не  давала мне еще
ни  одна женщина;  быть  может, и  даже наверное,  миг  счастья  будет очень
кратким (надо же обезопасить  себя), но ничто не может с ним  сравниться.  А
главное, я  отработал  небольшую  тираду, всегда  встречавшую  благосклонный
прием. Я уверен, что она  и вам  понравится.  Суть этой  тирады  в горьком и
смиренном признании, что я  ничтожество, пустой  человек и  не  стою женской
привязанности, что я никогда не  знал простого, бесхитростного счастья, быть
может, я предпочел бы его  всему на свете, но  теперь уж поздно. О  причинах
этого  непоправимого  загадочного запоздания я умалчивал,  зная, как выгодно
окутывать  себя тайной. В некотором смысле я  верил тому,  что говорил,  - я
вживался в  роль.  Неудивительно, что и  мои партнерши тоже спешили выйти на
сцену.  Самые  чувствительные  из  моих  подруг  пытались  "понять  меня"  и
предавались  меланхолическим  излияниям.  Другие  же,  довольные тем,  что я
соблюдаю   правила  игры  и  до  начала  атаки   деликатно  задерживаюсь  на
разговорах, иной раз сами переходили в наступление. Для меня это был двойной
выигрыш:  я не только мог тогда  утолить  свое  вожделение, но и насладиться
чувством удовлетворенной любви  к самому себе, убеждаясь всякий раз  в своей
власти.
     И если даже случалось, что некоторые мои партнерши доставляли мне  лишь
посредственное удовольствие, я время от времени назначал им свидания - этому
способствовало  вдруг  вспыхнувшее желание,  которое  обостряла  разлука,  и
готовность  отозваться на него, загоравшаяся в  моей прежней сообщнице;  мне
хотелось убедиться, что связь наша не порвана окончательно: стоит мне только
пожелать,  и она возобновится. Иной раз я брал  с женщин клятвенное обещание
не принадлежать никому другому, кроме меня, - так меня это беспокоило. Но ни
сердце,   ни  воображение  не   участвовали  в  этой  игре.  Самодовольство,
укоренившееся  во  мне,  не допускало вопреки  очевидности,  чтобы  женщина,
принадлежавшая   мне,  могла  когда-нибудь  принадлежать  другому.  Впрочем,
клятва, которой я требовал, связывала только женщину,  а  мне  предоставляла
свободу.  Покинутая  мною   не  будет  принадлежать  никому,  значит,  можно
разорвать  с  нею,  а иначе  это почти  всегда  было  просто немыслимо.  Что
касается женщин, то проверкой раз  и  навсегда были установлены  прочность и
длительность моей власти  над ними.  Любопытно?  А  ведь  это  сущая правда,
дорогой соотечественник. Одни кричат: "Люби меня!", другие: "Не  люби меня!"
А есть такая  порода  людей,  самая  скверная  и самая  несчастная,  которая
требует: "Не люби меня и будь мне верна".
     Только вот в чем дело:  проверка  никогда не  бывает  окончательной, ее
надо возобновлять с каждой  новой возлюбленной. Повторяешь,  повторяешь  - и
создается  привычка.  Вскоре  уже  говоришь,  не думая,  уже  вырабатывается
рефлекс,  и  в один  прекрасный  день  добиваешься  обладания,  не  чувствуя
по-настоящему  влечения.  Поверьте,  для  некоторых   людей  отказаться   от
обладания тем, чего они вовсе и не желают, труднее всего на свете.
