, но  все же мы поняли это. Вы,  я
полагаю, заметили, что наша старуха Европа стала наконец рассуждать так, как
надо. Мы уже  не  говорим, как в прежние наивные времена: "Я думаю так-то  и
так-то. Какие  у вас  имеются  возражения?"  У  нас теперь  трезвые взгляды.
Диалог мы заменили сообщениями: "Истина состоит в  том-то и том-то. Можете с
ней не соглашаться, меня это не интересует. Но через несколько лет вмешается
полиция и покажет вам, что я прав".
     Ах, дорогая наша планета! Все на ней теперь ясно. Мы  друг друга знаем,
мы поняли, на что каждый способен. Вот погодите, я приведу в пример себя (не
меняя, однако, темы). Я  всегда хотел, чтобы  мне служили с улыбкой. Если  у
прислуги был печальный  вид, это  портило мне настроение.  Она,  разумеется,
имела право печалиться, но я находил, что для нее было бы лучше, если бы она
прислуживала смеясь, а не плача. Хотя, в сущности,  это  был бы лучше не для
нее,  а  для  меня.  Однако скажу без  хвастовства, мое рассуждение  не было
сплошным идиотством.  И вот  еще - я  всегда отказывался обедать в китайских
ресторанах. Почему? Потому что в присутствии белых азиаты, когда они молчат,
зачастую  принимают презрительный  вид. Разумеется,  презрительное выражение
сохраняется у них и  когда они обслуживают нас  за столиком.  Ну как в таком
случае есть с удовольствием цыпленка, а главное,  как думать, глядя  на них,
что мы выше желтокожих?
     Словом,  скажу вам по  секрету, рабство,  по  преимуществу улыбающееся,
необходимо.  Но мы должны скрывать его. Раз мы не можем  обойтись без рабов,
не  лучше  ли  называть  их свободными  людьми? Во-первых,  из  принципа,  а
во-вторых, чтобы не ожесточать рабов. Должны же мы их как-то компенсировать,
верно? Тогда они  всегда будут улыбаться и  у нас будет спокойно на  душе. А
иначе нам придется  туго: начнем копаться в себе, с ума сходить от горестных
мыслей,  даже  можем  сделаться  скромными  -  всего можно  ожидать. Поэтому
никакого   афиширования.  Нахальная   вывеска  с  головами   негров   просто
возмутительна!  Да и  вообще, если все  примутся  откровенничать, раскрывать
свои подлинные  занятия, свою  личность,  некуда  будет от  стыда  деваться!
Вообразите себе визитную карточку, на которой напечатано: "Дюпон - философ и
трус",  или "стяжатель и  христианин",  или  "гуманист и прелюбодей".  Выбор
богатый. Но это  был  бы сущий ад! Да-да,  в аду  так и должно быть: улицы с
вывесками и никакой возможности вступить в объяснение.  Ярлык  повешен раз и
навсегда.
     Право, советую  вам, дорогой  соотечественник, подумать немножко, каков
будет ваш  ярлык. Вы молчите?  Ну ничего,  потом ответите. Во всяком случае,
я-то  свой  ярлык  знаю: "Двуликий.  Обаятельный Янус". А сверху девиз:  "Не
доверяйтесь  ему". На визитных же  карточках  будет напечатано:  "Жан-Батист
Кламанс,  комедиант".  Знаете, через  некоторое  время после того вечера,  о
котором  я  рассказывал,  появилось, как  я  заметил,  что-то  новое в  моем
поведении. Расставшись со слепым на углу тротуара,  до которого я  помог ему
добраться,  я на прощание снимал шляпу и кланялся слепцу. Разумеется, поклон
предназначался не для слепого - он ведь не мог меня видеть. Для кого же? Для
публики. Роль сыграна,  актер кланяется.  Недурно, а? Однажды  в ту же самую
пору  владельцу  автомобиля,  благодарившему  меня  за помощь  в  аварии,  я
ответил,  что никто  другой не приложил бы  столько стараний. Разумеется,  я
хотел сказать:  "Всякий на моем месте". Из-за  этой  злополучной оговорки  у
меня   сжалось  сердце.   Ведь   я   же  отличался,  по   всеобщему  мнению,
непревзойденной скромностью.
