Клара сделается только призраком, потом маленькой,  серой,
едва видимой точкой в пространстве.., потом ничем.., потом ничем.., ничем..,
ничем.., ничем!.. Ах! Все, только не это!.. Ах!.. Пусть  море  поглотит  нас
обоих!
   Море было нежное, спокойное и сияющее! Оно благоухало запахом счастливого
берега, цветущего сада, любовного ложа, что вызывало у меня слезы на глазах.
   Палуба оживилась. Только одни радостные физиономии, взгляды,  расширенные
от ожидания и любопытства.
   - Мы входим в залив. Мы в заливе.
   - Я вижу берег.
   - Я вижу деревья.
   - Я вижу маяк.
   - Приехали! Приехали!
   Каждое из этих восклицаний, словно камень, падали на мое сердце.  Мне  не
хотелось видеть перед собой этот  еще  далекий,  но  так  явственно  видимый
остров, к которому меня приближал каждый поворот винта  и,  отвернувшись  от
него, я созерцал бесконечное небо, в котором мне  хотелось  потеряться,  как
эти птицы, там, вверху, пролетавшие в эту  минуту  в  воздухе  и  так  легко
исчезавшие.
   Клара не замедлила присоединиться ко мне. От слишком ли сильной любви, от
слишком обильных ли слез, - ее  веки  потемнели,  а  глаза,  в  своих  синих
кругах, выражали сильную печаль. В ее глазах было даже больше,  чем  печаль:
на  самом  деле  в  них  было  страстное   сожаление,   и   побеждающее,   и
сострадательное. Под тяжелыми темно-золотистыми полосами на лбу у  нее  была
складка тени, складка, какая образовывалась у нее  в  минуты  сладострастия,
как и в минуты печали... Какой-то  запах,  странно  опьяняющий,  шел  от  ее
волос. Она просто сказала только одно слово:
   - Уже?
   - Увы! - вздохнул я.
   Она надевала свою шляпу, маленькую морскую  шляпку,  которую  прикрепляла
при помощи длинной золотой шпильки. Ее обе  поднятые  руки  обрисовывали  ее
бюст, и я видел, как обрисовывались его скульптурные линии  под  покрывавшей
его белой блузкой. Она заговорила снова несколько дрогнувшим голосом:
   - Вы думали об этом?
   - Нет.
   Клара закусила губу, на которой показалась кровь.
   - Ну, что же? - сказала она.
   Я не отвечал.  У  меня  не  было  силы  ответить.  С  пустой  головой,  с
раздираемым на части сердцем, я хотел  бы  исчезнуть  в  небытие.  Она  была
взволнована, очень бледная, за исключением  губ,  которые,  показалось  мне,
были краснее и тяжелее поцелуев. Долго ее  глаза  были  устремлены  на  меня
вопросительно.
   - Судно стоит в Коломбо два дня... А потом оно уедет, вы знаете это?
   - Да! Да!
   - А потом?
   - А потом - конец!
   - Могу ли я чем-нибудь помочь вам?
   - Ничем. Спасибо! Ведь все кончено!
   И, сдавливая рыданья в горле, я бормотал:
   - Вы были для меня всем. Вы были для меня более, чем всем. Не говорите со
мной  больше,  заклинаю  вас!  Это  слишком  печально,  слишком   бесполезно
печально. Не говорите со мной больше, потому что теперь все кончено.
   - Никогда ничего не кончено, - произнесла Клара:
   - Ничто, даже со смертью.
   Зазвонил колокол. Ах, этот колокол! Как он ударяет по моему  сердцу!  Как
похоронно звонит он в моем сердце!
   Пассажиры столпились  на  палубе,  кричали,  восклицали,  прерывали  один
другого,   направляли   лорнеты,   очки,   фотографические    аппараты    на
приближавшийся остров. Нормандский  дворянин,  показывая  на  массу  зелени,
рассказывал о джунглях, непролазных для охотника. И посреди толкотни,  шума,
двое китайцев, равнодушные и задумчивые,  скрестив  руки  на  своих  широких
рукавах, продолжали свою медленную, свою важную ежедневную прогулку,  словно
два аббата, читающих молитву.
   - Приехали!
   - Ура! ура! приехали!
   - Я вижу город.
   - Разве это город?
   - Нет, это коралловый риф.
   - Я различаю пристань.
   - Нет! Нет!
   - Что это там такое, на море?
   Издали уже приближалась к пароходу маленькая флотилия  барок  с  розовыми
парусами. Две трубы, выбрасывавших клубы черного  дыма,  покрывали  траурной
тканью море, а сирена медленно, медленно стонала.