     Так  со  мною  и случилась  однажды  неприятность,  а не  лишним  будет
сказать, что женщина эта не  очень волновала меня, но мне нравился ее облик,
в котором было что-то  покорное и жаждущее.  Откровенно говоря, удовольствие
оказалось посредственным,  как и следовало ожидать. Но я  никогда не страдал
никакими комплексами и быстро забыл  эту особу, с  которой решил  больше  не
встречаться.  Я  думал, что  она  ничего  не заметила,  мне даже  и на ум не
приходило, что у нее может быть свое мнение на этот счет: ведь она была  так
скромна, так не походила на других женщин. Но через некоторое время я узнал,
что  она  доверительно  рассказала  третьим   лицам  о   недостаточной  моей
мужественности.  Меня  кольнуло  чувство  обиды, как будто  я  стал  жертвой
обмана:  она оказалась не такой уж пассивной, как я думал, и могла  судить о
подобных  вещах.  Однако  я  пожал плечами  и  притворно рассмеялся.  Нет, я
рассмеялся  искренне, слишком  уж был  незначителен этот  случай. Если  есть
сфера,  где скромность должна считаться  правилом, то это именно сексуальная
жизнь со всеми ее неожиданностями, не правда ли? Так ведь нет, каждый  хочет
перещеголять других, даже в мыслях, наедине с собой. И несмотря на то, что я
пожал плечами, знаете, как я себя  повел? Немного  позднее встретился с этой
женщиной, сделал  все, чтобы  ее пленить,  и снова овладел ею.  Это было  не
очень  трудно: женщины  тоже  не любят разочарований. И с  тех  пор я  почти
непроизвольно принялся всячески терзать ее. -Я бросал ее и вновь привлекал к
себе, принуждал ее  отдаваться  мне  в неподходящее  время и в  неподходящем
месте,  всегда и во всем обращался с нею  так грубо, что в конце концов даже
привязался к  ней, как, думается, тюремщик бывает привязан к заключенному. И
так длилось до тех пор,  пока она в бурном порыве  болезненной и вынужденной
страсти откровенно воздала хвалу тому, что ее порабощало.. С того дня я стал
удаляться от нее. А потом и вовсе забыл.
     Несмотря на  ваше вежливое молчание,  я  согласен  с вами,  что  в этом
любовном приключении  моя  роль  не  из  красивых.  Но  обратитесь  к  своей
собственной  жизни,  дорогой  соотечественник!  Покопайтесь в воспоминаниях,
может быть, вы найдете среди них подобную же историю и позднее расскажете ее
мне. Что касается меня, то, когда это приключение вспоминалось мне, я всегда
смеялся.  Но  уже иным смехом, похожим на  тот, который я  услышал на  мосту
Искусств. Я смеялся над своим  краснобайством и  своими речами в  суде. Даже
больше  над  своими судебными  речами, чем над  краснобайством  с женщинами.
Им-то я  по крайней мере лгал  очень мало. Во  всем моем поведении так ясно,
без  уверток говорил инстинкт. Любовный  акт, например, ведь это  признание.
Тут и голый эгоизм, тут и тщеславие, а иной раз подлинное великодушие. Право
же, в этой  плачевной  истории  еще больше, чем  в других  моих  романах,  и
больше,  чем я думаю, я был откровенным, ибо ясно показал, кто я такой и как
я мог  бы жить. Но даже тогда - нет, именно тогда, когда я вел себя так, как
рассказал сейчас, - в моей  личной жизни было больше достоинства, чем в моих
высокопарных адвокатских разглагольствованиях  о  невиновности и правосудии.
По  крайней  мере,  вглядываясь в  свое  поведение  с женщинами,  я  не  мог
обманываться насчет истинной сути моей  натуры. Человек  никогда  не  бывает
лицемером в своих удовольствиях, где-то я вычитал  такую мысль или же сам до
нее додумался. Верно сказано, дорогой соотечественник?
     Когда я  вспоминаю, с каким трудом мне удавалось окончательно порвать с
женщиной - с таким трудом, что у меня из-за этого бывало по нескольку связей
одновременно, - я отнюдь не приписываю это нежности своего  сердца. Вовсе не
она руководила мною, когда одна из моих возлюбленных, устав ждать Аустерлица
нашей страсти, собиралась ретироваться.  Тотчас же  я  раскрывал ей объятия,
делал  всевозможные  уступки,  становился  красноречив.  Я пробуждал  в  ней
нежность  и  сладостное  умиление, а  сам  испытывал  эти  чувства  лишь  по
видимости, был  только  немного взволнован угрозой разрыва  и утраты женской
привязанности. Правда,  иной раз  мне казалось, что я действительно страдаю.
Но  стоило мятежнице расстаться  со мной,  как я  без  труда  забывал о ней;
впрочем, я помнил о ней ничуть не больше, если  она решалась вернуться. Нет,
не любовь и  не великодушие подстегивали меня, когда  мне  грозила опасность
оказаться  покинутым, а только желание  быть любимым и получать то,  что, по
моему  мнению, мне полагалось по праву. Убедившись, что  я  любим,  я  вновь
забывал о своей партнерше, зато сам сиял, приходил в прекрасное настроение и
снова становился обаятельным.
     Заметьте,  кстати, что вновь завоеванная привязанность тяготила меня. В
минуты досады я  говорил  себе тогда, что идеальным выходом была  бы  смерть
увлекшейся мною женщины. Смерть,  во-первых,  окончательно  скрепила бы наши
узы,  а  во-вторых, избавила  бы  ее от всякого принуждения.  Но ведь нельзя
желать всем смерти и уничтожить  в  конце концов население нашей планеты для
того,   чтобы   воспользоваться   неограниченной  свободой,   которая  иначе
немыслима. Против такого метода восставала моя чувствительность и моя любовь
к людям.
