ит, как совершается непонятное таинство.
   Мы еще приблизились.
   - Смотри, мой  милый,  -  сказала  Клара,  -  как  все  это  любопытно  и
своеобразно, и какое великолепие! В какой  другой  стране  найдешь  подобное
зрелище? Зала мучений убрана, словно для бала.  А  эта  ослепительная  толпа
павлинов,   служащая   свидетелями,   фигурантами,   народом,    праздничной
декорацией! Неужели нельзя сказать, что мы вырваны из жизни и  перенесены  в
область поэзии древнейших легенд? И неужели ты, действительно, не  восхищен?
Мне кажется, что я здесь живу в мире грез!
   Над нами летали фазаны  с  ярким  оперением,  с  длинными  посеребренными
хвостами.
   Некоторые из них  иногда  осмеливались  садиться  на  верхушках  цветущих
деревьев.
   После  нескольких  минут  очарованного  безмолвия,  Клара,  следившая  за
причудливыми фазанами и цветами этих феерических полетов, заговорила снова:
   - Сознайся, мой милый, насколько китайцы, так презираемые  теми,  кто  их
совсем не знает, удивительные люди! Ни один народ не  сумел  так  искусно  и
разумно укротить и приучить природу. Какие  несравненные  артисты!  И  какие
поэты! Взгляни на этот труп, который на красном песке видом похож на  старых
идолов. Посмотри  на  него  получше,  потому  что  он  необыкновенен.  Можно
сказать, что вибрации звонящего изо всей силы колокола проникли в это  тело,
как нечто твердое и острое, что они подняли в нем мускулы,  разорвали  хилы,
корчили и ломали кости. Обыкновенный звук, такой приятный для  слуха,  такой
нежно-музыкальный, так волнующий душу превращается в  нечто,  в  тысячу  раз
более ужасное и мучительное, чем все вместе  инструменты  старого  толстяка!
Как ты думаешь, разве это не очаровательно? Нет, надо понять эту  чудовищную
вещь, заставляющую плакать от экстаза и божественной  меланхолии  влюбленных
девственниц, гуляющих вечером по полю  и  могущую  тоже  заставить  выть  от
страдания, могущую умертвить  в  неописуемых  мучениях  жалкое  человеческое
тело. Я говорю, это - гениально.  Ах!  Чудное  мучение!  И  такое  скромное,
потому что оно совершается во мраке, но ужас от которого, когда подумаешь  о
нем, не может быть сравнен ни с чем другим. Впрочем, как и  мучение  лаской,
оно теперь очень редко, и ты должен считать себя счастливым, что видел его в
первое же посещение сада. Меня уверяли,  что  китайцы  заимствовали  его  из
Кореи, где оно очень старо и где, кажется, часто практикуется и сейчас.  Мы,
если хочешь, отправимся в Корею. Корейцы -  неподражаемо-свирепые  мучители,
они  изготавливают  самые  белые  вазы  в  мире,  совершенно  неподражаемые,
которые, кажется,  вымачиваются,  ах,  если  бы  ты  знал!  -  в  ваннах  из
человеческого семени!
   Потом, возвращаясь к трупу, она продолжала:
   - Хотелось бы мне узнать, что это за человек. Здесь наказывают  колоколом
только важных преступников: принцев-заговорщиков, высших чиновников, которые
больше не нравятся императору. Это  -  аристократическое  и  почти  почетное
наказание.
   Она потрясла мою руку.
   - Все, что я тебе  говорю,  кажется,  не  интересует  тебя.  Ты  даже  не
слушаешь меня! Но послушай же! Этот звонящий колокол. Он  так  нежен!  Когда
слышишь его издали, то является мысль о мистической пасхе, о ликующей мессе,
о крещении, о бракосочетании. И это - самая ужасная  смерть!  Я  нахожу  это
неслыханным. А ты?
   А так как я не отвечал, она настаивала:
   - Да, да! Скажи, что это неслыханно! Я хочу, хочу! Будь любезен!
   Я упорно молчал, а она слегка рассердилась.
   - Как ты неприятен! - сказала она. - Никогда ты  не  бываешь  любезен  со
мной! Что же могло бы развеселить тебя? Ах, я не хочу больше любить тебя!  Я
не хочу тебя больше... Сегодня ночью ты будешь спать совсем один, в  киоске.
А я отыщу мою малютку Персиковый Цветок, которая  любезнее  тебя  и  которая
умеет лучше любить, чем мужчины.
   Я хотел что-то пробормотать.
   - Нет! Нет! Оставьте! Конечно! Я не хочу  больше  разговаривать  с  вами!
