оящее время она  живет
в Китае. Я вижу ее на своем пароходе уже четвертый раз.
   - Богатая?
   - О! Очень богатая. Ее отец, давно уже умерший, был, как мне  рассказали,
продавцом опиума в Кантоне.  Она  там  и  родилась.  Я  думаю,  она  немного
полоумная, но очаровательная.
   - Замужняя?
   - Нет.
   - А?
   И в этот звук я вложил все интимные и даже  нескромные  вопросы.  Капитан
улыбнулся.
   - Это.., не знаю.., не думаю. Я никогда ничего такого не замечал здесь...
   Таков был ответ отважного  моряка,  который,  напротив,  мне  показалось,
знает намного более того, чего он не хочет сказать. Я не настаивал,  но  про
себя подумал:
   "Ты моя крошка.., чудесно!"
   Первыми пассажирами, с которыми  я  познакомился,  были  два  китайца  из
посольства в Лондоне и один нормандский дворянин,  направившийся  в  Тонкий.
Последний тотчас же посвятил меня  во  все  свои  дела.  Это  был  страстный
охотник.
   - Я бегу из Франции, - заявил он мне. - Я бегу из  нее  всякий  раз,  как
только захочу. С тех пор, как у нас введена республика, Франция  -  погибшая
страна.  В  ней  слишком  много  браконьеров,  и  они  сделались  господами.
Представьте себе, что я не могу  больше  иметь  для  себя  дичи!  Браконьеры
стреляют ее у меня, а суды их оправдывают. Это уже слишком! Не считая  того,
что оставляемые ими остатки дичи падают неизвестно от какой эпидемии.  Тогда
я отправляюсь в Тонкин. Какая великолепная страна для охоты! Это в четвертый
раз, милостивый мой государь, я еду в Тонкин!
   - А! Правда?
   - Да! В Тонкине есть в изобилии всякая дичь. Но особенно  павлины.  Какая
цель, милостивый государь! Например, это - опасная охота. Надо иметь  верный
глаз.
   - Разве павлины такие свирепые?
   - Нет, конечно. Но таково положение. Там, где есть олень,  есть  тигр,  а
там, где есть тигр, есть и павлин!
   - Это - афоризм?
   - Вы сейчас поймете. Слушайте хорошенько. Тигр пожирает оленя, а...
   - Павлин пожирает тигра? - серьезно спросил я.
   - Конечно, то есть.., вот в чем  дело.  Когда  тигр  закусит  оленем,  он
засыпает. Потом он  просыпается,  облегчается  и..,  уходит.  А  что  делает
павлин? Спрятавшись в соседних деревьях, он  благоразумно  дожидается  этого
ухода. Тогда он спускается на землю и поедает экскременты тигра. Вот как раз
в этот-то момент и нужно подстрелить его.
   И, протянув обе руки по  линии  ружья,  он  сделал  жест,  как  будто  бы
стреляет в воображаемого павлина.
   - Ах! Какие павлины! У вас об этом нет ни малейшего представления. Потому
что то, что вы считаете павлинами в наших садах, даже и  не  индюшки...  Это
ничто. Милостивый мой государь, я убивал все, я убивал даже людей. И никогда
ружейный выстрел не доставлял мне такого чудного наслаждения,  как  когда  я
стрелял по павлинам! Павлинов, как бы это вам сказать, восхитительно бить.
   После небольшой паузы он заключил:
   - Путешествовать, -  вот  все!  Путешествуя,  видишь  удивительные  вещи,
заставляющие думать.
   - Конечно, - согласился я. - Но надо быть, как вы, большим наблюдателем.
   - Правда! Я много наблюдал, - расхвастался честный дворянин. - И из  всех
стран, которые я  объехал,  -  Япония,  Китай,  Мадагаскар,  Гаити  и  часть
Австралии, - я не знаю более привлекательной, чем Тонкий...  Так  вы,  может
быть, думаете, что видели кур?
   - Да, думаю.
   - Заблуждение, милостивый государь. Вы не  видели  кур.  Для  этого  надо
съездить в Тонкий. И их еще не увидишь. Они в лесах прячутся на деревьях. Их
никогда не увидишь. Только я один  знаю  фокус.  Я  поднимаюсь  по  реке,  в
сампанге, с петухом в клетке. Я останавливаюсь на опушке леса и вешаю клетку
на ветку. Петух поет. И вот тогда идут, идут куры изо всех трущоб леса.  Они
идут бесчисленными толпами. И я стреляю их. Я убивал их до двенадцати  сотен
в день!

