ся от скуки. А  если и тогда  не  решитесь
сделать  вывод, почитайте  произведения наших современных  знаменитостей или
понаблюдайте, что творится среди вашей собственной родни. Поучительные будут
наблюдения.  Друг мой,  не стоит давать  даже самого незначительного  повода
судить нас. А не то нас растерзают,  разорвут на клочки. Нам приходится быть
столь  же осторожными,  как укротителю диких зверей.  Если он, по несчастью,
порезался бритвой, перед  тем как  войти в клетку  к хищникам, он станет для
них лакомым кусочком.  И я сразу  угадал  опасность в  тот день, как у  меня
возникло подозрение, что я не такое  уж восхитительное создание. С тех пор я
стал недоверчив. Раз у меня чуточку вытекло крови, мне конец - всего сожрут!
     Мои  отношения  с  современниками   внешне   оставались  прежними,   но
понемножку расстраивались. Приятели мои не изменились. Они всегда при случае
восхваляли то чувство душевной гармонии и надежности, которое они испытывали
близ  меня.  Однако  сам-то  я замечал  лишь  диссонансы  в своей душе, лишь
хаотическую  сумятицу;  я  чувствовал  себя  уязвимым,  отданным  во  власть
общественного  мнения.  Люди  уже не  казались  мне  почтительной аудиторией
слушателей, к которой  я привык. Круг, центром  которого являлась моя особа,
разорвался, и они разместились теперь в ряд, как судьи в судебном заседании.
С  той  минуты,  как я стал опасаться, что  за некоторые вещи  можно  меня и
осуждать,  я, в общем, понял, какое у них неодолимое стремление судить.  Да,
вот они передо мною, как и раньше, но они смеются. Вернее, мне казалось, что
каждый встречный смотрит на меня с затаенной усмешкой. В ту пору у меня даже
было такое впечатление,  будто  им хочется подставить  мне подножку. Два-три
раза я и в самом деле  спотыкался без всякой  причины,  входя в какое-нибудь
общественное место. Один раз  даже растянулся у порога. Француз-картезианец,
каковым я  могу  себя  назвать,  быстро взял себя  в  руки  и  приписал  эти
происшествия божеству,, доступному нашему рассудку, то есть случайности. Все
равно недоверчивость меня не покидала.
     Поскольку внимание мое обострилось, я без труда открыл, что у меня есть
враги.  Во-первых,  в  судейских  кругах,  а  во-вторых, в  светских.  Одних
раздражало,  что они обязаны мне  какой-нибудь услугой. Другие  же полагали,
что я обязан был оказать им услугу и не сделал этого. Все это было, конечно,
в порядке вещей, и подобные открытия не  очень огорчали меня. Куда труднее и
печальнее  было  допустить, что  у  меня  есть враги  среди людей, едва  мне
знакомых и даже  совсем  незнакомых.  По  своему  простодушию,  которое  вы,
вероятно, заметили во мне, я полагал, что люди незнакомые непременно полюбят
меня,  если ближе со  мной  познакомятся. Но  представьте  себе, нет! Больше
всего  враждебности  я  встречал  среди  тех,  с  кем имел  только  шапочное
знакомство и сам хорошенько их не знал. Они, несомненно, подозревали, что  я
живу  в  полное свое  удовольствие,  без помех предаваясь счастью, а это  не
прощается. Облик счастливца, удачника, особенно когда в нем проступают черты
самодовольства, может взбесить  даже осла.  Кроме того,  я жил  такой полной
жизнью, так  мало  у  меня было  времени,  что  я  отвергал  попытки  многих
сблизиться со мной. И по  той же причине я с легкостью  забывал  об этом. Но
ведь попытки к сближению делали люди, которые не  жили  полной жизнью,  и уж
они-то помнили, что я отверг их.
     Таким образом  (возьмем один  пример), женщины в  конечном счете дорого
стоили  мне. Время, которое я посвящал им, я не мог отдавать мужчинам, а они
не всегда мне это прощали.  Как тут быть? Счастье и успехи тебе прощают лишь
при том условии, что ты великодушно соглашаешься разделить их с другими.  Но
раз  хочешь быть  счастливым, ты  не можешь  чересчур  заботиться о  других.