     Единственное глубокое чувство, которое мне случалось испытывать во всех
этих любовных интригах, была благодарность, если  все  шло хорошо, если меня
оставляли  в покое и  давали  мне полную  свободу действий. Ах, как я  бывал
любезен и мил с женщиной, если только что побывал в постели другой, я словно
распространял на всех  остальных признательность,  которую испытывал к одной
из  них. Какова бы ни была путаница  в моих  чувствах, суть  их была ясна: я
удерживал  подле  себя   своих  возлюбленных   и  друзей   для  того,  чтобы
пользоваться  их любовью, когда вздумается. Я сам признавал, что мог бы жить
счастливо лишь при условии, если на всей земле  все люди или по крайней мере
как  можно  больше  людей обратят  взоры  на  меня,  никогда не  узнают иной
привязанности, не узнают независимости, готовые в любую минуту  откликнуться
на мой  призыв,  обреченные, наконец, на  бесплодие  до того  дня,  когда  я
удостою обласкать их  лучом своего света. В общем, чтобы жить счастливо, мне
надо было,  чтобы  мои избранницы совсем не жили. Они  должны были  получать
частицу жизни лишь время от времени и только по моей милости.
     Ах, поверьте,  мне совсем  не  доставляет  удовольствия рассказывать об
этом. Стоит мне  вспомнить о той полосе  моей жизни, когда я требовал все  и
ровным  счетом  ничего  не давал взамен,  когда я заставлял многих и  многих
людей  служить  мне, а их самих как  будто прятал в  холодильник,  чтобы они
всегда были под рукой и я мог бы ими пользоваться по мере надобности, право,
уж и не знаю, как назвать то любопытное  чувство,  которое возникает тогда у
меня.  Может быть, это  стыд? Скажите,  дорогой соотечественник,  ведь  стыд
немного жжет душу,  верно? Тогда это, пожалуй, стыд или одна из тех  нелепых
эмоций, которые касаются  чести.  И во  всяком случае, мне кажется,  что это
чувство не покидало меня с того приключения, которое гвоздем засело у меня в
памяти. Я должен рассказать о  нем, больше я не могу оттягивать, несмотря на
все  свои   отступления,  а  в  них  я  проявил  столько  старания,  столько
изобретательности, что, надеюсь, вы воздадите мне должное.
     Смотрите-ка,  дождь перестал! Будьте  так  любезны, проводите  меня  до
дому.  Я  устал.  Странное дело, устал  не оттого, что много  говорил, но от
одной мысли о том, что мне еще предстоит рассказать. Ну, начнем. Восстановим
в нескольких словах главное мое  открытие. Буду краток. Зачем много говорить
об этом?  Долой покровы, которыми закрывают нагую статую, прочь пышные речи!
Так  вот. Однажды в ноябрьскую ночь года через три после того  вечера, когда
мне показалось, что  кто-то смеется за моей  спиной, я возвращался домой  по
левому берегу Сены и пересек ее по Королевскому мосту. Был час ночи. Моросил
мелкий  дождь,  скорее, изморось, разогнавшая редких прохожих. Я возвращался
от  своей любовницы,  которая, наверное,  уже уснула.  Мне  было  хорошо,  я
чувствовал легкую усталость,  успокоенное  тело согревала кровь, пробегавшая
по  жилам  неслышно,  как  этот  осенний  дождик.  На  мосту  кто-то  стоял,
перегнувшись через  перила, как  будто смотрел  на  реку. Подойдя  ближе,  я
увидел,  что это  молодая тоненькая  женщина, вся в черном. Между черными ее
волосами и воротником пальто видна была  полоска  шеи, беленькой,  мокрой от
дождя шейки, и это немного взволновало меня. Я на мгновение замедлил шаг, но
тут же одернул себя и двинулся дальше. Спустившись с  моста на набережную, я
двинулся по направлению к бульвару  Сен-Мишель, на котором жил. Я прошел уже
метров  пятьдесят  и  вдруг  услышал  шум,  показавшийся мне оглушительным в
ночной тишине, - шум падения человеческого тела, рухнувшего в воду.  Я замер
на  месте,  но  не  обернулся.  И тотчас  же раздался  крик.  Он  повторился
несколько раз и как будто спускался вниз по течению, но  внезапно оборвался.