Сожалею, что не взяла с собой Персикового Цветка. Вы невыносимы, вы  делаете
меня грустной. Вы сводите меня с ума. Это гнусно! И вот снова пропал день, а
я думала, что он с тобою будет таким возбуждающим!
   Ее болтовня, ее голос раздражали меня. Уже несколько  минут  я  более  не
видел ее красоты.
   Ее глаза, ее губы, ее затылок,  ее  тяжелые  золотистые  волосы,  и  даже
страстность ее желаний, и даже порочность ее  греха,  -  все  в  ней  теперь
казалось мне отвратительным.
   И от ее полуоткрытого корсажа, от розовой  наготы  груди,  от  которой  я
столько раз упивался опьянением чарующих  запахов,  исходил  запах  гниющего
тела, маленького кусочка гниющего тела, каким была и ее душа. Несколько  раз
я пробовал прервать ее каким-нибудь  грубым  оскорблением,  закрыть  ей  рот
своими руками, разорвать ей затылок. Я чувствовал, как во мне поднимается  к
этой женщине такая дикая  ненависть,  что,  грубо  схватив  ее  за  руку,  я
крикнул, как сумасшедший:
   - Замолчите! Ах! Замолчите! Никогда, никогда больше не разговаривайте  со
мною! Я хочу вас убить, демон! Я должен буду убить вас, а потом брошу вас на
свалку, падаль!
   Несмотря на все возбуждение, я испугался собственных слов.  Но  чтобы  не
брать их назад, я, сжимая ее руку в своих руках, повторял:
   - Падаль! Падаль! Стерва!
   Клара ничуть не отодвинулась, даже  не  моргнула  глазом.  Она  выставила
горло, открыла грудь.
   Ее лицо озарилось неизвестной и сияющей  радостью.  Просто,  медленно,  с
бесконечной нежностью, она сказала:
   - Хорошо! Убей меня, милый. Я хотела бы, чтобы ты убил меня!
   Это была вспышка  возмущения  в  долгой  и  печальной  пассивности  моего
подчинения.
   Она также быстро погасла, как и вспыхнула. Стыдясь своего  омерзительного
крика, я выпустил руку Клары, и весь гнев, вызванный  нервным  возбуждением,
внезапно сменился страшной слабостью.
   - Вот! Видишь, - сказала Клара, не желавшая воспользоваться  моей  жалкой
слабостью и своим слишком легким триумфом,  -  у  тебя  нет  даже  смелости,
которая так хороша. Бедное дитя!
   И, как будто между нами  ничего  не  произошло,  она  страстным  взглядом
продолжала рассматривать ужасную драму колокола.
   Во время этой  короткой  сцены  мужчины  отдыхали.  Они,  казалось,  были
истощены.
   Худые, задыхавшиеся, с  выступающими  под  кожей  ребрами,  с  костлявыми
бедрами, они совсем не походили на людей. Пот, как из сточной трубы,  градом
лился на их усы, а их бока вздымались, как у затравленных собаками зверей.
   Но вдруг появился надзиратель с хлыстом в  руке.  Он  разразился  гневной
бранью и со всего размаха ударил хлыстом по костлявым спинам  обоих  мужчин,
которые снова с проклятиями принялись за свое дело.
   Испугавшись свиста хлыста, павлины закричали, захлопали крыльями.
   Среди них  произошла  как  бы  паника  бегства,  беспорядочная  толкотня,
паническое отступление.
   Потом,  понемногу  успокаиваясь,  они  возвращались  по  одному,  парами,
толпами. Заняли снова свое место в  цветочной  арке,  еще  больше  выставляя
великолепие своих грудей и пожирая сцену смерти еще более свирепыми глазами.
   Красные, желтые, голубые, зеленые  фазаны  продолжали  летать  над  белым
цирком, сверкая шелком, легкими и меняющимися красками на ярком фоне неба.
   Клара  подозвала  надзирателя  и  завязала  с  ним  по-китайски   быстрый
разговор, который она передавала мне по мере получения ответов.
   - Это те двое несчастных, которые звонят в колокол. Сорок  два  часа,  не
пивши, не евши, ни минуты не отдыхая. Веришь? И как и они не умерли? Я знаю,
что китайцы устроены иначе, чем мы, и что они к усталости и физической  боли
проявляют необыкновенное терпение. Так, я раз захотела  посмотреть,  сколько
времени может работать китаец, не евши.  Двенадцать  дней,  милый.  Он  упал
только в конце двенадцатого дня!  Нельзя  этому  поверить!  Правда,  работа,
которую я дала ему, не могла сравниться с этой. Я заставила его копать землю
под солнцем.
