ни.  И   его
превосходство происходило от того,  что  он,  ничуть  не  думая  скрываться,
хвастался еще этим с самым возмутительным цинизмом.
   - Я воровал,  я  воровал,  -  возглашал  он  на  деревенских  улицах,  на
публичных площадях, по дорогам, на полях...
   - Я воровал, я воровал, - публиковал он в своих исповеданиях, на  стенных
афишах и в секретных циркулярах.
   И в кабаках, усевшись на бочки, его агенты, совершенно  облитые  вином  и
багровые от алкоголя, повторяли, разглашали эти магические слова:
   - Он воровал, он воровал...  Восхищенное  трудовое  население  города  не
менее, чем и  мужественное  население  деревень,  восхваляли  этого  гордого
человека  с  неистовством,  которое  увеличивалось  каждый  день  в   прямом
соотношении с безумством его признаний.
   Как я мог бороться с соперником, обладающим таким  послужным  формуляром,
я, у которого еще на совести ничего не было, кроме мелких юношеских грешков,
и то тщательно скрываемых, как, например, домашние кражи,  вымогательства  у
любовниц, передергивания в игре, шантажи, анонимные письма, распущенность  и
подлоги? О, наивность неопытной юности!
   Раз вечером,  на  одном  публичном  собрании  меня  даже  чуть  не  убили
разъяренные  избиратели  за  то,  что,  после  скандальных  заявлений  моего
противника, я потребовал при первенстве свекловицы права на добродетель,  на
нравственность, на честность и заявил о необходимости очистить Республику от
личных нечистот, обесчещивающих ее. На меня набросились;  меня  схватили  за
горло; моя особа,  поднятая  вверх  и  перебрасываемая,  как  комок  бумаги,
переходила от кулака к кулаку. К счастью, от этого  приступа  красноречия  я
получил только опухоль на щеке, три переломанных ребра и  шесть  вышибленных
зубов.
   Вот все,  что  я  вынес  из  этого  печального  приключения,  на  которое
натолкнула меня так неудачно  протекция  министра,  называвшего  меня  своим
другом. Я выходил из себя.
   Я тем больше имел право выходить из себя,  что  вдруг,  в  разгаре  самой
борьбы,  правительство  покинуло  меня,  оставило  без  поддержки,  с   моим
единственным  амулетом  -  свеклой,  и  начало   переговариваться   с   моим
противником.
   Префект, сначала очень скромный, не замедлил сделаться  очень  нахальным;
потом он отказал мне в сведениях,  необходимых  для  избрания;  наконец,  он
закрыл, или почти закрыл, дверь передо мной. Сам министр больше  не  отвечал
на мои письма, не делал ничего, о чем я его ни просил,  а  преданные  газеты
повели  против  меня  глухую  атаку  гнусными  намеками   под   вежливой   и
расцвеченной формой. До того, чтобы на  меня  нападать  официально,  еще  не
дошли, но было ясно для всех, что меня покинули. А!  Я  думаю,  что  никогда
столько горечи не проникало в душу ни одного человека.
   Вернувшись в Париж, твердо решив произвести скандал, рискуя потерять все,
я потребовал объяснений от министра, которого моя атака  тотчас  же  сделала
мягким и согласным.
   - Дорогой мой, - сказал он мне, - я сожалею о том, что случилось с тобой.
Честное слово! Ты видишь, как все это огорчило меня. Но что же я могу?  Ведь
я не один в кабинете.., и...
   - Я знаю только тебя! - горячо прервал я, ударив кулаком по столу, отчего
привскочила находившаяся на нем груда бумаг. - До  других  мне  нет  дела...
Другие меня не касаются... Только ты... Ты изменил мне; это неблагородно!
   - Ну, подожди! Выслушай меня,  понимаешь  ли,  -  умолял  министр.  -  Не
сердись раньше, пока не узнаешь.
   - Я знаю только одно, и с меня достаточно этого. Ты  продал  мою  голову.
Ну, что же. Это даром не пройдет, как ты думаешь. Теперь моя очередь.
   Я ходил по кабинету, выбрасывая угрозы, производя беспорядок в стульях.
   - А! А! Ты продал мою голову! Теперь посмеемся мы. Наконец страна узнает,
что за фрукт этот министр. С риском отравить страну, я покажу ей,  я  открою
перед ней всю великую душу министра. Глупый! Разве ты не  понимаешь,  что  я
держу тебя целиком, тебя, твое состояние, твои секреты,  твой  портфель!  А!