Молчание,  наступившее  вслед  за тем  в  застывшем  мраке,  показалось  мне
бесконечным. Я хотел побежать и не мог пошевелиться. Я весь дрожал от холода
и волнения.  Я  говорил  себе:  "Надо скорее, скорее"  -  и  чувствовал, как
непреодолимая  слабость  сковала  меня.  Не  помню уж,  что я  думал  тогда:
"Слишком  поздно,  слишком  далеко"  -  или  что-то  вроде  этого.  Я  стоял
неподвижно, прислушивался. Потом медленно двинулся дальше. И никому ни о чем
не сообщил.
     Но  вот  мы и  пришли,  вот мой  дом, мое  убежище! Завтра? Хорошо, как
хотите.  Охотно  повезу  вас  на  остров  Маркен,  посмотрите  на  Зайдерзе.
Встретимся  в одиннадцать  часов утра в "Мехико-Сити". Что?  Та женщина?  Не
знаю, честное слово, не знаю. На другой день и еще несколько дней я не читал
газет.
     Кукольная деревня, не правда ли? И довольно живописная! Но я привез вас
на  этот  остров  не  ради его  живописности,  дорогой  друг. Каждый мог  бы
показать вам эти  прелестные чепцы, деревянные башмаки и расписные дома, где
сидят рыбаки  и  курят хороший табак, а в комнате пахнет воском. Нет, я один
из  тех  редких людей,  кто может показать вам  то, что  здесь действительно
стоит посмотреть.
     Мы  с вами подходим к плотине. Надо  идти по ней, идти как можно дальше
от этих хорошеньких домиков. Давайте теперь присядем. Ну, что скажете? Самый
унылый из  всех унылых пейзажей.  Посмотрите:  налево - что-то  вроде  груды
золы, именуемой здесь дюной;  направо - серая плотина, у  наших  ног белесый
песчаный берег,  перед нами  -  море, такого же цвета,  как  вода в  корыте,
чуть-чуть  подкрашенная синькой,  а  над  этими бледными  водами раскинулось
широкое  небо. Какой-то вялый ад,  право!  Линии только  горизонтальные,  ни
одного  яркого  пятна, бесцветное пространство,  мертвая  жизнь. Все стерто,
затушевано, перед  глазами  образ небытия. Нет  людей, главное  - нет людей!
Только вы и  я, и перед нами опустевшая  наконец планета. А небо  живет еще?
Да-да, вы правы,  дорогой друг. Оно становится плотным  от  туч, потом в нем
образуются  провалы,  отворяются  врата  облаков,  видны  ступени  воздушных
лестниц.  Там  голуби.  Вы  не  заметили, что  небо  в  Голландии заполонили
миллионы голубей,  невидимых голубей -  так  высоко  они  летают;  они машут
крыльями,  поднимаются   и   спускаются   все  вместе,  наполняют   небесное
пространство  волнами  сероватых перьев,  и  ветер  то  уносит  их, то  мчит
обратно.  Голуби ждут там, наверху, ждут весь год. Они  кружат  над  землей,
смотрят, хотят спуститься.  Но ведь внизу нет ничего - только море и каналы,
крыши, и на них  вывески, и  ни  одной  головы,  на которой  птица  могла бы
пристроиться.
     Вы не понимаете, что я хочу  сказать? Признаться, устал  я. Теряю нить,
путаюсь  в словах, уже  нет  той ясности мысли, за  которую прославляли меня
друзья. Впрочем, это я из принципа  говорю "друзья".  Друзей у меня  нет,  а
только сообщники.  Зато число их умножилось - весь род человеческий, и среди
них  вы - первый. Откуда  я знаю,  что у  меня нет друзей? Да  очень просто:
открыл этот факт, когда вздумал было покончить с собой, чтобы сыграть с ними
злую шутку и в некотором роде наказать  их.  Но кого тут наказывать? Кое-кто
был бы изумлен, и только, а наказанным никто бы себя не чувствовал. Я понял,
что у меня не было друзей. Да если б у меня и были друзья, что мне от этого?