Положение  безвыходное. Будь счастлив  и судим  или не знай осуждения и будь
горемыкой. А ко мне относились  еще  более несправедливо:  меня осуждали  за
прошлое мое счастье. Я долго жил в иллюзии всеобщего согласия, тогда  как со
всех  сторон в  меня, рассеянного,  улыбающегося счастливца, недруги  метали
осуждающие  взгляды и стрелы насмешек. В тот  день, когда я услышал  сигналы
тревоги,  я вдруг  прозрел,  почувствовал  все  нанесенные мне раны  и сразу
лишился сил. Весь мир принялся смеяться надо мной.
     А ведь такого издевательства не  может  вынести ни один  человек (кроме
мудрецов, то есть тех,  кто  не  живет).  Единственный отпор -  это злоба. И
тогда люди спешат осудить тебя, чтобы  самим не подвергнуться  осуждению. Ну
что вы хотите?  Самая естественная  и самая наивная мысль, которая  приходит
человеку как бы из глубины его естества, - это мысль, что он  не  виновен. С
этой точки  зрения  мы  все подобны тому французскому  мальчику,  который  в
Бухенвальде упорно  хотел подать  жалобу писцу (тоже из числа  заключенных),
заносившему  его имя  в  список  узников.  Жалобу?  Писарь  и  его  товарищи
засмеялись: "Бесполезно, милый мой.  Здесь жалоб не  принимают". "Но  видите
ли, мсье, - говорил маленький француз, -  у меня исключительный случай. Я не
виновен!"
     Мы все - исключительные случаи.  Все мы хотим апеллировать по  тому или
иному поводу. Каждый требует,  чтобы его признали невиновным во что бы то ни
стало, даже если для этого надо обвинить весь  род  людской и небо. Вы очень
мало  обрадуете человека,  расхвалив  его  за те  великие усилия,  благодаря
которым  он стал интеллигентным  или великодушным. Но зато как  он  засияет,
если вы будете  восхищаться его природным великодушием. И наоборот,  если вы
скажете преступнику, что его преступление не зависит ни от его натуры, ни от
его  характера,  а  от  несчастных  обстоятельств  его жизни, он  вам  будет
бесконечно благодарен. Во время вашей защитительной  речи он как раз выберет
ту минуту,  когда вы говорите про эти обстоятельства, и расплачется.  А ведь
нет  никакой  заслуги  во  врожденной  честно-сти  или  природном  уме.   Не
возрастает, конечно, и ответственность за преступление, если оно совершено в
силу преступной  натуры  его  виновника, а не в  силу обстоятельств.  Но эти
мошенники  требуют  помилования,  то  есть безответственности,  и  бесстыдно
ссылаются  в  свое   оправдание  то  на  свою   натуру,  то  на   смягчающие
обстоятельства, даже  если  одно другому  и противоречит.  Для  них главное,
чтобы  их  признали  невиновными,  не  подвергали  сомнению   их  врожденные
добродетели,  а   их   грехи  сочли  бы   следствием  несчастного   стечения
обстоятельств, временной бедой.  Я  вам говорил:  главное  -  отвертеться от
суда. А поскольку это нелегко,  - вызвать  восхищение  собой и в то же время
найти оправдание своей натуре дело  весьма затруднительное, - все они жаждут
богатства. Почему?  Вы  задумывались над  этим? Богатство -  это могущество,
правильно. Но важнее  тут  другое: богатство избавляет от немедленного суда,
извлекает вас из толпы, осаждающей вагоны метро, и дает вам блещущий никелем
автомобиль,  изолирует  вас  в  обширных,  бдительно  охраняемых  парках,  в
спальных вагонах  и пароходных  каютах-люкс.  Богатство, дорогой друг, - это
еще не оправдание преступника, но отсрочка, и то уж хорошо...
     Главное - не верьте вашим друзьям, когда они будут просить вас говорить
с ними вполне откровенно. Они просто надеются, что своим обещанием ничего от
них  не  скрывать  вы  поддержите их  высокое мнение о себе самих.  Да разве
откровенность может быть условием дружбы? Стремление установить истину любой
ценой - это страсть, которая ничего  не пощадит и  которой ничто противиться
не  может. Это  даже  порок,  весьма  редко  чрезмерное  правдолюбие  бывает
удобным,  чаще  всего это  эгоизм.  Так  вот,  если  вы  окажетесь  в  таком
положении, не задумывайтесь: обещайте  быть правдивым и  лгите  без зазрения
совести. Вы удовлетворите желание друзей и докажете им свою привязанность.