Мое прошлое стесняет тебя? Оно стесняет твою  чистоту  и  чистоту  Марианны?
Хорошо, подождем. Завтра, да, завтра все будет известно...
   Я задыхался от гнева. Министр попробовал успокоить меня:  взять  меня  за
руку, тихо притянуть меня к креслу, с которого я соскочил. ,  -  Но  замолчи
же! - сказал он мне, придав своему голосу умоляющие  интонации.  -  Выслушай
меня, умоляю тебя! Ну, сядь! Дьявол, который не хочет ничего слушать! Вот  в
чем дело...
   Быстро, короткими рублеными фразами он говорил с дрожью в голосе:
   - Мы не знали  твоего  конкурента.  В  борьбе  он  показал  себя  великим
человеком.  Настоящим  государственным  деятелем!  Ты   знаешь,   как   мало
министерских людей! Ведь у нас постоянно одни и те же, а нам нужно время  от
времени показать  палате  и  стране  новую  фигуру.  А  таких  нет.  Ты  это
понимаешь? Ну, вот мы и подумали, что твой конкурент  может  быть  одной  из
таких фигур. У  него  все  качества,  соответствующие  временному  министру,
министру во время кризиса. Наконец, он подкупен,  понимаешь  ли?  Признаюсь,
досадно за тебя. Но прежде всего интересы страны.
   - Не говори же пустяков. Ведь здесь мы не в палате. Дело не  в  интересах
страны, над которыми ты смеешься, и я так же. Дело во мне. Благодаря тебе, я
выброшен на улицу. Вчера вечером кассир моего клуба решительно отказал мне в
ста су. Мои кредиторы, рассчитывавшие на успех, в  бешенстве  от  провала  и
преследуют меня, как зайца. Меня продадут. Сегодня мне не на что обедать!  И
ты добродушно думаешь, что это может  так  и  пройти?  Значит,  ты  сделался
глупым, таким же глупым, как член твоего большинства!
   Министр улыбался. Он фамильярно похлопал меня по плечу и сказал:
   - Я в твоем распоряжении,  но  ты  не  даешь  мне  выговорить;  я  вполне
согласен дать тебе вознаграждение.
   - У-до-вле-тво-ре-ние!
   - Хорошо, удовлетворение!
   - Полное? Полное! Приходи через несколько дней. Я тогда, несомненно, буду
в состоянии дать тебе его. А пока вот сто луидоров. Это все, что осталось  у
меня от секретных фондов.
   Он мило, с дружеской веселостью, прибавил:
   - Полдюжины таких молодцов, как ты... И нет больше бюджета!
   Эта щедрость, очень значительная, чего я  не  ожидал,  была  в  состоянии
немедленно успокоить мои нервы. Я положил в карман - все еще ругаясь, потому
что не хотел показать себя ни обезоруженным,  ни  довольным  -  два  билета,
протянутые мне с улыбкой моим другом. И с достоинством удалился.
   Следующие три дня я провел в самом низком дебоше.

Глава 2

   Позвольте мне еще одно отступление.  Может  быть,  не  безразлично  будет
сказать, кто я такой и какого происхождения...  Таким  образом  будет  лучше
выяснена ирония моей судьбы.

   Я родился в провинции в одной семье мелкой буржуазии, той честной  мелкой
буржуазии, экономной и добродетельной, которая,  как  нас  учат  официальные
речи, и является настоящей  Францией...  Что  делать!  Особенно  я  этим  не
горжусь.
   Мой отец был  торговцем  хлебом.  Это  был  очень  грубый,  малоотесанный
человек, но чудесно разбирался в  делах.  Он  пользовался  репутацией  очень
ловкого человека, и его ловкость состояла  в  "выставлении  людей",  как  он
говорил. Обмануть на качестве и весе товара, заставить заплатить  два  фунта
за то, что ему самому стоило два  су.  И,  когда  можно  было  без  большого
скандала, заставить заплатить два раза, -  вот  каковы  были  его  принципы.
Например, он никогда не продавал овса, не намочив его предварительно в воде.
