без конца разговариваю сам с собой. Вот так же, как
нынче. вечером.  Да-да. Боюсь,  что  я немножко ошеломил вас. Нет? Благодарю
вас, вы очень любезны. Но знаете, душа переполнена, и лишь только я открываю
рот -  текут, текут слова.  К тому же сама  страна вдохновляет меня. Я люблю
этот  народ,  толпы людей  кишат  здесь  на  тротуарах,  стиснутые на  малом
пространстве  между  домами и  водой, окруженные туманами, холодной землей и
морем, над  которым поднимается  пар,  как над  стиральным баком. Люблю этот
народ,  у  голландцев двойственная натура: они  здесь и вместе с тем  где-то
далеко.
     Ну   да!  Вот  послушайте  их  тяжелые  шаги  по  лоснящейся  мостовой,
посмотрите,  как  грузно  они  лавируют  между  своими  лавками,  где  полно
золотистых  селедок  и драгоценностей  цвета  палых  листьев.  Вы,  конечно,
думаете, что они тут нынче вечером? Вы ошибаетесь, как и все, принимая  этих
славных людей за племя синдиков и купцов, полагая, что они подсчитывают свои
барыши  и  свои  шансы  на  вечную  жизнь, а лирическая  сторона  их  натуры
проявляется лишь изредка, когда, накрывшись широкополыми шляпами,  они берут
урок  анатомии. О, как вы ошибаетесь! Правда, они  проходят около нас, и все
же взгляните -  где  их головы? В  красном  или зеленом  светящемся  тумане,
который  разливают  неоновые  вывески, рекламирующие джин  и  мятный  ликер.
Голландия - это  сон, сударь, золотой и дымный сон, более дымный днем, более
золотой ночью,  но и ночью и днем этот сон населен Лоэнгринами, такими  вот,
как эти  молодые люди,  что  задумчиво  едут на своих черных  велосипедах  с
высокими рулями,  похожих на траурных лебедей,  которые непрестанно скользят
по всей стране вокруг морей, вдоль каналов. А  люди мечтают в неоновой дымке
медного отлива, они кружат на одном месте, они молятся  в золотистом фимиаме
тумана - их уже нет с нами.  Они унеслись в мечтах  за тысячи километров - к
Яве,  к  далекому  острову.  Они  молятся  гримасничающим  богам  Индонезии,
которыми украшены  все их витрины и  которые витают в эту минуту над нами, а
потом  ухватятся,  как   тропические  обезьяны,  за  вывески  и   за  крыши,
расположенные  лесенками, и сразу  напомнят этим  тоскующим колонистам,  что
Голландия  -  это не  только торговая  Европа, но  и море,  море, ведущее  к
Сипанго и к тем островам, где люди умирают безумными и счастливыми.
     Да что ж это я  разошелся и  произношу  защитительную  речь.  Извините!
Привычка,  сударь,  призвание! Да и хочется мне, чтобы вы лучше  поняли этот
город  и  сущность вещей! Ведь мы у  самой  их  сущности.  Вы заметили,  что
концентрические  каналы  Амстердама  походят  на круги ада? Буржуазного ада,
разумеется, населенного дурными снами.  Когда приедешь  сюда из других мест,
то,  по  мере  того  как проходишь по  этим  кругам, жизнь,  а значит, и  ее
преступления  становятся  более  осязаемыми,  более  мрачными.  Мы  здесь  в
последнем  кругу.  В кругу тех... Ах, вы это  знаете?  Вот черт, все труднее
становится определить, кто  вы  такой! Но,  значит,  вы понимаете,  почему я
говорю: средоточие мира находится именно здесь, хотя Голландия и расположена
на краю материка. Человек с тонкой  организацией понимает эту странность. Во
всяком  случае, для  глотателей газет и  блудников -  это последняя  граница
континента.  Они съезжаются  со всех концов  Европы и останавливаются вокруг
внутреннего моря, на бесцветном песчаном берегу. Они слушают сирены и тщетно
ищут в тумане силуэт корабля, а потом переходят по мостам через каналы и под
дождем возвращаются к себе. Закоченев, они заходят в "Мехико-Сити" и на всех
языках требуют джина. Я жду их там.
     Итак, до  завтра, дорогой мой соотечественник. Нет-нет, вы теперь легко
найдете дорогу. Я расстанусь  с вами у моста - я, знаете ли, никогда не хожу
ночью  по мосту. Дал такой зарок. Ну, предположите, что  кто-нибудь на ваших
глазах бросится в воду.