   Никто не обращал на нас внимания. Клара спросила меня тоном повелительной
нежности:
   - Ну, что же с нами будет?
   - Не знаю. И не все ли равно? Я погиб. Встретил я вас. Вы  удержали  меня
на несколько дней над бездной. Теперь я опять полечу в нее. Судьба!
   - Почему судьба? Вы - ребенок. И вы не доверяете мне. Неужели вы думаете,
что случайно встретили меня?
   После недолгого молчания она прибавила:
   - Это так просто. У меня есть могущественные друзья  в  Китае.  Они,  без
сомнения, многое могли бы сделать для вас. Хотите, чтобы...
   Я не дал ей времени кончить.
   - Нет, не это! - умолял, нежно и слабо защищаясь.  -  Только  не  это!  Я
понимаю вас. Не говорите ничего больше.
   - Вы - ребенок, - повторила Клара. - И вы говорите, словно в Европе,  мое
сердечко...  У  вас  глупые  предрассудки,  как  в  Европе.  В  Китае  жизнь
свободная,  счастливая,  полная,  без  договоров,  без  предрассудков,   без
законов. Для вас, по крайней мере. Никаких преград к свободе,  кроме  самого
себя, к любви, кроме торжествующего разнообразия своего желания. Европа и ее
лицемерная, варварская цивилизация, все это - ложь. Что вы делаете  другого,
как только лжете, лжете самим себе и другим, лжете во всем, что,  в  глубине
своей души, вы считаете за правду? Вы обязаны выказывать внешнее уважение  к
лицам, к учреждениям,  которые  вы  находите  глупыми.  Вы  живете,  позорно
привязанные к нравственным или общественным условиям, которые вы презираете,
которые вы осуждаете, к которым, как вы сознаете,  нет  никакого  основания.
Вот это - то вечное противоречие между вашими  идеями,  вашими  желаниями  и
всеми мертвыми формами, всеми  напрасными  признаками  вашей  цивилизации  и
делает вас печальными, смущенными, выбитыми из  колеи.  В  этом  невыносимом
конфликте вы теряете всю радость жизни, все  чувство  личности,  потому  что
каждую минуту  сдавливается,  запрещается,  останавливается  свободная  игра
ваших сил. Вот отравленная, смертельная рана цивилизованного света... У  нас
ничего подобного.., вы увидите! В Кантоне, посреди чудесных  садов,  у  меня
есть дворец, в котором все приспособлено к свободной жизни и к  любви.  Чего
вы боитесь? Кого вы покинули? Кто же беспокоится о вас? Когда вы  не  будете
больше любить меня или когда вы будете слишком несчастливы - вы уйдете!
   - Клара! Клара! - умолял я.
   Она резко топнула по полу палубы.
   - Вы меня не знаете, - сказала она:
   - Вы не знаете, что я такое, и хотите уже покинуть меня! Разве я причиняю
вам страх? Разве вы трус?
   - Без тебя я не могу больше жить! Без тебя я могу только умереть!
   - И хорошо! Не дрожи больше, не плачь больше. И поедем со мной!
   Молния пронзила зеленые  ее  зрачки.  Она  сказала  более  низким,  почти
хрипящим голосом:
   - Я научу тебя ужасным вещам.., божественным вещам. Наконец, ты  узнаешь,
что такое любовь! Я обещаю тебе, что ты спустишься  со  мной  на  самое  дно
тайны любви.., и смерти!..
   И, улыбнувшись кровожадной улыбкой, от которой у меня дрожь пробежала  по
костям, она добавила:
   -  Бедный  ребенок!  Ты  считал   себя   большим   дебоширом...   Большим
развратником... Ах, твои бедные угрызения совести! вспоминаешь! И  вот  твоя
душа более робка, чем душа маленького ребенка.
   Это была правда! Я очень гордился, что я - свободный  каналья;  я  считал
себя выше всех нравственных предрассудков, и, однако,  я  еще  иногда  слышу
голос долга и  чести,  который  в  известные  моменты  нервной  угнетенности
поднимается из туманной глубины моей совести. Честь чего?  Долг  перед  кем?