     Это бесспорная истина,  недаром же мы  редко доверяемся  тем, кто лучше
нас. Скорее уж мы избегаем их общества. Чаще всего  мы исповедуемся тем, кто
похож на  нас и разделяет  наши слабости. Мы вовсе не хотим исправляться, не
стремимся к самоусовершенствованию: прежде  всего нужно, чтобы нас судили со
всеми  нашими  слабостями. Нам хочется, чтобы нас пожалели  и поддержали дух
наш.  В  общем,  мы хотели  бы и  не  считаться  виновными,  и не  стараться
очиститься. В нас недостаточно цинизма и недостаточно добродетели. У нас нет
ни силы  зла, ни  силы  добра. Вы читали Данте? Правда? Вот черт! Вы,  стало
быть,  знаете,  как  это  у  Данте?  Ведь  он  допускает,  что  ангелы  были
нейтральными  в  распре  между  Богом  и  Сатаной. Он  отводит  им  место  в
преддверии,  так  сказать  в вестибюле  своего ада.  Мы с вами в  вестибюле,
дорогой друг.
     Терпение?  Вы,  разумеется,  правы.  Нужно набраться  терпения  и ждать
Страшного суда. Но, к несчастью,  нам  некогда, мы торопимся. Так торопимся,
что мне  даже пришлось  стать судьей  на покаянии. Однако  мне сначала нужно
было  привести  в порядок  свои открытия  и  уладить дело с  насмешками моих
современников. С того вечера, когда  меня  позвали к  ответу  - а  ведь меня
действительно позвали, - я обязан был ответить или  по крайней мере поискать
ответ.  Это  оказалось  нелегко. Я  долго блуждал наугад. Но этот постоянный
хохот и насмешки  научили меня  яснее разбираться в себе и  увидеть наконец,
что я  совсем не прост. Вы не улыбайтесь, эта истина не так  уж элементарна,
как кажется. Элементарными называют такие  истины, которые человек открывает
последними, - вот и все.
     Как бы там ни было,  но после долгого изучения самого себя я  установил
глубокую двуликость человеческой природы. Порывшись в своей памяти, я  понял
тогда,  что  скромность  помогла  мне  блистать,  смирение  -  побеждать,  а
благородство  -  угнетать.  Я  вел войну  мирными  средствами  и,  выказывая
бескорыстие,  добивался  всего, чего мне  хотелось. Я, например,  никогда не
жаловался,   что   меня  не  поздравили  с  днем   рождения,  позабыли   эту
знаменательную дату; знакомые удивлялись моей скромности и почти восхищались
ею. Но  истинная  ее  причина была  скрыта  от них: я хотел, чтобы  обо  мне
позабыли. Хотел почувствовать себя  обиженным и  пожалеть себя. За несколько
дней  до пресловутой даты,  которую я, конечно, прекрасно помнил, я уже  был
настороже, старался не допустить ничего такого, что могло бы напомнить о ней
людям,  на забывчивость которых я рассчитывал (я  даже  вознамерился однажды
подделать календарь, висевший в коридоре).  Доказав себе свое одиночество, я
мог предаться сладостной, мужественной печали.
     Словом,   у  казовой  стороны  моих  добродетелей  всегда  была   менее
привлекательная  изнанка.   Правда,   в   известном  смысле  мои  недостатки
оборачивались  к  моей  выгоде.  Мне, например, приходилось скрывать  темные
стороны  моей  жизни, но эта скрытность придавала  мне холодный вид, который
посторонние принимали за гордость  добродетельного  человека, мое равнодушие
вызывало любовь ко мне, и больше всего мой эгоизм сказывался в "благородных"
моих поступках. Я остановлюсь на этом  - слишком большая симметрия  повредит
убедительности. Да что там, я  становился закоренелым  сластолюбцем и уже не
мог  отказаться ни  от  предложенного  стакана  вина, ни  от  женщины,  меня
манившей!  Я  слыл  деятельным,  энергичным, но царством моим было  любовное
ложе. Я  кричал о своей честности, а ведь, пожалуй, каждому и каждой из тех,
кого я любил, я  в  конце  концов  изменял. Разумеется, мои измены не мешали
моей верности  профессиональному  долгу, при  всей моей беспечности я немало
трудился: я никогда не переставал  помогать  ближним, потому  что находил  в
этом удовольствие. Но сколько бы я ни твердил себе эти очевидные истины, они
давали мне лишь  поверхностное утешение. Иной раз по  утрам я подвергал себя
строжайшему суду своей совести и приходил к заключению, что главная моя вина
в презрении  к  людям.  И больше всего  я презирал тех,  кому  помогал  чаще
других.  Весьма учтиво, с волнением выражая свое сочувствие,  я, в сущности,
ежедневно плевал в лицо всем встречным слепым.