     Одно из  двух: или вы кинетесь спасать несчастного, а в  холодное время
года это  грозит вам гибелью, или предоставите  утопающего самому себе, и от
его  негромких всплесков,  попыток  выплыть вас будет мучить порой  странная
ломота. Ну, покойной ночи. Как, вы не знаете, кто эти  дамы в витринах? Сама
мечта,  сударь,  мечта! Путешествие в Индию по  сходной цене. Эти  красавицы
насквозь  пропахли экзотическими  пряностями.  Вы входите,  они  задергивают
занавески,  и  плавание начинается.  Боги  нисходят  на  обнаженные тела, по
океану  дрейфуют  острова,  безумные,  увенчанные  взлохмаченными  на  ветру
космами высоких пальм. Попробуйте.
     Что такое судья  на покаянии? О, я вижу, вы заинтригованы. Я сказал это
без всякой хитрости, поверьте, и могу объяснить. В известном смысле это даже
входит в мои обязанности. Но сначала мне нужно сообщить вам некоторые факты,
они помогут вам лучше понять меня.
     Несколько  лет  назад  я  был  адвокатом  в Париже, и,  честное  слово,
довольно известным адвокатом.  Разумеется, я вам не сказал своего настоящего
имени. Я специализировался на "благородных делах", на защите  вдов и  сирот,
как говорится. Не знаю, почему защищать их считается благородным - ведь есть
весьма зловредные вдовы  и свирепые  сироты.  Но  достаточно было, чтобы  от
обвиняемого  хоть чуточку повеяло  запахом  жертвы,  как широкие рукава моей
мантии  начинали взлетать.  Да  еще  как!  Настоящая буря.  Душа нараспашку.
Право, можно  было подумать, что сама богиня  правосудия еженощно сходила на
мое ложе.  Я уверен, вас восхитил  бы верный тон  моих  защитительных речей,
искренность  волнения, убедительность, теплота  и сдержанное негодование. От
природы  я был  наделен выигрышной внешностью, благородные позы давались мне
без  труда. Кроме  того, меня  поддерживали  два искренних  чувства. Чувство
удовлетворенности  от  того, что  я  борюсь за правое  дело,  и  безотчетное
презрение к судьям вообще.  Впрочем, это презрение в конце концов не было уж
таким  безотчетным. Теперь я знаю,  что для  него имелись  основания,  но со
стороны оно походило на некую страсть. Нельзя отрицать,  что по крайней мере
в  настоящий  момент с судьями у нас  слабовато,  не правда ли? Но я  не мог
понять,  как это человек решается выполнять такие удивительные  обязанности.
Судьи, однако, примелькались  мне,  и  я  мирился с их  существованием, как,
скажем, с  существованием кузнечиков. С  тою  лишь разницей,  что  нашествие
стрекочущих прямокрылых никогда  не  приносило  мне ни гроша,  тогда  как  я
зарабатывал себе на жизнь  благодаря словопрениям с этими людьми,  которых я
презирал.
     Итак, я  пребывал в лагере справедливости, и этого  было достаточно для
моего  душевного  спокойствия.   Чувство  своей  правоты,  удовлетворенности
победой над противником и  уважение  к самому себе  -  все это, дорогой мой,
мощные пружины, помогающие  выстоять  в борьбе и даже  идти вперед.  А  если
лишить  людей этих  чувств,  вы  их  превратите  в  бешеных  собак.  Сколько
преступлений совершено  просто  потому, что виновник не мог перенести мысли,
что  он  раскрыт.  Я  знал когда-то  одного  промышленника.  Жена  его  была
прелестная женщина, вызывавшая всеобщее восхищение, а он все-таки ей изменял
да еще  буквально бесился из-за того, что был виноват перед  ней и что никто
решительно, даже он сам, не мог бы дать ему свидетельство о добродетели. Чем
больше проявлялось совершенство его жены, тем сильнее он бесновался. В конце
концов сознание своей вины стало для него невыносимым. И как вы думаете, что
он  сделал тогда? Перестал ей изменять? Нет. Он убил ее. Из-за этого у нас и
завязались с ним отношения.
     Мое положение было куда более завидным. Я не только не рисковал попасть
в лагерь преступников (в частности, никак уж не мог убить свою жену, так как
был холостяком), но я еще выступал в их защиту при том единственном условии,
чтобы они были настоящими убийцами, как  дикари бывают  настоящими дикарями.