     А на самом-то  деле,  признаюсь, дорогой  соотечественник,  меня просто
распирало  от тщеславия.  "Я",  "я",  "я"!  - вот  лейтмотив  моей жизни, он
слышался  во  всем,  что  я говорил. Я не мог  обойтись без  хвастовства, но
обладал  искусством хвастаться с потрясающей скромностью. Правда,  я  всегда
жил  привольно  и ощущал  свою силу. И притом  я чувствовал себя  совершенно
свободным от обязательств перед  другими людьми по той простой причине,  что
всегда считал себя умнее  всех, как  я  вам уже говорил, а также  наделенным
более  совершенными  органами  чувств;  я,  например,  превосходно  стрелял,
великолепно водил  машину, был отличным любовником. Даже там, где легко было
убедиться, что я отстаю от других, например на теннисном корте, ибо в теннис
я играл посредственно, я не мог отказаться  от мысли, что, будь у меня время
потренироваться,  я  превзошел  бы  чемпионов.   Я   видел   в  себе  только
замечательные качества,  этим  объяснялись  мое самодовольство и безмятежное
душевное  спокойствие.  Если  я  уделял  внимание  ближним,  то  только   из
снисходительности,  без всякого принуждения и поэтому  еще больше заслуживал
похвалы и мог подняться еще выше в своей любви к самому себе.
     Все  эти  истины  и некоторые  другие мало-помалу открылись  мне  после
знаменательного  вечера, о котором я вам рассказал. Не сразу,  нет, и сперва
не  очень  четко.  Сначала  нужно  было,  чтобы  ко  мне  вернулась  память.
Постепенно я стал все  видеть яснее, разобрался  в том, что знал. Раньше мне
всегда облегчала  жизнь удивительная способность забывать.  Я забывал все, и
прежде  всего  свои решения. Войны, самоубийства,  любовные трагедии, нищета
людей - для меня все это не шло в счет. Конечно, я  обращал на это внимание,
когда меня принуждали к тому обстоятельства, но, так сказать, из вежливости,
поверхностно.  Порой я как будто горячо принимал к сердцу  дело,  совершенно
чуждое моей повседневной жизни. Но по существу оставался  к нему равнодушен,
за исключением тех случаев, когда стесняли мою свободу. Как  бы это сказать?
Все скользило. Да, все скользило по поверхности моей души.
     Будем   справедливы:  случалось,  моя  забывчивость   была  похвальной.
Заметили вы, что встречаются люди, которые по заповедям своей религии должны
прощать  и  действительно  прощают обиды, но  никогда их  не забывают?  Я же
совсем  не  склонен был  прощать,  но  в  конце  концов  всегда  забывал.  И
оскорбитель,  полагавший,  что  я  ненавижу  его,  не  мог прийти  в себя от
изумления,  когда  я  с  широкой  улыбкой  здоровался  с  ним.  Тогда  он  в
зависимости  от  своего  характера  восхищался  величием  моей  души или  же
презирал мою трусость, не зная,  что причина куда  проще: я позабыл даже его
имя. Мое великодушие  объяснялось той  самой природной  ущербностью, которая
делала меня неблагодарным или безразличным к людям.
     Итак, я жил изо дня в  день, и одно было  у  меня на  уме: мое "я", мое
"я", мое "я". День  за днем -  женщины, день за днем  -  благородные речи  и
блуд,  будничный, как у собак;  но каждый  день я был полон любви  к себе  и
крепко  стоял на  ногах.  Так и текла  жизнь, очень поверхностная, вся,  так
сказать,  в  словах,  ненастоящая. Столько  книг,  но  они едва перелистаны,
столько друзей, но им едва отдаешь крохотную частицу сердца, столько женщин,
но как мимолетны эти связи! Чего я только не вытворял  от  скуки и в поисках
развлечений! Женщины, живые люди, шли за мною, пытались  ухватиться за меня,
но  ничего у них не  получалось, к несчастью. К несчастью для них. Ведь я-то
быстро их забывал. Я всегда помнил только о себе.
     Постепенно, однако,  память ко мне  вернулась.  Нет, я сам  обратился к
ней, и тогда  воскресли  воспоминания, долго  ожидавшие меня.  Но прежде чем
рассказать  о  них, позвольте,  дорогой  соотечественник, привести несколько
примеров (я уверен,  они вам пригодятся) -  примеров тех открытий, которые я
сделал во время моих изысканий.
     Однажды  я вел машину и на мгновение  замешкался нажать  стартер, когда
зажегся зеленый свет, наши терпеливые сограждане тотчас пустили в ход гудки,
подняли адский рев, и тут мне внезапно вспомнилось происшествие, случившееся
со  мной при таких  же обстоятельствах. Меня в тот раз  обогнал мотоциклист,
маленький,  сухонький  человечек  в  очках  и  в  брюках  гольф.  Обогнал  и
остановился как раз передо мной, выехав на красный свет.