Если  бы  я мог,  покончив с собой,  увидеть, какие у них  будут физиономии,
тогда  да,  игра стоила бы свеч. Но в  земле темно,  гробовые доски толстые,
саван не прозрачный. Вот если бы глазами души удалось увидеть. Да существует
ли  она,  эта душа,  и есть ли  у нее глаза?  Увы, в этом  нет уверенности и
никогда не  было.  А  иначе нашелся  бы выход из  положения,  можно было  бы
наконец  заставить людей всерьез отнестись  к тебе. Ведь убедить  их в твоей
правоте, в искренности, в  мучительных твоих страданиях  можно  только своей
смертью. Пока ты жив, ты, так  сказать, сомнительный случай, ты имеешь право
лишь на скептическое к тебе  отношение. Вот если бы имелась уверенность, что
можно будет самому  насладиться  зрелищем  собственной  смерти, то стоило бы
труда доказать им то, чему они не желали верить, и удивить их. А так что же?
Ты покончишь с собой, и тогда не все ли равно, верят тебе  они или  нет?  Ты
уже  не  существуешь,  не видишь,  кто изумлен,  кто  сокрушается  (недолго,
конечно), - словом, не сможешь  присутствовать, как о том мечтает каждый, на
собственных  своих  похоронах.  Чтобы  не  давать  повод к сомнениям,  нужно
просто-напросто умереть.
     А может, это и хорошо,  что мы ничего  не  увидим? Нам  было бы слишком
больно от  их  равнодушия. "Ты за это поплатишься!" -  сказала одна  девушка
своему отцу, не позволившему ей выйти замуж за какого-то прилизанного хлыща.
И покончила с собой. Но отец нисколько не поплатился. Он обожал рыбную ловлю
со  спиннингом. Через три недели он уже поехал на рыбалку, "чтобы забыться",
как  он  сказал. Отец верно  рассчитал - он  забыл покойную дочь.  По правде
говоря,  удивляться можно  было  бы, если  бы случилось  обратное. Или вот -
человек решил умереть, дабы наказать жену, а на деле - возвратил ей свободу.
Так лучше уж  не видеть всего этого. Да еще ты  рисковал бы услышать, какими
причинами объясняют твое  самоубийство.  Что  касается  меня,  я уже заранее
знаю: "Он покончил с собою, потому  что не мог вынести..." Ах, дорогой  мой,
как люди  недогадливы, какое у  них скудное воображение. Они  всегда думают,
что человек кончает с  собой  по какой-нибудь одной  причине. Но ведь вполне
возможно  иметь  для  самоубийства две  причины.  Нет, это им и в  голову не
приходит. Так для чего кончать  счеты с жизнью, добровольно приносить себя в
жертву, пытаясь  создать о себе определенное представление! Ты умрешь, а они
воспользуются  случаем  и  выдумают идиотские  или  вульгарные причины твоей
смерти. Мученикам,  дорогой  друг, надо выбирать между забвением, насмешками
или использованием их смерти  в каких-нибудь целях.  А чтобы их поняли?.. Да
никогда!
     Будем идти прямо  к цели.  Я люблю жизнь - вот моя  подлинная слабость.
Так  люблю жизнь,  что  не могу вообразить  себе  ничего, находящегося за ее
пределами. В этой жадности к  жизни есть что-то  плебейское, вы не находите?
Аристократия смотрит  на  себя и на  свою  жизнь немножко  со стороны.  Если
понадобится,  аристократ умрет, он скорее уж  сломается,  чем  согнется. А я
сгибаюсь, потому что все еще  люблю  себя. Вот после всего  услышанного вами
как вы думаете,  что  со  мной сталось?  Почувствовал  я отвращение  к себе?
Нисколько!  Отвращение  я  почувствовал  к  другим.  Конечно,  я  знал  свои
прегрешения  и  сожалел  о  своих  слабостях  и,  однако  ж,  по-прежнему  с
похвальным упорством забывал их. Зато суд над другими людьми непрестанно шел
в моем сердце.  Вас это, конечно, коробит?  Вы, вероятно, думаете,  что  это
нелогично. Но вопрос тут  не в логике.  Тут  вопрос в  том, чтобы как-нибудь
ускользнуть, да, главное  - увернуться от суда. Я не говорю - ускользнуть от
наказания.  Наказание  без  суда  можно  перенести.  У  него  есть название,
гарантирующее нашу  невиновность, -  несчастье. Нет, речь  идет о том, чтобы
избежать суда,  избежать придирчивого  судебного  разбирательства, сразу его
прервать, чтобы приговор никогда не был вынесен.
     Но избежать суда не так-то легко.  Нынче мы  всегда  готовы  и судить и
блудить.  С  той только  разницей,  что в первом  случае  нам нечего бояться
неудачи.  Если сомневаетесь,  прислушайтесь когда-нибудь,  о чем говорят  за
табльдотом  в  августе  месяце   на  курортах,  куда   наши  сострадательные
соотечественники приезжают  лечить