Самая моя  манера вести защиту приносила мне глубокое удовлетворение. Я  был
поистине  безупречен  в своей  профессиональной  деятельности. Я никогда  не
принимал  взяток, это уж само собой разумеется, да никогда и не  унижался до
каких-нибудь  махинаций.  И что еще  реже  бывает, я  никогда  не соглашался
льстить какому-нибудь  журналисту, чтобы он благосклонно  отзывался обо мне,
или какому-нибудь чиновнику, чье  расположение было бы мне полезно.  Два-три
раза  мне  представлялся  случай  получить  орден  Почетного  легиона,  и  я
отказывался  со скромным достоинством, находя в этом истинную себе  награду.
Наконец, я никогда не  брал платы с бедняков и никогда  не кричал об этом на
всех перекрестках. Не думайте, однако, дорогой мой,  что я говорю все это из
хвастовства. Тут  не  было  никакой моей заслуги: алчность, которая  в нашем
обществе заняла место честолюбия, всегда  была мне смешна. Я метил  выше. Вы
увидите, что в отношении меня это правильное выражение.
     Да сами  посудите,  чего еще  мне было надо?  Я  восхищался собственной
натурой,  а  ведь всем известно, что это большое счастье, хотя для взаимного
успокоения мы иногда делаем вид, будто осуждаем такого рода чувство, называя
его самовлюбленностью. Как хотите, а я лично радовался, что природа наделила
меня  свойством  так  остро  реагировать на горе  вдов и  сирот, что в конце
концов оно разрослось, развилось и  постоянно  проявлялось в моей жизни.  Я,
например,  обожал  помогать слепым  переходить через  улицу.  Лишь  только я
замечал  палку,  нерешительно качавшуюся на краю тротуара,  я бросался туда,
иной  раз  на  секунду опередив  другую  сострадательную  руку,  подхватывал
слепого, отнимал  его от всех других благодетелей и мягко, но решительно вел
его  по  переходу  через  улицу,  лавируя  среди  всяческих  препятствий,  и
доставлял в  спокойную  гавань - на противоположный тротуар, где мы с ним  и
расставались,  оба приятно  взволнованные.  Точно так  же  я  любил услужить
нужной  справкой  заблудившемуся  прохожему,  дать прикурить, помочь  тащить
тяжело  нагруженную тележку, подтолкнуть застрявший на мостовой  автомобиль,
охотно  покупал  газету  у  члена  Армии спасения  или  букетик  у  старушки
цветочницы,  хотя  и знал, что она крадет  цветы на кладбище Монпарнас.  И я
любил  также (рассказывать об этом труднее  всего) подавать  милостыню. Один
мой  приятель,  добродетельный христианин, признавался, что  первое чувство,
которое  он  испытывает  при   виде  нищего,  приближающегося  к  его  дому,
неудовольствие. Со мной дело обстояло хуже: я  ликовал! Но не  будем на этом
останавливаться.
     Поговорим  лучше  о  моей  вежливости.  Она  была  знаменита  и  притом
бесспорна. Она доставляла  мне  великие радости. Если мне иной раз так везло
по утрам, что я мог уступить место в автобусе или в метро (разумеется, тому,
кто этого заслуживал),  подобрать  вещь,  выпавшую  из рук  почтенной  дамы,
подать ей потерю с обычной  своей  милой улыбкой или попросту уступить такси
торопящемуся куда-то человеку, то весь день был для меня озарен этой удачей.
Надо  признаться, я даже  радовался забастовкам  на общественном транспорте,
так как в  эти дни мог на остановках  автобусов посадить  в свой  автомобиль
кого-нибудь из  злосчастных моих сограждан,  не знавших, как им добраться до
дому. Поменять  свое место в театре для  того, чтобы влюбленные могли сидеть
рядышком,  услужить  в  вагоне  железной  дороги  молодой  девушке,  любезно
водрузив ее чемодан на багажную  полку, слишком высокую  для  нее, - все эти
подвиги я совершал чаще, чем  другие люди, потому что ловил к этому случай и
потому что они доставляли мне наслаждение.