     Мотоциклист  выключил мотор, а мотор  вдруг заело, и он  тщетно пытался
запустить его. Зажегся зеленый свет,  я с обычной моей учтивостью  деликатно
прошу мотоциклиста: "Подвиньте, пожалуйста, свою машину, дайте  проехать". А
этот маленький человечек разнервничался, бьется над своим заглохшим мотором.
И отвечает  мне по всем правилам  парижской вежливости, чтобы  я убирался ко
всем чертям.  Я настаиваю все так же деликатно, но уже с ноткой нетерпения в
голосе. Тотчас же я услыхал в  ответ, что меня надо вздрючить как следует. А
позади  уже  раздаются  нетерпеливые  гудки. Тогда  я  твердым  тоном  прошу
мотоциклиста  держать  себя  прилично  и  учесть,  что  он  мешает  уличному
движению.   Раздражительный  человечек,   несомненно  придя  в  отчаяние  от
злостного упрямства своего мотора, сообщил мне, что если я желаю "схлопотать
по  морде", то он  с большим удовольствием  надает  мне оплеух. Такой цинизм
возмутил  меня, и я вылез из  машины, намереваясь  надрать  грубияну  уши. Я
отнюдь  не считал себя трусом (мало  ли что мнишь о себе), я  был на  голову
выше своего противника, моя мускулатура всегда  превосходно служила мне. Мне
и теперь  еще кажется,  что  трепку,  скорее всего, задал бы  я, а  не  этот
поскребыш. Но едва я вылез на мостовую, тотчас собралась толпа, из нее вышел
какой-то тип, бросился ко мне и заявил, что я последний негодяй и что он  не
позволит  мне ударить  человека,  который  не может  слезть  с мотоцикла  и,
следовательно,  находится в  невыгодном для себя положении. Я  повернулся  к
этому  мушкетеру,  но, по правде сказать,  даже  и не  увидел  его.  Едва  я
повернул  голову, как мотоцикл затрещал во всю мочь,  а мотоциклист изо всей
силы дал мне по уху. Не успел я сообразить,  что произошло, как он  умчался.
Растерявшись, я машинально двинулся к д'Артаньяну, но тут начался  отчаянный
концерт -  за  моей  машиной  уже  выстроилась  вереница  автомобилей. Снова
зажегся зеленый  свет.  И  тогда я, все  еще растерянный, вместо  того чтобы
оттаскать  дурака, набросившегося  на  меня,  покорно  забрался в  машину  и
поехал,  а  дурак послал мне  вдогонку: "Что, съел?" - и я  все еще помню об
этом оскорблении.
     Вы скажете,  что случай пустячный. Разумеется. Но  я долго не  мог  его
забыть - вот что важно.  Правда, у меня были смягчающие обстоятельства. Меня
ударили, я  не дал  сдачи, но в трусости меня  обвинить никто не мог. Я  был
застигнут врасплох, на меня налетели с двух сторон, все у меня  смешалось, а
ревущие  гудки довершили  мое  смятение. И все же  я  чувствовал  себя таким
несчастным,  словно   совершил   какой-то  бесчестный   поступок.  Мне   все
вспоминалось,  как  я  влезаю  в  свой  автомобиль,  ничем  не  ответив   на
оскорбление,  и  меня  провожают  насмешливые  взгляды  столпившихся  зевак,
восхищенных  моим  унижением,  тем  более что  на мне  был очень  элегантный
светло-синий  костюм. Мне все слышалось: "Что, съел?" -  возглас, совершенно
оправданный  положением.  Я  сел  в лужу,  публично  сдрейфил.  Правда,  так
сложились обстоятельства, но ведь обстоятельства  всегда существуют.  Задним
числом я прекрасно соображал, что мне следовало сделать. Коротким боксерским
ударом сбить с ног д'Артаньяна, вскочить в автомобиль, помчаться вдогонку за
тем  сморчком, который ударил меня,  настигнуть его,  прижать его мотоцикл к
тротуару, оттащить нахала  в сторонку и задать ему  заслуженную взбучку. Сто
раз прокручивал в  своем  воображении этот  коротенький фильм,  с некоторыми
вариантами.  Но  ничего  не поделаешь  -  поздно! Несколько  дней  я  был  в
отвратительном настроении.
