико-Сити". При таких  обязанностях  его
невежество   весьма  неудобно,  как  вы  полагаете?  Вообразите   себе,  что
первобытный человек попал в Вавилонскую башню и  вынужден жить  там. Ведь он
страдал бы: кругом все чужие.  Но этот  кабатчик нисколько не чувствует себя
изгнанником, идет своей дорожкой,  его ничем не  проймешь. Одной из немногих
фраз,  которая  сорвалась  при  мне с  его  уст, он  провозгласил  следующее
положение: "Хочешь  - соглашайся, а не то к черту убирайся". С кем следовало
соглашаться, кому к черту убираться? Несомненно, наш друг имел в виду самого
себя.
     Признаюсь, меня  привлекают столь цельные натуры. Когда по обязанностям
своей профессии или по призванию много размышляешь о сущности  человеческой,
случается испытывать  тоску  по приматам. У них  по крайней  мере нет задних
мыслей.
     У нашего хозяина, по  правде сказать, есть  кое-какие  задние мысли, но
очень смутные.
     Поскольку он не понимает того, что говорится вокруг, у него в характере
развилась недоверчивость. Поэтому он и  держится с угрюмой важностью, словно
возымел  наконец подозрение, что не все идет гладко в человеческом обществе.
При такой  его настроенности довольно  трудно заводить  с ним разговоры,  не
касающиеся его ремесла. А вот посмотрите на заднюю стену - видите, прямо над
головой хозяина на обоях менее выцветший прямоугольник, как будто там прежде
висела картина. И  действительно, там  была картина, и притом замечательная,
настоящий шедевр. Так вот я присутствовал при том, как наш кабатчик приобрел
ее  и  на  моих же  глазах  продал. В обоих  случаях он  проявил  одинаковую
недоверчивость: несколько недель обдумывал сделку. В этом отношении жизнь  в
человеческом  обществе, надо  признать,  несколько  испортила первоначальную
простоту его натуры.
     Заметьте,  что  я  не  осуждаю  этого человека. Я готов  уважать вполне
обоснованную  его  недоверчивость и охотно разделял бы ее,  если  б этому не
мешала  моя природная общительность. Увы! Я  болтун  и очень легко схожусь с
людьми. Хоть я умею соблюдать должное расстояние, для меня хороши все поводы
к  знакомству.  Когда  я  жил во  Франции, то,  стоило мне  встретить умного
человека, я  тотчас же начинал искать его общества. Я вижу,  вас удивило это
старомодное выражение. Признаюсь, у меня слабость к таким  оборотам  речи  и
вообще ко всему возвышенному. Слабость! Сам себя корю за нее, поверьте! Я же
прекрасно знаю, что  склонность человека к  тонкому белью вовсе не говорит о
его  привычке  мыть ноги.  Право, изящный стиль  подобен  шелковому полотну,
зачастую прикрывающему экзему. В утешение себе говорю, что и косноязычные не
чище  нашего  брата,  краснобаев.  О,  конечно,  я  не  откажусь  от второго
стаканчика.
     Вы долго предполагаете пробыть в Амстердаме?  Красивый город, не правда
ли? Волшебный! Вот прилагательное, которого  я  не слышал уже много лет  - с
тех пор как расстался с Парижем. Но у  сердца крепкая память, и я не позабыл
нашу  прекрасную  столицу,  не  позабыл  набережных  Сены.  Париж   -  сущая
фантасмагория, великолепные декорации, в  которых  движутся четыре  миллиона
марионеток. Даже около пяти  миллионов,  по последней  переписи.  И ведь они
плодятся  и множатся.  Что  ж тут  удивительного? Мне всегда казалось, что у
наших  сограждан  две  ярые  страсти:  мыслить  и  блудить. Напропалую,  как
говорится. Не будем, однако, осуждать их за это - не  одни они распутничают,
вся Европа блудит. Иной раз я думаю, а что скажет о нас будущий историк? Для
характеристики современного человека  ему  будет достаточно одной фразы: "Он
блудил и читал газеты". Этим кратким определением тема, смею  сказать, будет
исчерпана.
