они и делают это - в
пренеприятной,  как  я  слышал,  манере  оголтелой  болтливости.  Все-то  их
подмывает чем-ни-  будь поделиться -  то своими философскими  размышлениями,
коим  они, отказавшиеся  от  каких-либо  телесных усилий, могут  предаваться
всецело,  то  наблюдениями,  производимыми  с  возвышенной точки  зрения.  И
несмотря на  то,  что они, в силу  условий фривольной жизни,  не  обременены
избытком духовных сил и философия их столь же никчемна, как и их наблюдения,
а наука вряд ли может воспользоваться тем и другим,  да и  вообще она вправе
пренебречь столь жалкими показаниями, несмотря на все это, кого ни спроси, в
чем  же  состоят  стремления воздушных собачек, всякий раз получишь в ответ,
что они много способствуют процветанию  наук.  "Все это верно,  -  скажешь в
ответ,  -  но ведь вклад  их  в  науку  никчемен и  неудобоварим". На что уж
непременно  пожмут  плечами,  переведут  разговор на другое, рассердятся или
рассмеются, а станешь допытываться  подробнее,  снова получишь  в ответ, что
они способствуют процветанию наук и в конце концов, если будешь настаивать и
даже выходить  из себя, все  равно ответ будет  тот  же. Да, может,  оно и к
лучшему  - не упрямиться,  а смиряться иесли  уж не признавать правомочность
жизценного уклада воздушных собачек, что невозможно, то хотя бы его терпеть.
Но большего-то  от  нас нельзя требовать, это  уж было  бы слишком -  а ведь
требуют. Требуют терпеть все новых и новых восстающих в выси  собачек. Никто
толком не знает,  откуда они берутся. Размножаются они там, что ли? А откуда
у них на то  силы, ведь в них только и есть, что красивая шкурка, где уж тут
размножаться?  И  даже, если  допустить  невероятное,  когда  бы  это  могло
происходить? Ведь их  всегда  видят  поодиночке,  повисшими  в  самоупоенном
блаженстве в  воздухе, а если  они иной раз  и снисходят до передвижения, то
длится  это  самое  пренедолгое  время,  пара  отмеренно-изящных шажков,  не
больше,  и все это опять-таки  в строгом  одиночестве  и  якобы  в  глубокой
задумчивости, от которой они, по их  уверениям, не могут отрешиться, сколько
бы ни пытались. Но если они не  размножаются, то возможно то, что  находятся
собаки,  добровольно отрекающиеся от  наземной жизни, добровольно избирающие
эту  стезю,  чтобы  ради немногих удобств и  пустячной ловкости вести  столь
унылую жизнь на преднебесных  подушках? Все это невозможно себе помыслить  -
ни их  размножение, ни  добровольное присоединение к  ним. Действительность,
однако, показывает,  что воздушные собачки отнюдь не исчезают;  из  какового
обстоятельства  следует заключить,  что,  как  ни  бессилен  наш  разум  это
постигнуть, та или иная разновидность  собак, уж коль  скоро она существует,
не  вымирает,  во  всяком  случае  не  вымирает  легко,  во всяком случае не
вымирает совсем, не оставляя хоть какого-нибудь потомства.