Какая бездна безумия этот человеческий разум!  Чем  будет  скомпрометирована
моя честь - моя честь! Чем не исполню я свою обязанность, если вместо  того,
чтобы скучать на Цейлоне, я продолжу свое путешествие до Китая? Неужели я на
самом деле влез настолько в  кожу  ученого,  чтобы  воображать,  что  я  еду
изучать "пелазгическую протоплазму", открывать "клетку", погружаясь в заливы
сингалезского берега? Эта совершенно шутовская мысль,  что  я  всерьез  было
принял свою миссию эмбриолога, быстро вернула меня к  действительному  моему
положению. Как? Удача, чудо решило, чтобы я  встретил  женщину,  божественно
прекрасную, богатую, исключительную, и которую я  любил,  и  которая  любила
меня,  и  которая  предлагала  мне  необыкновенную   жизнь,   исключительное
наслаждение   редкими   ощущениями,   сладострастные   приключения,   чудное
покровительство, спасение, наконец, и даже больше, чем спасение - радость! И
я позволю выскользнуть всему этому? Еще раз демон злости - тот глупый демон,
которому, глупо повинуясь ему, я обязан всеми  своими  несчастьями  -  опять
подошел  посоветовать  мне  лицемерное  сопротивление  против   неожиданного
случая, который заключает в себе феерические сказки, которые больше  никогда
не представятся, и которого в глубине души я горячо  желал!  Нет,  нет!  Это
было бы, наконец, слишком глупо!
   - Вы правы, - сказал  я  Кларе,  сваливая  на  любовный  недостаток  свою
покорность, которая исходила изо всех моих привычек к лени и к  разврату,  -
вы правы. Я не был бы достоин ваших глаз, ваших  губ,  вашей  души..,  всего
того рая и всего того ада, который заключается в вас, если  бы  я  колебался
дольше. А потом, я не смог бы лишиться тебя. Все могу принять, кроме  этого.
Ты права. Я твой, веди меня, куда  хочешь.  Страдать,  умереть,  не  все  ли
равно! Потому что ты, ты, которую я еще не знаю, ты - моя судьба!
   - О, дитя! дитя! дитя! - сказала Клара странным тоном, в котором я не мог
различить  действительный  смысл,  -  радость  ли  это  была,   ирония   или
сострадание. Потом, почти матерински, она посоветовала мне:
   - Теперь.., заботьтесь только о том, чтобы быть счастливым...  Останьтесь
здесь... Смотрите на чудный остров. Я пойду обсудить с комиссаром ваше новое
положение на пароходе...
   - Клара.
   - Ничего не бойтесь. Я знаю, что надо  сказать.  -  И  так  как  я  хотел
возражать, она добавила:
   - Шш! Разве вы - не мой ребенок, сердце мое? Вы  должны  повиноваться.  А
потом, вы не знаете...
   И она исчезла, смешавшись с  толпой  собравшихся  на  палубе  пассажиров,
большинство которых уже держали в руках свои вещи.
   Было решено, что в эти два дня, которые мы проведем в Коломбо, мы,  Клара
и я, осмотрим город и окрестности, где моя приятельница уже бывала и которые
великолепно знала. Стояла невыносимая жара, настолько невыносимая, что самые
прохладные, - сравнительно, - места той ужасной страны, где ученые поместили
земной рай, как сады вдоль песчаных берегов, казались мне  удушливой  баней.
Большая часть наших компаньонов по путешествию не осмеливалась выходить  при
такой  огненной  температуре,  которая  отбивала  у   них   малейшую   охоту
прогуливаться и даже простое желание двигаться.  Я  и  теперь  еще  вижу  их
смешными и стонущими в большой зале отеля, с обвязанной мокрыми и дымящимися
салфетками головой, -  изящное  украшение,  возобновляемое  каждую  четверть
часа, которое превращало самую благородную часть их тела в какую-то каминную
трубу, увенчанную веером из пара. Распростершись в качалках,  под  рипка,  с
расплавленными мозгами, с разгоряченными легкими, они пили ледяные  напитки,
которые приготовлялись для них боями, напоминавшими цветом кожи и  строением
тела пряничных людей наших парижских базаров, тогда как другие  бои,  такого
же тона и такой же модели, отгоняли от них комаров большими веерами.
   Что же касается меня, то ко мне вернулась - может быть, немного быстро  -
вся моя веселость и даже все остроумие. Все мои  сомнения  исчезли;  пропала
боязнь поэзии. Избавившись от опасений за  будущее,  я  снова  сделался  тем
человеком, каким был, покидая Марсель,  глупым  и  скандальным  парижанином,
"которого не проведешь", праздношатающимся, которого "не надуешь" и  который
умеет показать свои способности природе. Даже тропической.