     А  есть  ли этому какое-нибудь оправдание?  Откровенно говоря, есть, но
такое ничтожное, что мне  просто неудобно указывать на него. Но как бы то ни
было,  вот оно.  Я никогда  не  мог до конца поверить, что дела, заполняющие
человеческую  жизнь,  -  это  нечто  серьезное.  В чем состоит действительно
"серьезное", я не знал, но то, что я видел вокруг, казалось мне просто игрой
-  то забавной,  то надоедливой и  скучной. Право,  я никогда не мог  понять
некоторых стремлений и взглядов. С  удивлением и даже подозрением смотрел я,
например, на  странных людей,  кончавших с собой из-за  денег, приходивших в
отчаяние  от  того,  что  они  лишались  "положения",  или  с  важным  видом
приносивших себя в жертву  ради благополучия  своей семьи. Мне более понятен
был мой  знакомый, который  вздумал бросить курить и у которого хватило силы
воли  добиться  этого.  Однажды  утром  он  развернул  газету,  прочел,  что
произведен  первый взрыв водородной бомбы, узнал,  каковы последствия  таких
взрывов, и немедленно отправился в табачную лавку.
     Конечно, я иногда делал вид, что принимаю жизнь всерьез. Но очень скоро
мне становилось ясно, как легковесна эта серьезность, и я  продолжал  играть
свою  роль, по мере  сил изображая  из  себя  человека  деятельного, умного,
благородного, исполненного гражданских чувств,  сострадательного  -  словом,
примерного... Остановлюсь на этом. Вы, вероятно, уже поняли, что я был вроде
голландцев: они рядом с нами, но их здесь нет, так  и я - я отсутствовал как
раз тогда,  когда  занимал  в жизни особенно  большое  место.  По-настоящему
искренним и способным  на энтузиазм я  был лишь в своих  занятиях спортом да
еще  на  военной  службе, когда  мы в полку  ставили пьесы  для собственного
нашего  удовольствия.  В  том  и  другом  случаях существовали правила игры,
отнюдь  не серьезные, но мы  потехи ради  признавали их  обязательными. Даже
теперь  переполненный  до отказа стадион, где происходит  воскресный матч, и
страстно любимый мною театр - единственные места в мире, где я чувствую себя
ни в чем не повинным.
     Но кто  же счел  бы  законной такую позицию, когда речь идет о любви, о
смерти, о заработной плате неимущих? А что мне было делать? Любовь Изольды я
мог представить себе лишь в романах или на сцене. А умирающие порою казались
мне актерами,  проникшимися своей  ролью. Реплики моих неимущих клиентов как
будто  шли по одному  и тому  же сценарию. И  вот, живя среди  людей,  но не
разделяя их интересов, я не мог  верить в серьезность своих обязанностей. Из
учтивости и беспечности я отвечал тем требованиям, какие  предъявлялись моей
профессии,  моим  родственным  и гражданским  чувствам, но делал  это как-то
рассеянно, что в конце концов все портило. Я жил под  знаком двойственности,
и самые важные мои поступки зачастую были самыми необдуманными. Не потому ли
я вдобавок ко всем  своим  глупостям не мог простить  себя, хотя и с яростью
восставал против суда своей совести и суда  окружающих, который я чувствовал
и который заставлял меня искать какого-нибудь выхода.
     Некоторое  время моя  жизнь с внешней стороны шла так же, как и раньше,
словно ничего в ней не изменилось. Она катилась все по тем же рельсам. И как
нарочно, вокруг меня все громче звучали восхваления. Вот откуда пришла беда!
Помните? "Горе вам, когда все будут хвалить вас!" Право, золотые слова! Горе
мне  и  было! Двигатель  что-то  закапризничал,  неизвестно  почему,  машина
останавливалась.