     Не  должен ли  я отнести  и  к собственной разновидности  все  то,  что
пристало  говорить  о  воздушных  собачках с  их  странными, бессмысленными,
внешне экстравагантными, неестественными обыкновениями? При этом внешне-то я
ничем и не  выделяюсь,  так, обыкновенная заурядность  которых  -  во всяком
случае в здешних местах - превеликое множество, не отмечен ничем выдающимся,
но и ничем, что заслуживало бы презрения,  а в молодости, да еще  и в зрелые
годы, я, если  только не слишком пренебрегал собой и много двигался, был пес
достаточно  видный.  Хвалили в особенности мой фас, стройные  ноги; красивую
постановку головы,  да и шерсть  моя, серо-желтая в белых  пятнах,  вьющаяся
только  на  самом конце,  вызывала всегда одобрение.  Во всем  этом, однако,
ничего нет особенного, особенным можно признать  лишь мой духовный склад, но
и он, что уж никак  нельзя  упускать  мне из  виду,  вполне укоренен в общих
свойствах собачьего племени. Ведь  если даже воздушные собачки не остаются в
одиночестве, а  вновь и вновь получают пополнение из собачьего мира,  черпая
юную  смену иной  раз словно бы  из  ничего, то  мне и подавно  можно жить в
уверенности, что я существо  не потерянное. Разумеется, товарищи мои по типу
должны быть псы особой судьбы, и  их  существование никогда не принесет  мне
видимой пользы, уж  по одному  тому хотя бы, что  я вряд ли  когда-нибудь их
узнаю.  Мы  те, на  кого давит молчание, кого мутит  от недостатка  воздуха,
другим-то,  похоже,  хорошо живется  в молчании, хотя  это все  одна  только
видимость,  подобно тому, как  псы-музыканты внешне  музицировали совершенно
спокойно, но в действительности были крайне возбуждены; однако видимость эта
сильна, неприступна, она лишь посмеивается, сколько на нее ни покушайся. Как
же  справляются  с существованием  товарищи  мои по  виду?  Как  выглядят их
попытки выжить, несмотря  ни на  что?  Вероятно, по-разному.  Я вот  пытался
добиться этого вопросами, пока был молод. Таким образом, я, вероятно, мог бы
примкнуть  к  тем,  кто много  спрашивает, они-то  и  были  бы  тогда  моими
товарищами по виду. Какое-то
     время я,  преодолевая себя,  и  тщился преуспеть в этом,  - преодолевая
себя, ибо меня привлекают прежде всего те, кто призван давать ответы, те же,
кто вечно пристает ко  мне с вопросами, на  которые  у меня по большей части
нет ответа, мне противны. Да  и потом, кто же не любит спрашивать, покуда он
юн, и как же отыскать мне  истинные вопросы в этом обилии? Один вопрос похож
на другой, все  дело  в  цепи  вопроса, а  она остается скрытой,  порой и от
самого вопрошающего. Да и вообще,  задавать вопросы -  это коренное свойство
собачьего племени, спрашивают все кому не лень, будто нарочно, чтобы замести
следы  истинных  вопросов.   Нет,  среди  вопрошающих  юнцов   не  нахожу  я
единомышленников,  как,  впрочем,   и  среди  пожилых  молчунов,  к  которым
принадлежу сам.  Но что  толку в  вопросах, я ведь на них  погорел, товарищи
мои, может быть, умнее меня  и применяют другие, более совершенные средства,
чтобы  справиться  с тяготами  жизни, средства,  которые, правда,  -  как  я
заключаю по  собственным,  - хотя  и помогают им в  их  нужде,  успокаивают,
усыпляют, переделывают их натуры, но в сущности-то так  же бессильны,  как и
мои,  ибо,  сколь  пристально ни всматриваюсь я окрест,  никакого  заметного
успеха ни у кого я  не  вижу. Боюсь, товарищей моих легче было бы распознать
по какому-нибудь другому признаку, только не  по успеху. Но где же, где они,
мои товарищи? Да, я  жалуюсь, жалуюсь, если угодно.  Где они? Везде и нигде.
Может,  то  мой   сосед,   всего  в  трех  прыжках  от   меня,   нередко  мы
перекрикиваемся, он ко  мне иной раз и заходит, я  к нему никогда. Может, он
мой товарищ по виду? Не знаю, я, правда, ничего  такого в нем не замечаю, но
все может  быть. Все может быть, но и нет ничего более невероятного. Нет его
-  и  я,  напрягая шутки  ради фантазии, расцвечиваю подмеченные мною в  нем
родственные  черты, но вот он явился - и все мои построения  разом  выглядят
смехотворно.  Старый  пес невелик собой,  еще меньше  меня,  хотя  я  весьма
среднего  роста,  он  с короткой  коричневой  шерстью, с  устало  повешенной
головой, с  шаркающей  походкой, с  подбитой  сверх  того левой  лапой.  Так
близко, как с ним, я давно уже ни с кем не сходился и я рад, что хоть его-то
могу еще кое-как выносить, и когда он уходит, я кричу ему  вслед кучу всяких
любезностей, но я делаю это без всякой любви, скорее гневаясь  на себя, ибо,
глядя ему  вслед, я  всякий  раз  обливаюсь  ненавистью  и  к этой шаркающей
походке, и к волочащейся лапе, и к слишком низкому заду. Иногда мне кажется,
что мне хочется поиздеваться над самим собой, - когда я мысленно называю его
своим  товарищем. Да  и  в  разговорах  наших  он не  вызывает  ничего,  что
позволяло бы  считать его  товарищем,  он, правда, умен и,  по нашим здешним
обстоятельствам, весьма образован, я  бы мог  многому  у него  научиться, но