   Коломбо показался мне скучным, смешным  городом,  без  живописности,  без
таинственности. С какой радостью я внутренне поздравлял  себя,  что  чудесно
вырван из этой глубокой скуки, которую представляли его  прямые  улицы,  его
неподвижное небо, его жесткая растительность, весь  этот  город,  наполовину
протестантский, наполовину буддистский, одуревший, как бонза  и  ханжа,  как
пастор. И я  изощрялся  в  остроумии  над  кокосовыми  пальмами,  которые  я
немедленно сравнил с ужасными и облетевшими перовыми метелками, а также надо
всеми высокими деревьями, которые я обвинял в том, что они вырезаны ужасными
ремесленниками из листового железа и раскрашенного  цинка.  Во  время  своих
прогулок по Слав-Исланду,  -  местному  Булонскому  лесу,  и  по  Петаху,  -
местному Муфтарскому  кварталу,  мы  встречали  только  ужасных  опереточных
англичанок, обтянутых в светлые костюмы,  наполовину  индусские,  наполовину
европейские, на самом же деле более карнавальные; встречали синеглазок,  еще
более ужасных, чем англичанки, старух  в  двенадцать  лет,  сморщенных,  как
чернослив, согнутых, как столетняя виноградная лоза,  разбитых,  как  старая
лодка, с деснами в кровавых ранах, с губами, сожженными арековым  орехом,  и
зубами  цвета  старой  трубки.  Я  напрасно  искал  сладострастных   женщин,
негритянок,  практически  искусных  в  любви,   таких   нарядных   маленьких
кружевниц, с такими выразительными жгучими глазами, о  которых  мне  говорил
лгун Эжен Мортен. И я от всего сердца пожалел несчастных ученых,  посылаемых
сюда с проблематическим поручением победить секрет жизни.
   Но я понял, что Кларе не нравятся эти легкие и  грубые  насмешки  и  счел
более благоразумным смягчить  их,  не  желая  ни  причинять  ей  рану  в  ее
страстном культе природы, ни падать в ее глазах. Несколько  раз  я  заметил,
что она слушает меня с томительным удивлением.
   - Почему вы так веселы? - спросила она. -  Мне  не  нравится,  когда  так
радуются, мой дорогой... Это оскорбляет меня... Когда бываешь весел,  в  это
время не любишь... Любовь - серьезная, печальная и глубокая вещь.
   Впрочем, это не мешало ей разражаться смехом по  поводу  всего  или  безо
всякого повода...
   Это-то сильно одобрило меня привести в исполнение  одну  мистификацию,  а
именно следующую.
   Между рекомендательными письмами, вывезенными мною из Парижа, было письмо
к известному сэру Оскару Тервику, который, кроме  других,  научных  титулов,
был в Коломбо президентом "Association of the tropical embruology and of the
britich entomologu". В отеле, где я остановился, я узнал на самом деле,  что
сэр Оскар Тервик был замечательным человеком, автором  известных  трудов,  -
одним словом, великим ученым. Я решил посетить его. Подобный визит более  не
мог быть  для  меня  опасным,  а  потом  для  меня  не  было  оскорбительным
познакомиться, соприкоснуться с настоящим  эмбриологом.  Он  жил  далеко,  в
предместье, по  имени  Кольпетти,  которое  было,  так  сказать,  Пасси  для
Коломбо.  Здесь,  посреди  густых  садов,  украшенных  неизбежным  кокосовым
деревом, в обширных и странных виллах, живут богатые коммерсанты, и почетные
чиновники города. Клара пожелала сопровождать меня. Она ждала меня в  карете
недалеко  от  дома  ученого  на  небольшой  площади,   осененной   огромными
деревьями.
   Сэр Оскар Тервик принял меня вежливо, не более.
   Это был очень длинный, очень худой, очень  сухой  человек,  с  совершенно
красным  лицом,  с  белой  бородой,  опускавшейся  до  пояса   и   квадратно
подстриженной, как хвост пони. Он носил широкие панталоны из желтого  шелка,
и его волосатая грудь была покрыта какой-то  шалью  из  светлой  шерсти.  Он
важно прочитал поданное мною письмо и, искоса оглядев меня с  недоверием,  -
недоверием ко мне или к себе? - он  спросил  меня  на  скверном  французском
языке:
   - Вы.., эмбриолог? Я утвердительно кивнул головой.
   - All right! - закудахтал он.
   И с таким жестом, как будто бы вытаскивает сеть из моря, он продолжал:
   - Вы.., эмбриолог? Yes... Вы.., вот  так..,  в  море...  fish...  fish...
little fish?
   - Litlle fich...  imenno...  litlle  fich...  -  подтвердил  я,  повторяя
подражательный жест ученого.
