Конечно, да, обожаемая мисс.
   - Зачем, раз вы их не ели?
   - Ну, чтобы цивилизовать их, то есть, чтобы взять у них слоновую кость  и
камень. А потом, что вы хотите?
   Если бы правительства и торговые  дома,  поручающие  нам  цивилизаторские
миссии, если бы они узнали, что мы никого не убиваем, что сказали они бы?
   - Справедливо! - подтвердил нормандский дворянин. - К  тому  же  негры  -
свирепые животные, браконьеры, тигры.
   -  Негры?  Какое  заблуждение,  милостивый  мой  государь.  Они  тихи   и
жизнерадостны. Они, словно дети. Вы видели,  как  вечером,  на  лужайке,  на
опушке леса играют кролики?
   - Несомненно.
   - Они красиво двигаются, они бешено веселы, чистят шкуру своими  лапками,
прыгают и валяются в мяте. Ну, негры вот такие же молодые кролики. Это очень
мило.
   - Однако - ведь известно же, что они - людоеды? - настаивал дворянин.
   - Негры? - запротестовал промышленник.  -  Ничуть  не  бывало!  В  черных
странах людоеды только белые. Негры едят бананы и  жуют  цветущие  травы.  Я
знал одного ученого, который утверждал даже, что у негров  желудок  жвачного
животного. Как же вы хотите, чтобы они ели мясо, да еще мясо человеческое?
   - Тогда зачем же их убивать? - заметил я, потому  что  чувствовал  прилив
доброты и сострадания.
   - Но я же сказал вам, чтобы цивилизовать их. И это  было  очень  забавно.
Когда  мы  после  долгих,  долгих   переходов   приходили   в   какую-нибудь
негритянскую деревню, негры  страшно  пугались.  Они  отчаянно  кричали,  не
старались убежать, - настолько они боялись, - и плакали, уткнувшись лицом  в
землю. Их поили  водкой,  потому  что  в  их  запасах  всегда  были  большие
количества алкоголя. И когда они бывали пьяны, мы их убивали.
   - Грязный выстрел! - не без  отвращения  заключил  нормандский  дворянин,
который, несомненно, видел чудные полеты павлинов в лесах Тонкина.
   Ночь спускалась сияющая, небо было в огне,  вокруг  нас  океан  колыхался
большими полосами фосфорического света. А я был печален, печален  за  Клару,
печален за этих толстых мужчин, за самого себя, за наши слова,  оскорбления,
молчание и красоту.
   Вдруг Клара спросила промышленника:
   - Вы знаете Стэнли?
   - Конечно, знаю, - ответил последний.
   - А что вы думаете о нем?
   - О! Он, - заметил тот, покачивая головой.  И,  словно  какие-то  ужасные
воспоминания наполнили его голову, он окончил серьезно:
   - Он уж слишком далеко заходит.
   Я замечал, что капитан уже  несколько  минут  собирается  заговорить.  Он
воспользовался минутной тишиной, последовавшей за этим признанием.
   - А я, - сказал он,  -  я  сделал  намного  лучше  всего  этого.  И  ваши
маленькие убийства не значат ничего перед убийствами, которыми обязаны  мне.
Я изобрел пулю. Она необыкновенная. Я назвал  ее  пулей  Дум-Дум,  по  имени
маленькой индийской деревушки, в которой я имел честь изобрести ее.
   - Она многих убивает? Больше, чем другие? - спросила Клара.
   - О, дорогая мисс, не говорите мне об этом! -  сказал  он  со  смехом.  -
Бесчестно! И скромно прибавил:
   -  Впрочем,  это  мелочь,  совсем  маленькая  пулька.  Представьте   себе
какую-нибудь маленькую вещь. Как бы вам сказать, маленький орех,  вот,  вот.
Представьте себе совсем маленький орешек. Это восхитительно!
   - А какое красивое имя, капитан! - восхищалась Клара.
   - Действительно, очень красивое! - сознался видимо польщенный капитан.  -
Очень поэтическое!
   - Могут сказать, - не правда ли, что это - имя феи в какой-нибудь комедии
Шекспира.  Фея  Дум-Дум!  Это  мне   нравится.   Фея,   смеющаяся,   легкая,
светло-русая,  прыгающая,  танцующая  и  скучающая  посреди  кустарников   и
солнечных лучей. И, пожалуйте, Дум-Дум!
   - И, пожалуйте! - повторил  офицер.  -  Великолепно!  Впрочем,  обожаемая
мисс, она делает дело очень хорошо. И то,  что  составляет  ее  достоинство,
по-моему, так это то, что она, так сказать, не дает раненых.
   - Ах! Ах!
   - Есть только мертвые. Вот чем она на самом деле изящна.