разве я ищу ума  и образования? Обычно  мы беседуем  о житейских делах, и я,
умудренный  своим одиночеством,  всякий раз  поражаюсь тому,  сколько же ума
требуется и от самой обычной собаки, живущей даже не в самых неблагоприятных
об-
     стоятельствах,  чтобы  пристойно  изжить свой  век  и  спасти  себя  от
поджидающих   на   каждом  шагу   величайших   опасностей.   Конечно,  наука
вырабатывает соответствующие  правила, однако понять и  усвоить  их  хотя бы
отдаленно, хотя бы в самых грубых чертах ох как  непросто, а если это даже и
удалось, то  тут  и  начинается  самое трудное,  а именно: применение  общих
правил к нашим обстоятельствам. И здесь мало кто может  помочь, почти всякий
час задает новые задачи, и каждый клочок земли выдвигает свои собственные; и
никто не может  утверждать, что он устроил свою жизнь сколь-нибудь надежно и
что она теперь потечет как бы сама собой; даже  я не  могу этого утверждать,
невзирая на то, что потребности мои сокращаются день ото  дня. И для чего же
они, в конце концов, все эти бесконечные усилия?  Только для того, чтобы все
глубже и  глубже зарыться в  молчание, погрести  себя  так,  чтобы  никто  и
никогда не мог тебя раскопать.
     Нередко  приходится  слышать  славословия по  адресу  общего  прогресса
собачества  на протяжении  веков, причем  имеется в  виду  главным  образом,
прогресс науки.  Наука,  конечно же,  прогрессирует  даже с  ускорением, все
быстрее, но что же тут славословить? Ведь это все одно, что хвалить человека
за то, что  с возрастом он становится старше и вследствие того  все  быстрее
приближается к смерти. Все это естественный и к тому же безобразный процесс,
и я не вижу, за что его можно хвалить. Я вижу одно разложение, при этом я не
думаю, что  предшествующие  поколения по природе  своей были лучше, они были
лишь моложе, и в этом их великое
     преимущество, их память не была еще так  обременена, как наша, их  было
легче разговорить, и даже если это никому не удалось, возможностей для этого
было больше, эти  большие  возможности и есть, собственно, то, что  нас  так
волнует, когда  мы слышим старинные и такие наивные саги. Там и сям проходит
такой глубокий намек, что мы подпрыгнули бы от изумления, не дави на нас эта
тяжесть  веков.  Нет, как ни много я имею возразить  против своего  времени,
прежние  поколения не были лучше  новых, более  того, в известном смысле они
были даже много хуже  и  слабее. Разумеется, чудеса и в  ту пору не валялись
под  ногами на улице, но собаки еще не были тогда такими,  не могу подобрать
иного  слова, собачными,  как теперь, общая связь собак была еще  неплотной,
истинное   слово  могло  еще   возыметь  свое  действие,  могло  определить,
переопределить созидаемое, изменить  его  по желанию говорящего, обратить  в
свою  противоположность, и слово  такое  имелось, во всяком  случае оно было
близко, вертелось на языке, каждый мог к нему приобщиться; куда ж оно только
подевалось  сегодня, сегодня, хоть  выверни  потроха,  его не отыщешь.  Наше
поколение,  может  быть,   и   потерянное,  но  оно   невиннее   тогдашнего.
Нерешительность  моего поколения  я могу понять, да это и не нерешительность
уже, а лишь забвение неко- его сна, виденного тысячу ночей назад и с тех пор
тысячу  раз  забытого,  так  кто  же  вправе  гневаться  на  нас за то,  что
забывается  уже  в тысячу первый раз? Но и нерешительность наших праотцов я,
мне кажется, также могу  понять, мы на их  месте,  вероятнее  всего, вели бы
себя  точно так же, и почти  можно  сказать:  благословенны  мы, что  не нам
пришлось  взвалить  вину   на  себя,  что  мы  сподобились  иному  жребию  -
устремляться навстречу смерти почти в полном невинности молчании в мире, уже
омраченном до  нашего  прихода  другими.  Когда  заблуждались  наши  далекие
предки, вряд ли  они думали о бесконечном пути заблуждений,  они были еще на
распутье, им было легко в любой момент вернуться обратно,  а если они все же
не решались вернуться  обратно, то потому, что они хотели еще какое-то время
понежиться,  порадоваться  своей  собачьей  жизни;  ее еще не  было  вовсе -
истинной собачьей жизни, а  уж  она многим казалась ослепительной, интересно
ведь было заглянуть, а как там дальше-то, ну хоть одним глазком  заглянуть -
вот они  и шли дальше. Они не ведали того,  о чем догадываемся мы, обозревая
историю,  того, что душа изменяется прежде, чем жизнь, и что они, еще только
входя во вкус собачьей жизни, уже обладали престаре-
     лой собачьей  душой  и вовсе  не были так  далеко от  своего начального
истока,  как  им  казалось  или  как  уверял  их  в  том  упивающийся  всеми
прельщениями  собачий  глаз... Кто теперь  еще  говорит  о молодости? А  вот
они-то, они были молоды, но, к сожалению, ничего другого не чаяли, как стать
старыми,  что,  конечно, не  могло  им  не  удасться,  что  удалось  и  всем
последующим поколениям, а уж нашему, последнему, в особенности.