     Голландцы?  О нет, они  куда менее современны!  Но  они еще успеют, они
наверстают. Посмотрите-ка на них!  Чем они занимаются? Все эти господа живут
на  заработки своих  дам.  Впрочем, все  они,  и  мужчины и женщины,  весьма
буржуазны и приходят сюда обычно из почтения к легендам, сложившимся о  них,
или по глупости. От  избытка или от недостатка воображения. Время от времени
сутенеры тут устраивают поножовщину или перестрелку, но не  думайте, что они
кровожадны. Роль  этого требует, вот и все; они умирают от  страха, выпуская
последние пули. И все же я считаю их людьми более нравственными, чем те, кто
убивает,  так  сказать,  по-семейному,  берет   измором.  Замечали  вы,  что
современное общество прекрасно организовано для такого рода уничтожения? Вы,
разумеется,  слышали  о  тех  крошечных  рыбках,  которые  водятся  в  реках
Бразилии: они тысячами нападают  на неосторожного пловца, в несколько секунд
быстрыми  жадными   глотками  пожирают  его,  остается  лишь  безукоризненно
обглоданный,  чистенький скелет. "Желаете вы  иметь  личную  жизнь? Как  все
люди?" Вы, разумеется, говорите: "Да". Как же это  сказать: "Нет"? Согласны?
Сейчас вас и обглодают: вот вам  профессия, семья,  организованный досуг.  И
острые зубки вонзаются в ваше  тело до самых костей. Но я несправедлив. Не о
хищниках надо говорить.  В  конце концов у  нас самих так устроено: кто кого
обглодает.
     Ну вот,  принесли  нам  наконец джин.  За  ваше здоровье!  Смотрите-ка,
горилла разомкнул уста и назвал меня доктором. В этой стране все доктора или
профессора. Здесь  любят почитать  людей - по доброте или  из  скромности. У
голландцев по крайней мере злопыхательство не стало  национальной  чертой. А
я, кстати  сказать,  вовсе  не  доктор. Если угодно  знать,  я  до того, как
приехал сюда, был адвокатом. Теперь я судья на покаянии.
     Позвольте представиться: Жан-Батист Кламанс, к вашим услугам. Очень рад
знакомству.  Вы,  вероятно,  посвятили  себя  коммерции?  Более  или  менее?
Превосходный ответ! И совершенно  правильный. У нас  всегда и все "более или
менее". Ну вот, разрешите мне разыграть роль сыщика. Вы приблизительно моего
возраста, у вас взгляд  искушенного  сорокалетнего человека, видавшего виды,
вы  более или менее  элегантно  одеты, как одеваются во  Франции,  и  у  вас
гладкие  руки. Итак, вы  более  или  менее  буржуа!  Но  буржуа  утонченный.
Заметить  старомодный оборот  речи - это,  несомненно,  показывает,  что  вы
человек  образованный, ибо  вы  не  только  замечаете вычурность,  но она  и
раздражает  вас.  Наконец, я,  по-видимому,  занимаю вас,  а это, скажу  без
хвастовства, говорит о широте вашего кругозора.  Итак, вы более или менее...
Но  это  неважно.  Профессии  меня  интересуют  меньше, чем секты. Разрешите
задать вам два вопроса, но  ответьте на них в том случае, если не сочтете их
нескромными.  Были  вы  богаты? Более  или  менее?  Прекрасно.  Делились  вы
богатством с  неимущими?  Нет? Значит, вы из тех, кого я называю саддукеями.
Вы не следовали заветам Священного писания, но, полагаю, от  этого  не очень
много  выиграли.  Выиграли? Так вы, стало  быть,  знаете  Священное писание?
Право, вы меня интересуете.
     Что касается меня... Ну что ж, судите сами.
     Ростом, шириной плеч и  лицом, о котором  мне часто говорили, будто оно
свирепое, я больше похожу на игрока в регби, не правда ли? Но если судить по
разговору,  придется  признать во мне некоторую изысканность.  Пальто на мне
жиденькое (должно быть,  верблюд, с  которого  настригли шерсть  для  сукна,
страдал паршой и совсем облысел), зато у меня  холеные ногти. Я,  как  и вы,
человек многоопытный, но все же  доверяюсь вам без всяких предосторожностей,
всецело  полагаясь на  ваше  лицо.  Словом,  несмотря  на  хорошие манеры  и
культурную  речь, я завсегдатай матросских баров в здешнем  порту. Больше не
допытывайтесь. У меня двойная профессия, вот и все, так же как и моя натура.