   Он повернулся ко мне и тоном сожаления, в котором соединился наш общий  с
ним патриотизм, вздохнул:
   - Ах! Если бы вы ее имели во Франции во время этой ужасной Коммуны! Какое
торжество! Я быстро перешел к другой теме:
   - Я иногда задаю себе вопрос: не отрывок ли это из Эдгара По, не место ли
нашего Томаса де Кинелея? Но нет, потому что я сам производил опыты  с  этой
дорогой малюткой Дум-Дум. Дело было так. Я поместил двенадцать индусов.
   - Живых?
   - Конечно! Германский император, так тот производит  свои  баллистические
опыты на трупах. Сознайтесь, что это - абсурд и совсем не то. Я  же  работаю
над лицами, не только живыми, но и  крепкого  телосложения  и  великолепного
здоровья. По крайней мере, видно, что делать и куда метить. Я не  мечтатель,
я ученый.
   - Простите, капитан. Продолжайте же.
   - Итак, я поставил двенадцать индусов друг  за  другом  по  геометрически
прямой линии и выстрелил.
   - Ну? - перебила Клара.
   - Ну, милый  друг,  эта  маленькая  Дум-Дум  сделала  чудо.  Ни  один  из
двенадцати индусов не устоял на ногах. Пуля прошла по их  двенадцати  телам,
которые после выстрела представляли только  двенадцать  кусков  истерзанного
мяса и буквально  искрошенных  костей.  Действительно,  магическая  пуля!  Я
никогда не думал о подобном удивительном успехе.
   - Действительно, удивительный, похожий на чудо!
   - Не правда ли?
   И  после  нескольких  минут  взволнованного  молчания,  он  задумчиво   и
доверчиво прошептал:
   - Я  ищу  что-нибудь  еще  получше.  Что-нибудь  более  положительное.  Я
отыскиваю пулю, маленькую пульку, которая не оставила бы ничего из того,  до
чего она дотронется. Ничего, ничего, ничего! Понимаете?
   - Как так? Как ничего?
   - Или самую малость! - объяснил офицер.  -  Так,  кучу  пепла,  или  даже
легкий рыжеватый дымок, тотчас же рассеивающийся. Это возможно.
   - Значит, автоматическое превращение в пепел?
   - Как раз! Думали ли вы  о  бесчисленных  качествах  такого  изобретения?
Таким  образом,  я  уничтожу  военных   хирургов,   больничных   служителей,
амбулатории, военные госпитали, пенсии  раненым  и  т.д.  и  т.п.  Получится
неисчислимая экономия.., облегчение для государства бюджетов. Я уж не говорю
про гигиеничность. Какое завоевание для гигиены!
   - А вы могли бы назвать эту пулю Ниб-Ниб! - воскликнул я.
   - Очень красиво, очень красиво!  -  начал  аплодировать  артиллерист,  не
понявший этого жаргонного замечания, и громко рассмеялся честным и  открытым
смехом, каким смеются солдаты всех армий, всех стран.
   Успокоившись, он продолжал:
   - Я предвижу, что Франция, когда узнает  об  этом  удивительном  снаряде,
начнет оскорблять нас во всех  своих  газетах.  И  это  будут  делать  самые
свирепые из ваших патриотов, те именно, которые вслух кричат, что  на  войну
никогда не  довольно  миллионов,  которые  говорят  только  об  убийствах  и
бомбардировках  -  вот  они-то  еще  лишний  раз  обрекут  Англию  проклятию
цивилизованных народов. Но  черт  возьми!  Мы  логичны  с  нашим  состоянием
всеобщего рабства! Принято же, чтобы гранаты были разрывными,  и  не  хотят,
чтобы и пули были такими же. Почему? Мы живем по законам  войны?  Однако,  в
чем состоит война? Она состоит в том, чтобы убивать как можно больше людей в
наименьшее время. Чтобы делать ее более и более убийственной  и  достигающей
своей цели, надо отыскивать снаряды  все  более  и  более  ужасные  по  силе
разрушения. Это - вопрос человеколюбия.., и это современный прогресс.
   - Но, капитан, - заметил я,  -  а  общее  право  людей?  Что  вы  с  ними
сделаете?
   Офицер рассмеялся и, воздев руки к небу, возразил:
   - Право людей? Но это право в том и состоит, что мы можем  убивать  людей
массами или по одиночке, бомбами или пулями, не все ли равно, только,  чтобы
люди были убиты.
   Один из китайцев вставил:
   - Однако, мы не дикари.
   - Не дикари? А что же мы такое, спрошу я вас? Мы еще худшие  дикари,  чем
дикари Австралии, потому что, сознавая свою  дикость,  мы  остаемся  в  ней.
Потому что мы понимаем управление,  торговлю,  улаживание  наших  отношений,
мщение за свою честь только в виде войны, то есть в виде воровства,  грабежа
и убийства. И  что  же?  Мы  обязаны  выносить  неудобства  этого  состояния
грубости, в котором мы хотим  оставаться  во  что  бы  то  ни  стало.  Мы  -
животные. Пусть. И будем действовать по-звериному.