Глава 6

   В то время я был не  способен  ни  к  малейшему  поэтическому  увлечению;
лиризм нашел на меня потом, с любовью. Конечно, как  и  все,  я  наслаждался
красотами природы, но они не побуждали меня до безумия;  я  наслаждался  ими
по-своему, как умеренный республиканец. И я сказал сам себе:
   "Природа, видимая из окна вагона или с палубы парохода,  всегда  и  везде
похожа. Но особенный характер  в  том,  что  у  нее  нет  импровизации.  Она
постоянно повторяется, имея в  своем  распоряжении  малое  количество  форм,
комбинаций и видов, которые почти везде одинаковы.  В  своем  бесконечном  и
тяжелом однообразии, она разнообразится только оттенками, едва различимыми и
совсем неинтересными, за исключением укротителей зверюшек, которым я себя не
считаю, хотя и эмбриолог. Короче, объехав сто квадратных  лье  какой  угодно
страны, можно видеть все. А этот каналья Эжен кричал  им:  "Ты  увидишь  эту
природу.., эти деревья.., эти цветы!.." Я же не выношу деревьев и не сержусь
на цветы только у модисток и на пляжах. По отношению к  тропической  природе
Монте-Карло вполне удовлетворяет мои потребности эстетика - пейзажиста, моим
мечтам далекого путешествия.  Я  понимаю  пальмы,  кокосы,  бананы,  панданы
только тогда, когда в их тени я могу  получить  полную  ставку  и  маленькую
изящную женщину, которая держит в своих губках что-либо  другое,  только  не
бетель... Кокосовая пальма: дерево кокеток. Я люблю деревья только  в  такой
чисто парижской классификации".
   Ах! Каким слепым и глухим животным был я тогда!
   И как я  мог  с  мерзким  цинизмом  богохульствовать  против  бесконечной
красоты формы, идущей от человека к животному, от животного к  растению,  от
растения к горе, от горы к облаку, а от облака к камешку,  который  отражает
все прелести жизни.
   Хотя стоял октябрь месяц, поездка по Красному морю была  очень  тягостна.
Жара была такая страшная,  воздух  настолько  тяжел  для  наших  европейских
легких, что я много раз думал, что  умру  от  недостатка  воздуха.  Днем  мы
совсем не выходили из  салона,  где  большой  индийский  рипка,  беспрерывно
действовавший, давал нам скоро исчезнувшую иллюзию свежего ветерка,  а  ночь
мы проводили на палубе, где  нам,  впрочем,  спать  было  не  лучше,  чем  в
каютах... Нормандский дворянин пыхтел, как большой бык, и более уже не думал
рассказывать свои истории из тонкийской охоты.  Те  из  пассажиров,  которые
хвастались  своей  неутомимостью,  были  совершенно  разбиты,  расслабли   и
свистели горлом, как разбитые животные. Ничего не могло быть смешнее зрелища
этих людей, валявшихся в своих разноцветных pidjamus. Только  двое  китайцев
казались нечувствительными к этой температуре пламени. Ничего не  изменилось
в их привычках, так же как и в костюмах, а они проводили время в  молчаливых
прогулках по палубе и в игре в карты или в своих каютах.
   Мы  ничем  не  интересовались.  Мы  чувствовали  себя  поджариваемыми  на
медленном и правильном огоньке. Пароход плыл посреди  пролива:  сверху  нас,
вокруг, не было ничего, кроме синевы неба  и  синевы  моря,  темной  синевы,
синевы раскаленного металла, по которому кое-где по  поверхности  разбросаны
раскаленные осколки горна; мы едва различали  сомалийские  берега,  красную,
далекую массу, поднимавшуюся паром от этих гор горячего песка, где не растет
ни одного дерева, ни одной  травки,  и  которая  сжимает  как  бы  постоянно
пылающим костром это зловещее море, похожее на  огромный  резервуар  кипящей
воды.
   Я должен сказать, что во время этого пламени я выказал большое мужество и
что мне удалось ничем не выказать моего действительного состояния. Достиг  я
этого при помощи тщеславия и любви.
   Благодаря случаю - случаю или  капитану?  -  мисс  Клара  оказалась  моей
соседкой за столом. Почти немедленно какая-то мелкая услуга познакомила нас.
Впрочем, мое высокое положение в науке и любопытство, предметом  которого  я
сделался, оправдывали некоторые уклонения от обычных правил приличия.