     Смотрите, опять  дождь. Давайте постоим под воротами. Прекрасно. Так на
чем  же  я  остановился?  Да,  на защите  чести!  И вот,  вспоминая об  этом
происшествии, я  понял его  значение.  В  общем,  мои  мечтания не выдержали
испытания действительностью. Мне казалось, что я человек полноценный,  что я
всегда заставлю публику уважать себя и как  личность,  и как  профессионала.
Наполовину Сердан, наполовину де Голль, если угодно. Короче говоря, я  хотел
господствовать во  всем.  Поэтому я  рисовался, кокетничал, показывал больше
физическую ловкость, нежели интеллектуальные дарования. Но  после  того, как
мне  публично  дали по  уху  и я не ответил, было уже невозможно держаться о
себе прежнего лестного мнения. Если б я действительно  был служителем правды
и  разума, как  я это мнил, разве меня  затронуло бы это  происшествие,  уже
позабытое  очевидцами? Я  бы только  досадовал на то, что рассердился  из-за
пустяков, дал волю гневу и не  сумел справиться с  неприятными последствиями
своей  несдержанности.  А  вместо  этого  меня  одолевали  мечты   отомстить
обидчику, сразиться с ним и победить. Очевидно, я вовсе не стремился к тому,
чтобы стать самым разумным  и самым великодушным созданием на земле, а хотел
одного:  оказаться  сильнее  всех,  хотя  бы и прибегнув для  этого  к самым
примитивным средствам. Да ведь по правде сказать,  каждый интеллигент (вы же
это хорошо знаете)  мечтает  быть  гангстером  и властвовать  над  обществом
единственно  путем насилия.  Однако  сие  не  столь  легко,  как  это  можно
вообразить,   начитавшись   соответствующих   романов,  подобные   мечтатели
бросаются  в  политику и лезут  в самую свирепую  партию.  Что  за  важность
духовное падение,  если  таким способом можно  господствовать над  миром?  Я
открыл в своей душе сладостные мечты стать угнетателем.
     И  по  крайней  мере  мне  тогда стало  ясно,  что я  стою  на  стороне
преступников, на  стороне обвиняемых, поскольку их преступления не причинили
мне ущерба. Их виновность воспламеняла  мое красноречие, потому что я не был
их жертвой. А если  б  они угрожали  мне, я  не только стал бы их судьей, но
даже больше - я готов был стать гневливым владыкой, объявить их вне закона и
подвергнуть их избиению, пыткам, поставить их на колени. При таких желаниях,
дорогой  соотечественник,  довольно трудно сохранить веру  в свое  призвание
служить правосудию, защищать вдов и сирот.
     Дождь-то  все усиливается,  значит,  времени  у  нас достаточно,  и  я,
пожалуй, дерзну поведать вам о новом открытии, сделанном мною вслед за этим,
когда я порылся в своей памяти. Разрешите? Присядемте на скамью под навесом.
Уже сколько столетий  голландцы, покуривая трубку, созерцают здесь одну и ту
же картину: смотрят, как  дождь  поливает  канал. Я собираюсь рассказать вам
довольно сложную историю. На этот раз речь пойдет о женщине. Во-первых, надо
отметить, что я всегда имел успех у женщин, даже без больших стараний с моей
стороны. Не хочу  сказать,  что  я  давал им  счастье  или  они  делали меня
счастливым.  Нет,  просто  я  имел  успех.  Почти  всегда,  когда мне  этого
хотелось, я добивался своего. Женщины находили меня обаятельным, представьте
себе! Вы знаете,  что такое обаяние? Умение почувствовать, как тебе  говорят
"да", хотя ты ни о чем  не  спрашивал.  Так  и было у меня когда-то. Вас это
изумляет? Правда? Да  вы не  отрицайте. При моей теперешней  физиономии ваше
удивление вполне естественно. Увы, с возрастом каждый приобретает тот облик,
какого заслуживает. А уж  мой-то... Ну да все равно! Факт остается фактом: в
свое время меня находили обаятельным и я пользовался успехом.
     Я не строил никаких стратегических расчетов, я  увлекался  искренне или
почти  искренне.  Мое  отношение  к женщинам  было совершенно  естественным,
непринужденным, легким,  как  говорится.  Я не прибегал к  хитрости -  разве
только к  той, явной, упорной, которую женщины считают честью для себя. Я их
любил - по общепринятому  выражению, то  есть  никогда не любил  ни одну.  Я
всегда находил презрение к женщинам вульгарным,  глупым и почти всех женщин,
которых знал, считал лучше  себя. Однако, хоть я и ставил  их высоко, я чаще
пользовался их услугами, чем служил им. Как тут разобраться?