Таким образом разбухшие зерна увеличивались вдвое и  в  объеме,  и  в  весе,
особенно когда они были приправлены мелким песком, - операция,  которую  мой
отец всегда проделывал сознательно. Он  также  чудесно  умел  примешивать  в
мешки зерна спорыньи и другие ядовитые семена, отброшенные при  просеивании,
и никто лучше его не смешивал испорченную муку со свежей. В  торговле  ничто
не должно пропадать, и в ней все придает вес. Моя мать, еще более жадная  на
мелкие барыши, помогала ему в изобретательных надувательствах,  и  жестокая,
недоверчивая, стояла на страже кассы, как выставляют стражу перед врагами.
   Строгий республиканец, горячий патриот, - он поставлял на  один  полк,  -
нетерпимый моралист, наконец, честный человек в  популярном  значении  этого
слова, мой отец казался безжалостным, не  извиняющим  ничего  в  нечестности
других, особенно когда эта нечестность приносила ему убыток.  Тогда  он  был
неиссякаем в речах о необходимости честности и добродетели. Одной  из  самых
важных его мыслей было, что  в  строгой  демократии  их  необходимо  сделать
обязательными, как обучение, налоги. Раз  он  заметил,  что  один  возчик  в
течение пятнадцатилетней  службы  обкрадывал  его.  Немедленно  он  попросил
арестовать его. На суде возчик оправдывался, как только мог:
   - Но у хозяина только и был вопрос - "выставить"  кого-нибудь.  Когда  он
одурачит  какого-нибудь  покупателя,  то  он  этим  хвалится,  как   хорошим
поступком. "Все - это уметь вытягивать деньги, - говаривал  он,  -  а  какое
дело, откуда и как они вытягиваются?  Продать  старого  кролика  за  хорошую
корову, - вот весь секрет торговли". Ну, что  же!  Я  и  поступил,  как  сам
хозяин поступал со своими покупателями. Я выставил его.
   Этот цинизм не понравился судьям. Они осудили возчика на два года тюрьмы,
не за то только, что он  украл  несколько  килограммов  хлеба,  но,  главным
образом, за то, что оклеветал  один  из  старейших  торговых  домов  округа.
Торговый дом, основанный в 1794 году, и  старинная  прочная  и  непреклонная
честность которого восхищала весь город от мала до велика.
   Я помню, что вечером после этого знаменитого суда мой отец собрал у  себя
несколько приятелей, таких же торговцев, как он  сам,  и  так  же,  как  он,
проникнутых этим просительным принципом "выставлять  людей",  -  этой  душой
торговли. Что они негодовали по поводу предательских показаний  возчика,  вы
сами должны понимать. Только об этом  и  говорили  до  полуночи.  И  посреди
восклицаний,  афоризмов,  споров  и  маленьких  стаканчиков  выжимок   вина,
которыми ознаменовали этот памятный  вечер,  я  удержал  следующее  правило,
которое было, так сказать, моралью  этого  происшествия  и  в  то  же  время
синтезом моего воспитания:
   - Взять что-либо у кого-нибудь и присвоить его, это  -  воровство.  Взять
что-либо у кого-нибудь и передать его другому в обмен  на  сколько  возможно
большее количество денег, это - торговля. Воровство тем  больше  глупо,  что
оно довольствуется только одним барышом, часто опасным, тогда  как  торговля
приносит два барыша без риска.
   Вот в такой нравственной атмосфере я рос и развивался, в  некотором  роде
совсем один,  без  другого  руководителя,  кроме  ежедневного  примера  моих
родителей.  При  мелочной  торговле  дети  в  большинстве   случаев   бывают
предоставлены самим себе. Заняться их воспитанием нет времени.  Они  растут,
как могут, смотря по своей природе и под  вредным  влиянием  среды,  большей
частью  низменной  и  ограниченной.   Самопроизвольно   и   без   чьего-либо
принуждения,  я  подражал  и  принимал  участие  в   домашних   мелочах.   С
десятилетнего возраста у меня  не  было  другого  понятия  о  жизни,  как  о
воровстве, и я был уверен, - о, вполне бессознательно,  уверяю  вас!  -  что
"выставление  людей"  составляет  единственное  основание  всех   социальных
отношений.
   Колледж определил странное и извилистое направление, которое я должен был
дать своему существованию, потому что именно там я  узнал  того,  кто  позже
должен был сделаться моим другом, знаменитым министром, Эжена Мортена.
   Сын виноторговца, приготовляемый к политической  деятельности,  как  я  к
торговле своим отцом, который был главным избирательным  агентом  в  округе,
вице-президентом комитета  гамбеттистов,  освоителем  различных  лиг,  групп
сопротивления и профессиональных синдикатов, - Эжен с детства  таил  в  себе
душу "настоящего государственного человека".