   - В море?
   - Yes! Yes!
   - Очень интересно! Очень красиво, очень любопытно! Yes!
   Продолжая такой жаргонный разговор и продолжая  вдвоем  тащить  "в  море"
наши химерические сети,  замечательный  ученый  подвел  меня  к  бамбуковому
консолю, на котором стояли три алебастровых бюста, увенчанных искусственными
лотосами. Поочередно показывая на них пальцем, он представлял мне  их  таким
серьезным и смешным тоном, что я готов был расхохотаться.
   - Мистер Дарвин! Очень селикий натуралист.., очень, очень великий! Yes.
   Я отвесил глубокий поклон.
   - Мистер Геккель! Очень великий натуралист... Не такой, как он, нет!.. Но
очень великий!.. Мистер Геккель здесь.., вот так.., он.., в  море...  little
fish...
   Я поклонился опять. И еще более громким  голосом,  положив  красную,  как
краб, руку на третий бюст, он крикнул:
   -  Мистер  Коклин!..  Очень  великий  натуралист..,   из   музея..,   как
говорится?., из музея  Гревэна...  Yes!  Гревэна!..  Очень  хорошо!..  Очень
любопытно!..
   - Очень интересно! - заключил я.
   - Yes!..
   После этого он отпустил меня.
   Я  передал  Кларе  со  всеми  подробностями  и  мимикой   этот   странный
разговор... Она хохотала, как сумасшедшая.
   - О, ребенок! ребенок.., ребенок! Как вы смешны, милый мой!..
   Это был единственный научный эпизод изо всей моей миссии.  И  тогда-то  я
понял, что такое эмбриология!
   На другой день утром, после дикой любовной ночи, мы опять вышли  в  море,
по дороге к Китаю.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

   - Почему же вы еще не говорите со  мной  о  вашей  дорогой  Анни?  Вы  не
сообщили еще ей о моем приезде сюда? Сегодня она  не  придет?  Она  все  еще
также красива?
   - Как, вы не знаете? Но Анни умерла, мой дорогой!
   - Умерла? - воскликнул я. - Это невозможно! Вы смеетесь надо мной?
   Я смотрел  на  Клару.  Божественно-спокойная,  красивая,  почти  голая  в
прозрачной тунике из желтого шелка, она небрежно лежала на  тигровой  шкуре.
Ее голова покоилась между подушками, а ее руки, унизанные  кольцами,  играли
длинной прядью ее распущенных волос. Лаосская собака, с рыжей шерстью, спала
около нее, положив морду на ее бедро, а одну лапу на грудь.
   - Как? - заговорила Клара. - Вы не знали? Как это смешно!
   И, продолжая улыбаться, с движениями гибкого зверя, она объяснила мне:
   - Это было нечто ужасное, милый! Анни умерла от проказы.., от той ужасной
проказы, которую зовут слоновой  болезнью...  Здесь  все  ужасно..,  любовь,
болезнь.., смерть., и цветы! Уверяю вас, я никогда, никогда так не  плакала.
Я так любила ее. А она была так красива, так странно красива!
   Она прибавила с долгим и милым вздохом:
   - Никогда уже больше мы не  узнаем  такого  резкого  вкуса  ее  поцелуев.
Большое несчастье.
   - Значит.., это правда? - пробормотал я. - Но как это случилось?
   - Не знаю... Здесь столько тайны. Так много невероятного. Мы часто вдвоем
ходили с ней на реку. Надо вам сказать, что там на  одном  цветочном  судне,
тогда  была  баядерка  из   Бенареса,   обворожительное   создание,   милая,
посвященная  священниками  в  некоторые  проклятые  тайны   культа   древних
брахминов. Может быть, именно это и было причиной  или  что  другое...  Раз,
ночью, когда мы возвращались с реки, Анни жаловалась на очень сильную боль в
голове и в груди. На  другой  день  все  ее  тело  было  покрыто  маленькими
красными пятнышками. Ее кожа,  розовее  и  тоньше  цветка  алтея,  огрубела,
утолщилась, вздулась, приняла серо-пепельный оттенок, поднялась  от  толстых
опухолей, от ужасных нарывов. Это было нечто  ужасное.  И  болезнь,  сначала
охватившая ноги, захватила бедра, живот, грудь, лицо. О, ее лицо, ее лицо!
   Представьте себе огромный мешок, отвратительный бурдюк, совершенно серый,
сочащийся темной кровью, свешивавшийся и качающийся  при  малейшем  движении
больной. О