   Как я узнал от капитана, мисс Клара возвращалась в Китай, побывав летом в
Англии по личным делам, в Германии  -  для  здоровья  и  во  Франции  -  для
удовольствия. Она созналась мне, что Европа все более и более становится  ей
противна. Она не может более выносить ее слишком узких  нравов,  ее  смешных
мод, ее зябких пейзажей. Она чувствует себя счастливой и свободной только  в
Китае! С очень решительными манерами, ведущая очень странное  существование,
разговаривающая иногда безо  всякого  разбора,  иногда  с  ясным  пониманием
вещей, с лихорадочной веселостью, сентиментальная и философская, несведующая
и  образованная,  развращенная  и   невинная,   наконец,   таинственная,   с
недостатками..,  с  уклонениями..,  с  непонятными  капризами,  с   ужасными
желаниями - она сильно заинтересовала меня, хотя  я  уже  много  слышал  про
эксцентричность англичанки. И я ничуть не сомневался, с  самого  начала,  я,
встречавший  только  женщин-кокоток  и,  самое  худшее,  женщин-философов  и
писательниц, я ничуть не сомневался, что и  эта  такая  же,  и  я  собирался
украсить с ней свое путешествие  неожиданным  и  малым  способом.  С  рыжими
волосами, со сверкающей кожей, со всегда  готовым  зазвучать  смехом  на  ее
полных и красных губах, - она составляла настоящее развлечение для  парохода
и как бы  душу  этого  судна,  направляющегося  к  безумным  приключениям  и
первобытной свободе девственных стран, огненных тропиков. Я  видел  ее,  эту
Еву чудесного рая, цветок, плод опьянения и вкусный плод вечного желания,  я
видел ее блуждающей и прыгающей посреди цветов и золотых плодов  первобытных
садов, но не в этом современном костюме  из  белого  пике,  обтягивающем  ее
гибкую талию и колышащиеся от могучей жизни  ее  груди,  подобной  цветочной
луковице, но в сверхъестественном величии своей библейской наготы.
   Я не замедлил сознаться в  заблуждении  моего  галантного  определения  и
признать, что мисс Клара, вопреки тому, на что я  тщательно  надеялся,  была
недоступно честна. Мне, далекому от разочарования от такого вывода,  она  от
этого показалась еще красивее, и я почувствовал настоящую гордость от  того,
что она,  чистая  и  добродетельная,  приблизилась  ко  мне,  бесчестному  и
развратному, приблизилась с таким простым и таким грациозным доверием. Я  не
хотел слушать внутренних голосов, кричавших: "Эта женщина лжет, эта  женщина
насмехается над тобой... Взгляни же, дурак, на эти глаза, все  видевшие,  на
этот рот,  все  целовавший,  на  эти  руки,  все  ласкавшие,  на  это  тело,
трепетавшее столько раз от всяких сладострастии в объятиях всех! Чистая? Ах!
Ах! Ах! А эти умелые жесты? А эта мягкость и гибкость, а  эти  изгибы  тела,
сохраняющие все формы объятий? А эта волнующая грудь?" Нет, действительно  я
не слушал их. И для меня было  очаровательно-чистым  чувством,  состоящим  в
умилении, в  благодарности,  в  гордости,  чувством  нравственного  очищения
каждый день  все  более  вступать  в  дружеские  отношения  с  прелестной  и
добродетельной особой, которая, как я уже заранее  предвидел,  всегда  будет
для  меня  ничем.  Ничем,  только   духом.   Эта   мысль   возвышала   меня,
реабилитировала в собственных глазах. Благодаря  этому  чистому  ежедневному
соприкосновению, я чувствовал  уважение  к  самому  себе.  Вся  грязь  моего
прошлого превратилась в сверкающую лазурь.  И  я  предвидел  будущее  сквозь
спокойный чистый изумруд настоящего счастья. О, как далеки были от меня Эжен
Мортен, г-жа Г, и подобные им. Как все эти фигуры  гримасничающих  призраков
опускались с каждой минутой ниже под  небесным  взглядом  этого  сверкающего
существа,  благодаря  которому  во  мне  самом  пробуждался  новый  человек,
великодушный, нежный, с никогда неведомыми мне порывами.
   О, ирония любовного  умиления!  О,  комедия  энтузиазма,  существующее  в
человеческой душе! Сколько раз около Клары думал  я  о  действительности,  о
величии моей миссии, и мне казалось, что я  обладаю  способностью  возмутить
все эмбриологии всех планет вселенной.