     Обо  всех этих  вещах  я, конечно, с соседом  не  беседую, но частенько
вспоминаю о них, когда сижу перед ним, этим типичным стариком, или зарываюсь
мордой в  его шерсть,  на которой уже появилась легкая  примесь того запаха,
что присущ содранным шкурам. Толковать о  подобных вещах с ним бессмысленно,
как, впрочем, и с любым другим. Я ведь знаю, как протекал бы такой разговор.
Он возразил  бы по частностям, мелочам, а в целом в  конце концов согласился
бы -  нет оружия  лучше  -  и  проблема  была бы  похоронена, зачем же снова
извлекать ее из  могилы. И при всем том у меня с соседом установилось полное
взаимопонимание,  более  полное,  чем то,  которое  достижимо словами.  Я не
устану это утверждать, хотя никаких доказательств на сей счет у меня  нет, и
я, возможно, нахожусь во власти иллюзий,
     так как он  с давних пор единственный, с кем я обращаюсь и, стало быть,
у меня есть  в нем нужда. "Может, ты все же товарищ мой, по-своему? И только
стесняешься своих неудач?  Взгляни, - и  я таков. Когда я один,  мне хочется
выть,  приди, вдвоем такая  отрада", - так  я думаю иногда, пристально глядя
ему в глаза. Он в таком случае глаз не отводит, да только ничего-то в них не
отражается,  он  лишь  тупо глядит  на  меня,  удивляясь,  чего  это вдруг я
замолчал, прервал  нашу беседу. Но, может быть,  в  такой взгляд облекает он
свой вопрос,  и я разочаровываю его точно так же, как он меня.  Будь это  во
времена моей юности, я,  если бы  не  занимали  меня  тогда казавшиеся более
важными  вопросы  и если б я  не был удовлетворен своим одиночеством,  прямо
спросил  бы  его  обо   всем   и,  скорее  всего,  получил  бы  смутно-вялое
поддакивание в ответ, то  есть имел бы меньше,  чем теперь, когда он молчит.
Но  разве  не  все так  молчат?  Что же мешает мне думать,  что  все  кругом
являются моими  товарищами, что у меня имеются не отдельные соисследователи,
сгинувшие и забытые со всеми их куцыми умозаключениями, отгороженные от меня
тьмой  времен  или суетой современности,  но что, напротив того, меня сплошь
окружают  одни  мои товарищи, которые  бьются над теми  же вопросами, каждый
по-своему, которые также  при  этом  безуспешны, каждый  по-своему,  которые
молчат или лукаво тараторят, каждый по-своему и в полном соответствии с тем,
что требует безнадежная эта наука. Но тогда мне не следовало и обособляться,
тогда я  мог  бы  преспокойно  оставаться  со  всеми, не  вести  себя  точно
напроказивший ребенок, которого выставляют вон взрослые,  и сами желавшие бы
выйти, но запутавшиеся в сетях своего разума, который утверждает, что выхода
нет и что всякое стремление к нему нелепо.
     Уже и самые эти мысли указывают на очевидное  воздействие моего соседа,
это он
     сбивает меня с толку, навевает меланхолию, а сам-то и в ус не дует, все
насвистывает  среди дел, как я  слышу,  и напевает,  так чтодаже мне надоел.