     Я слыл  человеком щедрым  и действительно  был таковым. Я проявлял  эту
черту и в общественной и в личной благотворительности. Мне нисколько не было
жаль  расставаться  с  отдаваемой  вещью или  с  определенной суммой  денег;
наоборот, я всегда извлекал из этой филантропии некоторые  радости, и далеко
не  самой маленькой из  них была меланхолическая мысль  о  бесплодности моих
даров и весьма вероятной неблагодарности, которая  за ними воспоследует. Мне
было  очень  приятно  дарить, но  я терпеть не мог, когда меня  принуждали к
этому.  Подписные листы с  их точными цифрами меня раздражали, и  я давал по
ним скрепя сердце. Мне хотелось самому распоряжаться своими щедротами.
     Все это мелочи, но они помогут вам понять, сколько радостей я постоянно
находил в жизни, и особенно в своей профессии. Вот, например, остановит тебя
в  коридорах Судебной палаты жена обвиняемого, которого ты защищал только во
имя справедливости или из сострадания, то есть бесплатно, услышишь, как  эта
женщина лепечет, что отныне вся их семья в неоплатном долгу  перед  тобой, а
ты  ответишь  ей, что это было вполне естественно с твоей стороны, любой  на
твоем месте поступил бы точно так же, предложишь даже денежную помощь, чтобы
они  могли  пережить  предстоящие  трудные  дни,  а  затем,  чтобы  оборвать
благодарственные  излияния  и сохранить верный  их резонанс, поцелуешь  руку
бедняжке и  покончишь на  этом  разговор. Поверьте, дорогой мой, это высокое
удовольствие, недоступное  вульгарному честолюбию. Ты  при этом поднимаешься
на вершину благородства, которое не нуждается в каком-нибудь поощрении.
     Остановимся на этих  высотах. Вы теперь понимаете, конечно, что я хотел
сказать,  заявив, что  я  "метил  выше".  Я правильно  назвал  это "вершиной
благородства", единственной,  на которой я  мог жить. Да, я чувствовал  себя
свободно, только когда карабкался вверх. Даже в житейских мелочах мне всегда
хотелось быть  выше других. Троллейбус я предпочитал вагонам метро, автобусы
- автомобилям, террасы -  антресолям. Я любитель спортивных самолетов, когда
у тебя  над  головой  открытое  небо, а  на пароходах  я  всегда выбираю для
прогулок верхнюю палубу. В горах я бегу от ущелий, взбираюсь на перевалы, на
плато; уж если  равнина, то высокогорная, на меньшее я не согласен.  Если бы
по  воле  судьбы  мне пришлось выбирать себе какое-нибудь  ремесло, например
токаря или  кровельщика,  будьте спокойны, я  бы выбрал крыши и  не побоялся
головокружения.  Трюмы, погреба, подземелья, гроты, пропасти вызывают у меня
ужас.  Я даже возненавидел  спелеологов,  которые имеют  нахальство занимать
первую полосу в газетах,  и подвиги  этих исследователей были мне  противны.
Спускаться  в пропасть на глубину восемьсот метров  ниже уровня моря, рискуя
не  вытащить головы  из  расщелины  в  скале  (из "сифона",  как говорят эти
безумцы),  -  на  такой  подвиг,  казалось  мне,  могли  пойти  только  люди
извращенные или чем-то травмированные. В этом есть что-то мерзкое.
     Природная терраса на высоте  пятьсот или  шестьсот  метров над  уровнем
моря, которое еще видишь,  которое  залито светом, -  вот  где  мне дышалось
легче  всего,  особенно  если  я  был   там  один,  вдали  от   человеческих
муравейников. Я очень  хорошо понимал, почему проповеди, смелые пророчества,
чудеса огня  происходили  на  вершинах.  По-моему,  никто не мог предаваться
размышлениям в подземельях или в тюремных камерах (если только последние  не
были   расположены  в  башне,  откуда  открывался  широкий  вид)  -  там  не
размышляли, а плесневели. Я  понимал тех, кто  пошел в монахи,  а потом стал
расстригой из-за того,  что окно кельи выходило не на светлые просторы, а на
глухую стену. Будьте  уверены,  уж я-то отнюдь  не  плесневел.  Ежедневно  и
ежечасно я наедине  с  собой или на людях  взбирался на высоты,  зажигал там
яркие костры и внимал веселым приветственным крикам, доносившимся снизу. Так
я радовался жизни и собственному своему совершенству.