     Конечно, истинная любовь -  исключение, встречается она  два-три раза в
столетие.  А  в большинстве случаев любовь - порождение тщеславия или скуки.
Что касается  меня, то я,  во всяком  случае,  не был  героем "Португальской
монахини". У  меня  совсем не  черствое  сердце,  наоборот,  сердце,  полное
нежности, и я легко  плачу. Только мои душевные порывы и чувство умиленности
бывают обращены на меня самого. В конце концов нельзя сказать, что я никогда
не любил. Нет, одну  неизменную любовь питал  я в своей жизни - предметом ее
был  я  сам.  Если  посмотреть  с  этой точки  зрения, то  после  неизбежных
трудностей,  естественных  в  юном  возрасте,  я  быстро  понял  суть  дела:
чувственность, и только чувственность, воцарилась  в моей любовной  жизни. Я
искал только  наслаждений  и  побед. Кстати сказать, мне  тут  помогала  моя
комплекция: природа была щедра  ко мне. Я этим немало  гордился и уж не могу
сказать, чему я больше радовался - наслаждениям или своему престижу. Ну вот,
вы,  наверно, скажете, что  я опять  хвастаюсь.  Пусть  это хвастовство,  но
гордиться мне тут нечем, хоть все это истинная правда.
     Во всяком случае, чувственность (если уж говорить только о ней) была во
мне так  сильна, что ради десятиминутного любовного приключения я отрекся бы
от отца и матери, хоть потом и горько сожалел бы  об этом. Да что  я говорю!
Главная-то прелесть и была в мимолетности, в том, что роман не затягивался и
не  имел  последствий.  У  меня,  разумеется,  были  нравственные  принципы,
например:  жена  друга  священна.  Но  весьма искренне  и  простодушно  я за
несколько  дней  до решающего события лишал  своей  дружбы  обманутого мужа.
Чувственность. А может  быть, не следует это так называть?  В  чувственности
самой  по  себе нет ничего отталкивающего. Будем снисходительны  и лучше  уж
назовем уродством прирожденную неспособность  видеть в любви что-либо  иное,
кроме некоего акта. Уродство это было  для меня удобным. В сочетании  с моей
способностью  оно  обеспечивало  мне  свободу.  А  кроме того,  сообщая  мне
выражение гордой отчужденности и  бесспорной  независимости,  оно давало мне
шансы на новые победы.  Я не отличался романтичностью, но был героем  многих
романов. Право,  у наших возлюбленных есть кое-что общее  с  Бонапартом: они
всегда думают одержать победу там, где все терпели поражение.
     В отношениях с женщинами  я, впрочем,  искал не  только  удовлетворения
своей  чувственности - это  была  для меня также игра.  В женщинах  я  видел
партнеров своеобразной  игры,  где они как  будто защищали  свое целомудрие.
Видите  ли,  я не  выношу скуки и  ценю в  жизни  только  развлечения. Самое
блестящее общество быстро надоедает  мне, но  мне никогда не бывает скучно с
женщинами, которые мне  нравятся.  Стыдно признаться,  но я  отдал бы десять
бесед с Эйнштейном за  первое свидание с  хорошенькой статисткой. Правда, на
десятом свидании я стал бы вздыхать  об Эйнштейне  или о  серьезной книге. В
общем, высокие проблемы интересовали меня лишь в промежутках между любовными
приключениями.  И сколько  раз  бывало,  что,  остановившись  с друзьями  на
тротуаре, я вдруг терял нить мысли в горячем споре только потому, что  в эту
минуту через улицу переходила какая-нибудь обольстительница.
     Итак,  я  вел  игру. Я знал,  что  женщины не любят, когда  к цели идут
слишком быстро.  Сначала нужны  были словесные упражнения, нежность, как они
говорят.   Меня  не   затрудняли  ни  разговоры,  поскольку  я  адвокат,  ни
пронзительные  взгляды,  ибо на военной службе я  участвовал в драматическом
кружке.  Роли я менял часто, но, по  сути дела,  пьеса  была одна и та же. У
меня  был коронный номер:  непостижимое влечение, "что-то такое" непонятное,
беспричинное,  неодолимое, хотя я  бесконечно устал от  любви, и так далее -
очень старая  роль в моем  репертуаре, но  всегда производившая впечатление.
Был еще и другой номер: таинственное блаженство, которого