   Он внушал нам уважение своим  очевидным  превосходством  в  нахальстве  и
неделикатности, а также особенной манерой говорить,  торжественно  и  пусто,
что возбуждало наш энтузиазм. Кроме того  он  получил  от  отца  полезную  и
завоевывающую манию к организации.
   В несколько недель он быстро преобразил  двор  колледжа  во  всевозможные
виды ассоциаций и  подассоциаций,  комитеты  и  подкомитеты,  в  которые  он
выбирался сразу президентом, секретарем и казначеем.  Тут  были:  ассоциации
игроков в мяч, в волчок, в чехарду, ходоков, комитет неподвижной гимнастики,
лига трапеции, синдикат бега со сжатыми ногами и  т,  д.  Всякий  член  этих
разнообразных ассоциаций должен был вносить в центральную кассу, то  есть  в
карманы нашего товарища, месячный взнос в пять  су,  который,  кроме  других
преимуществ, давал право на  получение  трехмесячного  журнала,  издаваемого
Эженом Мортеном для пропаганды идей и защиты интересов  этих  многочисленных
группировок, "автономных и солидных", по его словам.
   Дурные инстинкты, одинаковые у обоих, и сходные аппетиты  скоро  сблизили
нас, его и меня, и из  нашей  тесной  дружбы  создали  жадную  и  постоянную
эксплуатацию наших товарищей, гордившихся вступлением в синдикаты.  Я  очень
скоро осознал, что в этом сообществе не я  был  самым  сильным;  но  в  виду
именно этого сознания я только  еще  прочнее  прицеплялся  к  судьбе  своего
честолюбивого товарища. Не надеясь на равный раздел, я  всегда  был  уверен,
что получу кое-какие крохи... Тогда они удовлетворяли меня. Увы! - я никогда
не получал ничего, кроме крошек от пирогов, пожираемых моим другом.
   Позже я встретился с Эженом при одном трудном и печальном  обстоятельстве
моей жизни. В силу желания "выставить кого-нибудь", мой отец в конце  концов
был выставлен сам и не в переносном смысле, как он слышал от своих клиентов.
Несчастная поставка, отравившая, кажется, целую казарму, была причиной  того
плачевного приключения, которое закончило полное разорение нашего  торгового
дома, основанного в 1794 году. Мой отец, может быть, пережил бы свой  позор,
потому что он знал  бесконечную  снисходительность  той  эпохи;  он  не  мог
пережить разорения. Апоплексический удар унес его в один  прекрасный  вечер.
Он умер, оставив нас, мою мать и меня, без средств.
   Не  имея  возможности  больше  рассчитывать  на  него,  я  был  принужден
выпутываться лично и, вырвавшись из материнских причитаний, сбежать в Париж,
где Эжен Мортен принял меня наилучшим образом.
   Он понемногу  поднимался.  Благодаря  парламентским  протекциям,  искусно
эксплуатируемым,  гибкости  своей  натуры,  своему   полнейшему   отсутствию
разборчивости, он начинал заставлять с уважением говорить о себе в прессе, в
политике и финансах. Тотчас же он воспользовался мною для грязных делишек, и
я также не замедлил, постоянно живя в его тени, добиться некоторой доли  его
значения, которым я не сумел воспользоваться, как  должен  был  бы  сделать.
Постоянства в нечистоте, - вот чего больше всего мне недоставало.  Я  ничуть
не испытывал запоздалых угрызений  совести,  сожалений,  мимолетных  желаний
честности, нет, во мне есть какая-то дьявольская  фантазия,  преследующая  и
необъяснимая развратность, заставляющая  меня  вдруг,  безо  всякой  видимой
причины, бросать великолепно идущие дела, разжимать пальцы на  самом  лучшим
образом сжатом горле. Обладая практическими качествами первого сорта,  очень
тонким пониманием  жизни,  смелостью  задумать  невозможное,  исключительной
способностью даже выполнить его, - у меня не  было  упрямства,  необходимого
деловому человеку. Нет ли, может быть, под негодяем, какой я  есть,  нет  ли
погибшего поэта? Нет ли  мистификатора,  которому  нравится  мистифицировать
самого себя?