   Мы скоро дошли до откровенности. Целым  рядом  лжи,  искусно  сплетенной,
которая происходила, с одной стороны из тщеславия, а с другой  -  из  вполне
естественного желания не упасть в глазах моей приятельницы,  я  предстал  во
всем  величии  своей  роли  ученого,  рассказывая  о   своих   биологических
открытиях, о своих академических успехах, о  надеждах,  возлагаемых  на  мой
метод и на мою поездку  самыми  знаменитыми  представителями  науки.  Потом,
оставив эти немного рискованные  высоты,  я  перемешивал  анекдоты  светской
жизни с критическими знаниями  по  литературе  и  искусству,  полуздоровыми,
полуразрушенными, способными заинтересовать ум женщины,  но  не  взволновать
его. И эти  разговоры,  свободные  и  легкие,  которым  я  старался  придать
остроумный тон, к моему важному  значению  ученого  прибавили  особенный  и,
может быть, единственный  характер.  В  конце  концов  за  это  плавание  по
Красному морю я завоевал мисс Клару. Подавляя свое нездоровье,  я  изыскивал
изобретательные ухаживания и нежное внимание,  успокаивавшие  ее  страдание.
Когда "Saghalien" остановился у Адена, чтобы запастись углем, мы, она  и  я,
были чудными друзьями, связанными той чудесной дружбой, которую  не  волнует
никакой взгляд, никакой двусмысленный жест, никакое преступное намерение. И,
однако, голоса продолжали кричать внутри  меня:  "Ну,  посмотри  же  на  эти
ноздри, вдыхающие с ужасным сладострастием всю жизнь. Взгляни на  эти  зубы,
столько раз вонзавшиеся в кровавый плод греха!" Героически я  противополагал
им молчание.
   Необычайную радость испытали мы, вступив в воды Индийского океана,  после
смертельных, мучительных дней, провденных  в  Красном  море,  казалось,  что
здесь  наступило  воскрешение.  На  пароходе  началась  новая  жизнь,  жизнь
веселая, деятельная. Хотя температура была еще слишком высокая,  но  приятно
было дышать воздухом, который походил на запах меха, только что  сброшенного
женщиной.  Легкий  ветерок,  наполненный,  как   говорят,   всеми   запахами
тропической флоры, освежал тело и душу. А вокруг нас все сверкало. Небо,  по
прозрачности походившее на феерический грот, было  зелено-золотого  цвета  и
подернуто розовыми пасмами; спокойное море, колыхавшееся могучим ритмическим
дыханием  под  дуновением  муссона,   раскинулось   необыкновенно   голубое,
украшенное  кое-где  большими  смарагдовыми  завитками.  Мы  на  самом  деле
физически  чувствовали  как  бы  ласку   любви,   приближение   таинственных
континентов, стран сияния, где жизнь в один таинственный  день  издала  свой
первый крик. И у всех, даже у нормандского дворянина,  на  лицах  отражались
это небо, это море, этот свет.
   Мисс Клара - это понятно и  без  слов  -  привлекала,  сильно  возбуждала
мужчин; всегда вокруг нее был кружок страстных обожателей. Но  я  совсем  не
был ревнив, вполне  уверенный,  что  она  находит  их  смешными  и  что  она
предпочитает меня всем  им,  даже  обоим  китайцам,  с  которыми  она  часто
разговаривала, но на которых она не смотрела,  как  смотрела  на  меня,  тем
странным взглядом, в котором, несмотря  на  столько  предосторожностей,  мне
казалось,  я  узнавал   нравственное   сообщество   и,   не   знаю,   какие,
передававшиеся мне тайные мысли. Среди самых горячих поклонников  были  один
французский  промышленник,  направлявшийся  на  Маленький   полуостров   для
изучения там медных рудников, и английский офицер,  которого  мы  приняли  в
Адене и который возвращался к своему месту  службы  в  Бомбей.  Это  были  -
каждый в своем роде - два толстых, но очень забавных животных, над  которыми
Клара любила посмеяться. Промышленник неутомимо рассказывал о своих недавних
путешествиях по центральной Африке. Что  же  касается  английского  офицера,
капитана одного артиллерийского полка, то он старался поразить нас, описывая
нам свои изобретения по баллистике.