     Профессия адвоката, к счастью, вполне удовлетворяла  моему стремлению к
высотам.  Она  избавляла меня от  горькой  обиды на  моих ближних, которым я
всегда оказывал услугу, не  будучи им ничем  обязан.  Она ставила меня  выше
судьи, которого я в свою очередь ставил выше подсудимого, а последний обязан
был, конечно, питать ко мне признательность. Оцените же  это сами, сударь: я
пользовался   безнаказанностью.  Я  не  был  подвластен  никакому  суду,  не
находился на подмостках трибунала. Я был  где-то  над ним, в колосниках, как
боги  в  античном  театре,  которые  время  от  времени  при  помощи  машины
спускались, чтобы преобразить ход действия и дать  этому действию угодный им
оборот.  В  конце  концов жить,  возвышаясь над другими, -  вот единственная
оставшаяся нам возможность  добиться восторженных взглядов и  приветственных
криков толпы.
     Кое-кто из моих подзащитных, кстати сказать, и совершил убийство именно
из таких побуждений. Уголовная хроника в газетах, собственная ничтожная роль
в  жизни и  высокое  мнение о  себе, несомненно, повергали  их  в  печальную
экзальтацию. Как  и  многие люди,  они  не  в  силах были смириться со своей
безвестностью, и нетерпеливая жажда "прославиться отчасти  и  могла привести
их к  злополучным  крайностям. Ведь  чтобы  добиться известности, достаточно
убить консьержку в своем доме. К несчастью, такого рода  слава эфемерна - уж
очень много на свете  консьержек, которые заслуживают и получают удар ножом.
На суде преступление все время находится на переднем плане, а сам преступник
появляется у рампы лишь мельком, его тотчас сменяют другие  фигуры.  Словом,
за краткие минуты триумфа  ему приходится платить слишком  дорого. А вот мы,
адвокаты, защищая этих несчастных честолюбцев, жаждущих славы, действительно
можем прославиться одновременно с ними и  рядом с ними, но  более экономными
средствами. Это и побуждало меня прибегать к достохвальным усилиям, дабы они
платили как можно меньше. Ведь, расплачиваясь за свои проступки, они немного
платили  и  за мою  репутацию.  Негодование,  ораторский  талант,  волнение,
которое я на них растрачивал,  избавляли меня  от всякого долга перед  ними.
Судьи  карали, ибо обвиняемым полагалось искупить свою вину, а  я, свободный
от всякого долга, не подлежавший  ни суду, ни наказанию, царил, свободно рея
в райском сиянии.  Как же не назвать  раем бездумное  существование, дорогой
мой? Вот я и блаженствовал. Мне никогда не приходилось учиться жить. По этой
части  я был  прирожденным  мастером.  Для иных  людей  важнейшая  задача  -
укрыться  от нападок, а  для других  - поладить  с нападающими. Что касается
меня,  то я отличался гибкостью. Когда нужно было, держался запросто,  когда
полагалось, замыкался в молчании, то  проявлял веселую  непринужденность, то
строгость.  Неудивительно, что я пользовался большой популярностью, а  своим
победам  в  обществе  и  счет потерял.  Я  был  недурен  собой,  считался  и
неутомимым танцором и скромным эрудитом,  любил  женщин и вместе с тем любил
правосудие (а  сочетать две эти склонности совсем нелегко), был спортсменом,
понимал толк в искусстве и в литературе - ну, тут уж я остановлюсь, не то вы
заподозрите меня в самовлюбленности. Но все-таки представьте себе человека в
цвете  лет, наделенного  прекрасным  здоровьем, разнообразными  дарованиями,
искусного в физических упражнениях и в умственной гимнастике, ни бедного, ни
богатого,  отнюдь не страдающего бессонницей и  вполне довольного собою,  но
проявляющего  это  чувство   только  в  приятной   для  всех  общительности.
Согласитесь, что у такого счастливца жизнь должна была складываться удачно.
     Да,  мало кому жилось так просто, как  мне.  Мне  совсем не приходилось
ломать себя, я принимал жизнь полностью такою, какой она была сверху донизу,
со всей ее иронией, ее величием и ее рабством. В частности, плоть, материя -
словом, все  телесное,  что расстраивает  или обескураживает  многих  людей,
поглощенных  любовью  или  живущих  в  одиночестве,  не  порабощали меня,  а
неизменно приносили мне радости.  Я создан был для того,  чтобы  иметь тело.
Оттого  и  развились у меня это высокое  самообладание,  эта  гармоничность,
которую люди чувствовали во мне и  порой даже признавались, что она помогала
им жить.  Неудивительно,  чт