   Она забыла мои проклятия; ее голос снова сделался влюбленным и ласкающим,
таким, каким бывал, когда она рассказывала мне красивую любовную сказку. Она
продолжала:
   -  Конечно,  ты,  милый,  не  сомневаешься,  какие   нужны   напряженные,
постоянные, нечеловеческие усилия, чтобы раскачать  и  привести  в  движение
язык колокола? Многие, даже самые сильные, умирают от этого. Лопнувшая вена,
повреждение  позвоночника,  и  все  готово!  Они  сразу  падают  на  колокол
мертвыми!  А  те,  которые  не  умирают  на  месте,  заболевают  никогда  не
излечимыми болезнями! Посмотри, как от трения веревки  их  руки  вздулись  и
покрылись кровью! Впрочем, кажется, и это - осужденные! Они умирают,  убивая
других, и одно наказание стоит другого! Все равно надо быть сострадательными
к этим беднягам. Когда уйдет надзиратель, ты дашь им несколько таэлей, а?
   Она вернулась к трупу.
   - Ах! Я теперь узнаю его. Это - крупный банкир яз города.  Он  был  очень
богат и всех обкрадывал. Но не за это он был осужден на  мучение  колоколом.
Надзиратель достоверно не знает, за что. Говорят, что он шпионил от японцев.
Надо же что-нибудь сказать.
   Едва только она произнесла эти слова, как  мы  услышали  какие-то  глухие
жалобы, словно заглушенные рыдания. Они доносились прямо против  нас,  из-за
белой стены, вдоль которой облетали лепестки и медленно  падали  на  красный
песок. Падение слез и цветков!
   - Это семья, - объяснила Клара. - Она пришла,  ожидая,  чтобы  ей  отдали
тело казненного.
   В это мгновение двое истощенных мужчин, которые каким-то  чудом,  усилием
воли  держались  на  ногах,  перевернули  труп.  Мы  одновременно  с  Кларой
вскрикнули. И, прижимаясь ко мне. Царапая  мне  плечо  своими  ногтями,  она
простонала:
   - Ох, милый? Милый! Милый!
   Восклицание, которым она всегда  выражала  степень  своего  волнения  под
влиянием как ужаса, так и любви.
   И мы смотрели на труп и, оцепенев от ужаса, протянули шеи к  трупу  и  не
могли оторвать своих глаз от него.
   На его сведенным судорогами лице, мускулы которого все ясно обрисовались,
обозначились ужасные гримасы и отвратительные углы раскрытых губ, обнажавшие
десны и зубы, ужасная демоническая улыбка, улыбка, которую смерть  округлила
и, так сказать, вырезала на всех складках кожи. Оба глаза, ужасно раскрытые,
смотрели на нас; они не видели больше, но в них  осталось  выражение  самого
ужасного безумия, такого издевающегося неслыханного безумия, какого никогда,
ни в одном  сумасшедшем  доме  мне  не  удалось  заметить  в  глазах  живого
человека.
   Рассматривая на теле все эти  перемещения  мускулов,  все  эти  уклонения
связок, все эти вытягивавшиеся кости, а на лице эту улыбку губ, это  безумие
в глазах, переживших смерть, я понял, насколько ужасна  должна  быть  агония
человека, пролежавшего связанным сорок два часа под колоколом.
   Ни режущий на куски кожи, ни жгущее раскаленное железо, ни рвущие  клещи,
ни клинья, раздвигающие суставы, разрывающие  жилы  и  ломающие  кости,  как
деревянные палки, не могут произвести больше разрушений  на  органах  живого
тела и наполнить мозг большим ужасом, как невидимый  и  нематериальный  звук
колокола, становящийся всеми  известными  орудиями  мучения,  терзающий  все
мыслящие и чувствующие органы человека, исполняющий дело ста палачей.
   Мужчины снова начали тянуть веревки, горла их свистели, бока еще  сильнее
начали вздыматься.
   Но силы у них не было, она вытекла у них в потоках пота. Они теперь  едва
могли держаться на ногах  и  своими  распухшими  пальцами  распутывать  узлы
ремней.
   - Собаки! - ворчал надзиратель.
   Удар кнута опоясал их плечи, но все-таки не заставил  их  выпрямиться  от
боли.
   Казалось, что из их напряженных нервов исчезла вся  чувствительность.  Их
колени, все более и более сгибались, все сильнее и сильнее дрожа,  стукались
одно о другое.