   Раз вечером, после обеда, мы все собрались на палубе вокруг Клары, изящно
лежавшей на длинной качалке. Некоторые  курили  сигары,  другие  мечтали.  В
сердцах всех нас было одно желание - Клара; и все, волнуемые одной и той  же
мыслью о страстном обладании, мы следили за движением двух маленьких  ножек,
обутых  в  маленькие  розовые  туфли,  которые,  при   покачивании   кресла,
показывались из пахучих вырезов юбок, как цветочные лепестки. Мы  ничего  не
говорили. Ночь была феерически нежна; судно сладострастно скользило по морю,
как по бархату. Клара обернулась к промышленнику.
   - Ну?  -  сказала  она  лукавым  тоном.  -  Это  не  шутка?  Вы  там  ели
человеческое мясо?
   - Конечно, да! - гордо ответил он и таким тоном,  который  показывал  его
неоспоримое превосходство над нами. - Так надо было. Ешь то, что есть.
   - Какого оно вкуса? - спросила она с легким отвращением.
   Он некоторое время думал. Потом сказал с неопределенным жестом:
   - Как вам объяснить? Вообразите себе,  обожаемая  мисс,  вообразите  себе
свинью, свинью, слегка замаскированную в ореховом масле.
   Небрежно и убежденно он прибавил:
   - Это не очень вкусно. Впрочем, это едят не как лакомство. Я больше люблю
барачье жиго или бифштекс.
   - Разумеется, - согласилась Клара. И, как бы желая из вежливости смягчить
отвращение от этого людоедства, она сказала неопределенно:
   - Потому что вы, несомненно, ели только мясо негров.
   - Негров? - воскликнул он, привскочив. - Пфуй! К счастью, дорогая мисс, я
не был доведен до такой тяжелой нужды. Слава Богу, у  нас  никогда  не  было
недостатка в белых. Наш конвой был многочисленный, большей частью состоявший
из европейцев: из марсельцев, из немцев, из итальянцев - всего  понемногу...
Когда чувствовался сильный голод,  убивали  одного  человека  из  эскорта..,
преимущественно немца. Немец, божественная мисс, жирнее других рас и  дольше
служит. А потом, для нас, французов, по крайней мере, одним  немцем  меньше!
Итальянец сух и жесток. Он полон нервов.
   - А марселец? - вмешался я.
   - Не! - заявил промышленник, качая головой. - Марселец  очень  расхвален.
Он пахнет чесноком. И тоже, не  знаю  почему,  жирным  потом.  Сказать  вам,
приятно ли это, нет, съедобно, вот и все.
   Повернувшись к Кларе с протестующим жестом, он настаивал:
   - Но негров.., никогда! Я думаю, меня вырвало бы. Я знал  людей,  которые
их ели. Они заболевали. Негр неудобоварим.  Между  ними  есть,  уверяю  вас,
ядовитые.
   Он поправился:
   - Однако.., можно ли это хорошо знать, как шампиньоны? Может быть  негров
Индии можно есть?
   - Нет! - коротко и категорически заявил английский  офицер,  чем  посреди
смеха закончил этот кулинарный  разговор,  от  которого  у  меня  начиналась
тошнота.
   Несколько недовольный промышленник заговорил снова:
   - Не в этом  дело.  Несмотря  на  все  маленькие  неприятности,  я  очень
счастлив, что уехал. В Европе я болел. Я не живу, я не знаю, что  делать.  В
Европе, как дикий зверь в клетке, я чувствую себя униженным  пленником.  Там
нельзя раздвинуть локти, протянуть руки, открыть рот, чтобы не столкнуться с
глупыми предрассудками, с идиотскими законами, с кривыми обычаями. В прошлом
году, очаровательная мисс, я гулял по хлебному полю. Палкой я сбивал колосья
вокруг себя. Это занимало меня. Ведь я имею же  право  делать  то,  что  мне
нравится, не так ли? Подбегает какой-то крестьянин ко мне, который  начинает
кричать, оскорблять меня, приказывает  мне  убираться  с  его  поля.  Что-то
невероятное! Что вы сделали бы на моем месте? Я нанес ему три жестких  удара
палкой. Он упал с проломленным черепом. Ну,  угадайте,  что  со  мной  потом
было?
   - Вы, может быть, его съели? - со смехом вставила Клара.
   - Нет. Меня таскали, не знаю, по каким-то судам, которые присудили меня к
двум годам тюрьмы  и  к  уплате  десяти  тысяч  франков  штрафа  и  судебных
издержек. За одного грязного крестьянина!  И  это  называется  цивилизацией.
Правдоподобно ли это? Благодарю покорно, если бы меня в Африке осуждали  так
каждый раз за убитого негра или даже белого!
   - Значит, вы убивали и негров? - спросила Клара.
   -