   Однако в предвидении будущего и чувствуя, что, возможно,  наступит  день,
когда мой друг Эжен захочет избавиться от меня,  постоянно  являвшегося  для
него гнетущим прошлым, я имел ловкость скомпрометировать его  в  скандальных
историях и предусмотрительно  сохранил  о  них  в  своих  руках  неоспоримые
доказательства. Под боязнью падения Эжен должен был вечно  таскать  меня  за
собой, как каторжное ядро.
   Официально у Эжена была одна любовница.  Звали  ее  графиня  Борская.  Не
очень молодая, но еще свежая и аппетитная, то полька, то русская, а часто  и
австриячка, - она, понятно, считалась  немецкой  шпионкой.  Ее  салон  часто
посещался  нашими  знаменитейшими  государственными  людьми.  Там   делалась
политика  и  там,  при  изобилии  флирта,  началось  много  значительных   и
подозрительных дел.  Между  самыми  постоянными  посетителями  этого  салона
выделялся один левантринский финансист, барон К. - молчаливая личность цвета
тусклого серебра, с мертвыми глазами, волновавший биржу своими колоссальными
операциями.  Было  известно,  по  крайней  мере,  говорили,  что   за   этой
непроницаемой и молчаливой маской, действует одна  из  самых  могущественных
империй Европы. Чистейшее романтическое  предположение,  несомненно,  потому
что в этой испорченной среде никогда не  известно,  чем  надо  больше  всего
восхищаться: ее испорченностью или  ее  легковерием.  Как  бы  то  ни  было,
графиня Борская и  мой  друг  Эжен  Мортен  страстно  желали  войти  в  игру
таинственного  барона,  тем  более  страстно,  что  последний  скрытым,   но
несомненным  попыткам  противопоставлял  не  менее  скрытую  и   несомненную
холодность. "Я даже думаю, что эта холодность довела его до  подачи  совета,
результатом которого для наших друзей была  печальная  развязка.  Тогда  они
придумали напустить на упрямого  банкира  одну  очень  хорошенькую  дамочку,
интимную подругу дома,  и  в  то  же  время  напустить  меня  на  эту  очень
хорошенькую дамочку, которая,  под  их  влиянием,  была  вполне  расположена
милостиво допустить нас обоих, банкира, как серьезного человека, а меня  для
развлечения. Их расчет был прост, и  я  понял  его  с  первого  же  момента:
устроить меня на месте и таким образом я через дамочку,  они  -  через  меня
сделаются  владельцами  секретов  барона,  вырываемых  в   моменты   нежного
забвения. Это можно было назвать политикой концентрации.
   Увы! - демон развратности, посещающий меня в решительную минуту, когда  я
должен  действовать,  захотел,  чтобы  все  произошло  иначе  и  чтобы  этот
прекрасный проект разрешился очень некрасиво. За обедом, который должен  был
скрепить этот вполне парижский союз, я по отношению к дамочке  выказал  себя
таким грубым, что она, вся в слезах, сконфуженная и рассерженная, скандально
покинула салон и вернулась к себе вдовою любви нас обоих.
   Маленький  праздник  был  оборван...  Эжен  утащил  меня  в  карету.   Мы
спускались по Елисейским Полям в трагическом молчании.
   - Куда ты хочешь, чтобы я доставил тебя? - спросил меня великий  человек,
когда мы повернули за угол Королевской улицы.
   - В вертеп.., на бульвар... -  ответил  я  с  насмешкой.  -  Я  тороплюсь
немного подышать чистым воздухом в обществе честных людей.
   И вдруг, с жестом отчаяния, мой друг ударил меня по колену и - о!  я  всю
жизнь буду видеть перед  собой  злобное  выражение  его  губ  и  ненавистный
взгляд! - он вздохнул:
   - Ну! Ну! Никогда из тебя ничего не выйдет. - Он был прав. И на этот  раз
я не мог обвинять его, что тут была его ошибка.
   Эжен Мортен принадлежал к той школе  политиков,  которую  под  знаменитым
именем оппортунистов, Гамбетта напустил на Францию, как стаю голодных хищных
зверей.  Он  добивался  власти  только   из-за   материальных   наслаждений,
доставляемых ею, и из-за денег, которые такие опытные люди,  как  он,  умеют
черпать из грязных источников. Не знаю, почему, впрочем, я приписываю одному
Гамбетте историческую честь изобретения этой  угрюмой  падали,  продолжающей
существовать и до сих пор, несмотря на все Панамы. Конечно,  Гамбетта  люб