Я ведь уже  сказал вам, что я судья на покаянии. В моей истории только  одно
является  простым: у  меня  ничего нет.  Да,  я  был  богат  и не делился  с
ближними. Что это доказывает? То, что я тоже был саддукеем... Ого!  Слышите,
как воют сирены в порту? Будет нынче туманище на Зейдерзе!
     Вы уже уходите? Это я, наверно, задержал вас. Извините, пожалуйста. Нет
уж, разрешите, платить буду я.  Вы мой гость в этом "Мехико-Сити", и я очень
рад,  что могу вас принять. Конечно, завтра  я  буду опять  тут, так же  как
всегда по вечерам, и с  благодарностью приму ваше приглашение. Как вам найти
отсюда дорогу?.. Ну  что ж, если вы не считаете это неудобным,  проще  всего
будет, если я провожу вас до порта. А оттуда, обогнув Еврейский  квартал, вы
без труда попадете на прекрасные  проспекты,  по которым бегут сейчас вагоны
трамваев, нагруженные цветами  и  громыхающими оркестрами. Ваша гостиница на
одном из  этих проспектов, именуемом Дамрак.  Пожалуйста,  проходите первым,
прошу вас. Я-то живу в Еврейском квартале, как он назывался до тех пор, пока
господа  гитлеровцы не  расчистили его. Вот уж  постарались!  Семьдесят пять
тысяч евреев отправили в концлагеря или сразу же убили. Подмели под метелку.
Как  не  восхищаться  таким  усердием  и терпеливой  методичностью?  Если  у
человека  нет характера, он должен выработать  в  себе хотя бы методичность.
Здесь она, бесспорно, сделала чудеса, и  я живу  в тех местах, где совершены
величайшие  в истории  преступления. Быть может,  это как раз и помогает мне
понять гориллу и его  недоверчивость. Я могу таким образом бороться со своей
природной склонностью, неодолимо влекущей меня к людям. Теперь, когда я вижу
новое  лицо,  кто-то во  мне  бьет  тревогу: "Потише!  Легче  на  поворотах!
Опасно!" Даже  когда  у меня возникает очень  сильная симпатия к человеку, я
держусь настороже.
     А  знаете  вы, что на  моей  родине, в  маленькой  деревеньке, во время
карательной  экспедиции  немецкий  офицер  очень  вежливо  предложил старухе
матери самой выбрать, которого  из  двух  ее сыновей  расстрелять в качестве
заложника.  Выбрать!  Представляете  себе?  Вот  этого?  Нет,  вон  того.  И
смотреть,  как  его уводят. Не будем углублять вопрос, но  поверьте, сударь,
все  неожиданности  возможны.  Я  знал  человека,  который  сердцем отвергал
недоверие. Он был пацифист, сторонник полной, .неограниченной свободы, любил
несокрушимой любовью все человечество и все зверье на земле. Избранная душа!
Да это уж  несомненно!..  И  знаете,  во время последних религиозных  войн в
Европе он удалился в деревню. На пороге своего дома он написал:  "Откуда  бы
вы ни явились, входите. Добро пожаловать!" И кто же, по-вашему, отозвался на
это радушное приглашение? Фашисты. Они вошли к миротворцу как к себе домой и
выпустили ему кишки.
     Ах,  извините, мадам! Впрочем, она  ничего не поняла.  Как много кругом
народу, хотя час  поздний,  дождь льет  не  переставая уже несколько дней! К
счастью,  существует  джин, единственный  проблеск  света в этом  мраке.  Вы
чувствуете, как он зажигает в вас огонь, золотистый, с медным отливом? Люблю
вечерами ходить по городу  и  чувствовать,  как меня согревает джин. Я  хожу
целые  ночи, мечтаю  или