     И  как раз  в это  время в  мою  повседневную  жизнь ворвалась  мысль о
смерти. Я высчитывал,  сколько лет еще остается мне до конца. Искал примера,
когда  умирали люди  моего  возраста.  И  меня  мучили мысли, что я не успею
выполнить  свою задачу. Какую  задачу?  Я и сам не  знал. Откровенно говоря,
стоило ли труда продолжать  то,  что я делал?  Но вопрос не совсем в этом. В
действительности меня преследовал  нелепый страх: а  что,  если я  умру,  не
признавшись во всех своих  обманах и лжи?  Нет, надо признаться, конечно, не
богу или  одному из  его служителей. Вы же понимаете, я был выше этого. Нет,
надо  признаться  людям,  например своему  другу  или любимой  женщине. Если
утаить хоть один обман, он со смертью человека навеки останется нераскрытым.
Никогда никто  не узнает правды, потому что единственный, кто ее знал, умер,
почил вечным сном и унес с собой свою тайну. От мысли  о такой бесповоротной
гибели правды у меня кружилась  голова. Нынче, скажу между  прочим, подобное
убиение истины скорее доставило бы мне изысканное удовольствие. Меня радует,
например,  уверенность, что  только  я один знаю то, что старается разгадать
весь мир,  - ведь у меня спрятана вещь;  которую долго  и тщетно разыскивала
полиция  трех  стран.  Но  в  то  время  я  еще  не нашел рецепта  душевного
спокойствия и очень мучился.
     Конечно, я одергивал себя. Подумаешь, важность - ложь одного человека в
истории многих поколений, и что за претензия пролить свет  истины  на жалкий
обман, затерявшийся в океане веков, как крупинка соли в море! Я говорил себе
также, что физическая смерть, если судить по тем случаям, свидетелем которых
я  был, уже сама  по  себе достаточная кара,  дающая отпущение всех  грехов.
Ценою предсмертных мук  человек получает  спасение (то есть право  исчезнуть
окончательно). Но все равно мое тяжелое настроение  все усиливалось, мысли о
смерти преследовали  меня  неотступно, я  просыпался и  засыпал  с  ними,  и
похвалы  окружающих  становились  для  меня  все  более  невыносимыми.   Мне
казалось, что вместе с ними возрастает и становится безмерной моя ложь и мне
уже никак не справиться с ней.
     Настал день, когда я не мог больше этого выдержать. Первая моя  реакция
была  беспорядочной. Раз  я лгун,  я должен показать это, должен бросить мою
двуличность в лицо  всем этим  дуракам, пока они сами  ее не обнаружили. Раз
истина вызывает  меня на поединок, я готов принять бой. Чтобы  предотвратить
насмешки,  я  сам  обращу себя  во  всеобщее  посмешище. Словом,  надо  было
прервать суд. Я хотел привлечь насмешников на свою сторону или уж по крайней
мере самому встать  на  их сторону. Я задумал, например,  толкать  слепых на
улице, и  глухая, совсем нежданная  радость,  которую  я испытывал, замышляя
это, показала  мне, до какой  степени я  в глубине  души  ненавидел их;  мне
хотелось протыкать  шины маленьких автомобильчиков, какие  делают для калек,
или  встать,  например,  под  строительными  лесами,  на  которых   работают
каменщики  и  штукатуры,  и  заорать: "Мерзкая голытьба!", надавать  пощечин
маленьким детям в вагоне метро. Но я только мечтал о подобных делах и ничего
такого  не  делал,  а если  и  делал что-либо похожее,  то забывал про  свои
выходки.  Во  всяком  случае,  само  слово  "правосудие"  приводило  меня  в
удивительную ярость.  Я  поневоле  употреблял его, как  и  прежде,  в  своих
защитительных речах. Но в наказание себе  публично проклинал дух гуманности;
я возвестил,  что скоро  выпущу манифест,  в  котором разоблачу  угнетенных,
доказав, что они угнетают порядочных людей. Однажды, когда я ел лангусту  на
террасе  ресторана,  меня  разозлил  надоедливый  нищий,  я позвал  хозяина,
попросил  его  прогнать  нищего  и  с  удовлетворением   слушал  речь  этого
исполнителя  казни. "Вы ведь  всех  стесняете,  - говорил он. - Ну  в  конце
концов, поставьте себя на  место  приличных  господ", - убеждал он нищего. Я
говорил всякому встречному и поперечному, как мне жаль, что теперь уж нельзя
поступать  подобно  некоему  русскому  помещику,  восхищавшему   меня  своим
характером: он  приказывал кучеру  стегать  кнутом и тех  своих  крепостных,
которые кланялись ему при встрече, и тех, которые не кланялись, нак