Хорошо  бы  прервать  и  это,  последнее  знакомство, не поддаваться  больше
расплывчатым мечтаниям, которые неизбежно, как с  ними ни борись,  порождают
всякое  собачье  общение,  хорошо  бы  целиком  посвятить  исследованиям  то
немногое время, которое еще мне осталось. Затаюсь-ка я,  как он в другой раз
придет, и притворюсь спящим, и буду проделывать это до тех  пор, пока он  не
отстанет.
     Да  и в  исследованиях  моих возник  непорядок, я  заметно запустил их,
утомился,  ковыляю  по  привычке там,  где  прежде вдохновенно  мчал.  Часто
вспоминается мне то время, когда я начал исследование вопроса: "Откуда земля
берет нашу пищу?". Конечно, я толкался тогда среди людей, лез  в самую гущу,
всех хотел  сделать свидетелями моих  трудов, и  это свидетельство  мне было
даже дороже самих этих трудов; поскольку я ожидал от  них какого-то  влияния
на мир,  то  и  был преисполнен пыла, давно утраченного в моем  одиночестве.
Тогда  же я чувствовал  в себе такие силы,  что дерзал  свершать неслыханные
поступки, которые противоречат всем нашим скрижалям и о которых свидетели до
сих пор вспоминают с содроганием. Я, например, находил, что наука, вообще-то
тяготеющая  к  специализации, в  одном аспекте довольствуется примечательным
упрощением.  Она  учит,  что нашу  пищу  производит  земля,  и  после  одной
предпосылки знакомит с методами добычи разнообразных яств в их  преизобилии.
Но  хотя  это  и  верно, что  пищу  производит земля,  в  чем  не приходится
сомневаться,  но   дело  вовсе  не   обстоит  так  просто,  как  это  обычно
изображается,  что ставит препятствия дальнейшим  изысканиям. Взять хотя  бы
простейшие случаи  из повседневной практики. Если мы  даже  впадаем в полное
почти   бездействие,  как  я  в  настоящее  время,  и,  ограничившись  самой
поверхностной обработкой земли, сворачиваемся калачиком  и ждем результатов,
то и  в  этом  случае  мы,  если,  конечно, к тому  есть  хоть  какие-нибудь
основания, обретаем земную  пищу. Но ведь это вовсе не правило. Кто сохранил
в себе хоть немного непосредственного чувства, занимаясь наукой, -  а таких,
разумеется, единицы,  ибо наука  втягивает в свою сферу все большие круги, -
легко  признает, исходя даже  из  самых  привычных наблюдений, что  основная
часть пищи,  обретаемой на поверхности земли, падает на нее сверху, мы  даже
норовим подхватить ее на лету, насколько  это позволяет  нам наша ловкость и
страсть. Тем самым я еще не  противоречу науке,  ведь и эту пищу производит,
разумеется, земля. А то, что одну пищу она,  так сказать, извлекает из самой
себя,  а  другую  бросает  сверху,  не  составляет,  возможно,  существенной
разницы,  и наука,  установившая,  что  в обоих  случаях потребна  обработка
земли, может быть, и не должна заниматься такими различениями, ибо  сказано:
"Набил чрево  - гуляй смело". Однако ж наука, по  моему  разумению, все-таки
занимается,  пусть  косвенно  и  отчасти, подобными различениями,  утверждая
существование  двух  основных  методов   продовольственного  обеспечения,  а
именно: собственно  обработки земли и дополнительных,  изысканных форм труда
вроде  декламации,  танца  и  пения. Я нахожу в этом хоть  и не  полное,  но
достаточно  отчетливое  соответствие  моему  различению  двух  типов  труда.
Обработка  земли,  как  мне представляется, служит средством  обретения пищи
двоякого  рода, что  же  касается  декламации, танца  и  пения,  то  они  не
относятся  к  обработке  земли  непосредственно,  а  предназначены,  главным
образом,  для того,  чтобы  добывать  пищу  сверху.  Эти  мои  представления
основаны на традиции. Здесь, думается, народ вполне сумел обуздать науку, не
отдавая себе в том отчета и не давая  ей возможности сопротивляться. Если бы
упомянутые церемонии служили, как того хочет  наука,  только земле, например
чтобы  укрепить ее  силы  и  способности добывать пищу сверху,  то они,  как
естественно было бы предположить, должны были бы полностью осуществляться на
самой земле  - к  ней  должны  были  бы быть  обращены  заклинания,  прыжки,
пируэты. Собственно, наука-то, насколько я  себе  представляю, и  не требует
ничего  другого. Но  вот вам странность - народ обращает все  свои церемонии
кверху.  При