   Все, что осталось от их мускулов под облупившейся кожей, едва двигалось.
   Вдруг один из них, окончательно  обессилев,  выпустил  веревки,  испустил
легкое хрипение и, вытянув вперед руки, упал около трупа, лицом на землю,  а
изо рта у него хлынула струя черной крови.
   - Встать! Подлец! Встань, собака! - кричал надзиратель.
   Четыре раза бич свистнул  и  опустился  на  спину  человека.  Сидящие  на
цветущих ветках фазаны разлетелись, производя сильный шум крыльями.
   Сзади себя я слышал безумные крики павлинов. Но человек не поднимался.
   Он больше не двигался, а кровавое пятно на песке все расширялось.
   Человек был мертв!
   Тогда  я  оттащил  Клару,  коготки  которой  вонзились  мне  в  кожу.   Я
чувствовал, что я очень бледен, и шел, шатаясь, как пьяный.
   - Это слишком! Это слишком! - постоянно повторял я.
   А послушно следовавшая за мной Клара тоже повторяла:
   - Ах! Ты видишь, мой милый! Я же знала! Разве я лгала тебе?
   Мы дошли до аллеи, ведшей к центральному бассейну, и павлины, провожавшие
нас до сих пор, вдруг покинули нас и со страшным шумом рассеялись по  кустам
и лужайкам сада.
   Эта аллея, очень  широкая,  была  с  каждой  стороны  обсажена  засохшими
деревьями,  огромными  тамариндами,   толстые   обнаженные   ветки   которых
переплелись в резкие арабески на небе. В каждом стволе была выдолблена ниша.
   Большинство из них были пусты, а в некоторых  находились  тела  мужчин  и
женщин, ужасно скорченные, подвергнутые отвратительным и бесстыдным мукам.
   Перед занятыми нишами стоял как  будто  следователь,  в  черном  одеянии,
очень серьезный, с чернильницей на животе и вопросным листом на руках.
   - Это - аллея подсудимых, - сказала мне Клара.  -  А  эти  стоящие  люди,
которых ты видишь, находятся здесь только затем, чтобы  записать  признание,
которое может вырваться у этих несчастных от долгой муки. Редко,  когда  они
сознаются, они предпочитают умирать здесь,  чтобы  не  продолжить  агонию  в
клетках тюрьмы и в конце концов погибнуть от  других  мук.  Вообще  суды  не
злоупотребляют  предварительным  следствием,  за  исключением   преступлений
политических. Они судят группами. Поэтому-то ты  и  видишь,  что  подсудимых
немного и большинство ниш пусты. Тем не менее нельзя не сознаться, что мысль
остроумна. Я даже думаю, что она заимствована из греческой мифологии. Это  -
воплощение очаровательной басни о гамадриадах, пленницах деревьев!
   Клара подошла к дереву, в котором стонала еще совсем молодая женщина. Она
висела на руках на железном  крюке,  а  кисти  были  вставлены  между  двумя
деревянными кусками, сильно  сжатыми.  Шероховатая  веревка,  сплетенная  из
кокоса, покрытая мелкой горчицей и толченым  перцем,  вымоченная  в  соляном
растворе, обвивалась вокруг ее рук.
   - Эту веревку, - заметила моя подруга, - держат до тех пор, пока члены не
распухнут в четыре раза против их естественного размера. Тогда ее снимают, а
произведенные ею нарывы часто образуют отвратительные раны. От  этого  часто
умирают и никогда не вылечиваются.
   - Но если подсудимый окажется невинным? - спросил я.
   - Ну, что ж! Вот! - ответила Клара.
   У  другой  женщины,  в  другой  нише,  с  расставленными,  или,   скорее,
раздвинутыми ногами, на шее и руках были  железные  браслеты.  Ее  веки,  ее
ноздри, губы, ее половые органы были натерты красным  перцем,  а  две  гайки
сжимали соски грудей.
   Дальше молодой мужчина был подвешен при  помощи  веревки,  проходившей  у
него под мышками, большой каменный груз давил  ему  на  плечи,  и  слышалось
хрустение суставов.
   Другой, с отброшенным бюстом,  поддерживаемый  в  равновесии  проволокой,
соединявшей шею с двумя пальцами сидел на корточках на острых камнях.
   Ниши в стволах  стали  пустыми.  Иногда  только  попадались  какие-нибудь
связанные, распятые, подвешенные, глаза которых были закрыты; казалось,  они
спали, а может быть они и были мертвы!
   Клара  ничего  больше  не  говорила,  ничего  больше  не  объясняла.  Она
прислушивалась к тяжелому полету коршунов, пролетавших над  переплетавшимися
ветвями, а сверху доносилось карканье воронов, которые бесчисленными  тучами
реяли в небе.
   Мрачная аллея тамариндов оканчивалась широкой цветущей  террасой  пионов,
по которой мы спустились к бассейну...
   Ирисы выставляли из воды свои длинные стебли с необыкновенными цветами, с
лепестками, расцвеченными, как старые каменные  вазы,  драгоценная  эмаль  с
оттенком кровавого цвета. Некоторые из них, огромные и  изогнутые,  походили
на каббалистические знаки. Водяные лилии раскинули по позолоченной воде свои
широкие распустившиеся цветки, которые казались мне отсеченными и плавающими
головами. Мы несколько минут стояли, облокотившись на перила моста, и  молча
смотрели на воду. Огромный карп, у которого виднелась  только  одна  золотая
морда, спал под листом, а между камышами плакали сирены, похожие на кровавые
мысли в мозгу женщин.

Глава 9

   И вот день кончен.
   Небо сделалось красным,  пересеклось  широкими  изумрудами,  поразительно
прозрачными полосами.
   Это время, когда цветы  таинственно  светятся  ярким  и  в  то  же  время
сдержанным сиянием.
   Повсюду они горят, словно вечером отдают атмосфере весь свет, все солнце,
которое было задержано их чашечками в течение дня. Аллеи, усыпанные толченым
кирпичом, посреди яркой зелени лужаек, кажутся  то  огненными  рубинами,  то
потоками раскаленной лавы. Птицы в ветвях умолкли; насекомые прекратили свое
хуххание, замерли или заснули. Только одни ночные  бабочки  и  летучие  мыши
начинают носиться в воздухе. Повсюду, от неба до дерева, с дерева до  земли,
наступила тишина. И я чувствую, как она  проникает  в  меня  и  леденит  как
смерть.
   Куча журавлей медленно спускается  с  цветущего  склона  и  располагается
недалеко от нас, вокруг бассейна. Я слышу шелест их лап в  высокой  траве  и
сухое пощелкиванье их клювом.  Стоя  на  одной  ноге,  неподвижные,  положив
голову под крыло, они напоминают бронзовые украшения.
   А карп с золотой мордой, спавший под листом водяной лилии,  повертывается
в воде. Ныряет, исчезает, оставляя на  поверхности  широкие  волны,  которые
слегка покачивают закрывшиеся чашечки лилий, расплываются, теряются в кустах
ириса, дьявольские, странно простые цветы которого  чертят  в  тайне  вечера
фатальные знаки, вырванные из книги судеб.
   Огромное  клещевидное  растение  поднимает  над   водой   трубку   своего
зеленоватого цветка, покрытого темными пятнами, и посылает нам сильный запах
трупа.
   Долго мухи летают, не останавливаясь над цветком.
   Опершись на перила моста, нахмурив лоб, Клара смотрела на воду.
   Отблеск заходящего солнца целует ей затылок. Ее тело сделалось  вялым,  а
губы тоньше.
   Она серьезна и очень печальна.
   Она смотрит на воду, но взгляд ее идет дальше и глубже  воды;  он,  может
быть, идет к чему-то более непроницаемому и более  мрачному,  чем  дно  этой
воды; он идет, может быть, к ее  душе,  в  пропасть  души,  которая  посреди
пламени и крови распускает чудовищные цветы ее желаний. На что она, на самом
деле, смотрит?
   О чем она думает?
   Не знаю...
   Может быть, она ни на что не смотрит. Может быть, она ни о чем не думает.
   Немного  уставшая,  с  разбитыми  нервами,   истерзанная   ударами   бича
собственных своих грехов, она молчит - вот  и  все.  Или  последним  усилием
своей мысли не собирает ли она все воспоминания и образы этого ужасного дня,
чтобы преподнести из них букет красных цветов своей чувственности? Не знаю.
   Я не решаюсь более заговорить с нею. Она внушает мне страх и  волнует  до
глубины души своей неподвижностью и своим молчанием.  Существует  ли  она  в
действительности?
   Не без ужаса я спрашиваю себя об  этом.  Не  произошла  ли  она  от  моей
развращенности и лихорадки?
   Не невозможный ли она образ, какие  порождаются  кошмаром?  Одно  из  тех
преступных искушений, которые поднимаются сладострастием в изображении таких
больных, как сумасшедшие и убийцы? Не моя ли она душа, вышедшая невольно  из
меня и воплотившаяся