   Тогда нежным и глубоким голосом Клара сказала:
   - А потом было  бы  святотатством  бороться  против  смерти.  Смерть  так
хороша!
   Она встала, совершенно  белая  и  таинственная  от  электрического  света
судна. Тонкая и длинная шелковая шаль, окутывавшая ее, покрывала ее бледными
и меняющимися отблесками.
   - До завтра! - сказала она.
   Мы все теснились около нее. Офицер взял ее за руку, которую и  поцеловал.
И я возненавидел его мужественное лицо, его гибкую спину, его  верные  ноги,
всю его сильную осанку. Он извинялся:
   - Простите меня, что я увлекся подобной темой и забыл,  что  перед  такой
женщиной, как вы, никогда нельзя говорить ни о чем, кроме любви.
   Клара ответила:
   - Но, капитан, кто говорит о смерти, говорит также и о любви!
   Она взяла меня под руку, и я проводил ее  до  каюты,  где  ее  ждали  уже
служанки для ночного туалета.
   Весь вечер меня посещали видения убийства и разрушения. В  эту  ночь  мой
сон был непокоен. Я видел, как над красными кустами,  под  лучами  кровавого
солнца  разгуливающую  белокурую,  смеющуюся  и  танцующую   маленькую   фею
Дум-Дум.., маленькую фею Дум-Дум, у которой глаза,  рот,  все  незнакомое  и
освобожденное от покровов тело, была Клара.

Глава 7

   Раз я и моя  подруга  сидели  рядом,  облокотившись  на  борт,  смотрели,
смотрели на небо и смотрели на море. День должен  был  скоро  погаснуть.  По
небу за пароходом следовали большие птицы, голубые зимородки, раскачиваясь с
изящными движениями танцовщиц; по морю  стаи  летучих  рыб  поднимались  при
нашем приближении и,  сверкая  на  солнце,  падали  дальше,  рассекая  воду,
похожую на живую бирюзу... Толпы медуз, медуз красных, медуз зеленых,  медуз
пурпурных, розовых, словно осыпанных цветами, плавали по нежной  поверхности
и так были восхитительны по цветам, что Клара, показывая мне на них,  каждую
минуту издавала крики восхищения. И вдруг она спросила меня:
   - Скажи мне... Как называются эти чудесные создания?
   Я  мог  бы  придумать  какие-нибудь  странные  имена,  подыскать  научную
терминологию. Я даже не подумал об этом. Охваченный внезапным,  неожиданным,
страстным желанием быть чистосердечным, я твердо ответил:
   - Не знаю!
   Я чувствовал, что  я  пропал,  что  я  безвозвратно  погубил  эту  мечту,
неопределенную и  очаровательную,  убаюкавшую  мою  надежду,  усыпившую  мое
беспокойство, что я упал еще глубже в неизбежную грязь моего  существования.
Все это я чувствовал. Но во мне было нечто, более  сильное,  чем  моя  воля,
приказавшее мне загладить свои низости, мою ложь, это полное злоупотребление
доверием, благодаря  которому  я  подло,  преступно  крал  дружбу  существа,
поверившего моим словам.
   - На самом деле, не знаю, - повторил  я,  придавая  этим  простым  словам
характер драматической экзальтации, которой они и не требовали.
   - Как вы говорите это! Вы разве сошли с ума? Что такое с вами? - спросила
Клара, удивленная тоном моего голоса и странной растерянности моих жестов.
   - Не знаю. Не знаю. Не знаю!
   И, чтобы придать больше убедительности этому тройному: "не знаю!", я  три
раза свирепо ударил по перилам.
   - Как вы не знаете? Ученый, натуралист?
   - Я не ученый, мисс Клара.., я не натуралист. - Я - ничто, - кричал я.  -
Несчастный, да, я несчастный. Я лгал вам, гнусно лгал. Необходимо, чтобы  вы
узнали человека таким, каким он есть. Выслушайте меня.
   Беспорядочно, задыхаясь, я рассказал ей всю свою жизнь. Эжен Мортен, г-жа
Г., позор моей миссии, все свои несчастия, всю свою  грязь...  Я  чувствовал
жгучую  радость  обвинять  себя,  выставлять  себя   более   низким,   более
опустившимся, еще более черным, чем я был. Когда я закончил  этот  печальный
рассказ, то, обливаясь слезами, сказал своей приятельнице:
   - Теперь все кончено. Вы будете  ненавидеть  меня,  презирать  меня,  как
другие. Вы с отвращением отвернетесь от меня. И вы будете правы. И я не буду
жаловаться. Это ужасно! Но я не могу больше жить так, я не хочу больше  этой
лжи между вами и мной!
   Я горько плакал.., и бессвязно бормотал, как ребенок.
   - Это ужасно! Это ужасно! И я,  который..,  потому  что,  наконец..,  это
правда, клянусь вам! Я, который, вы понимаете. Стечение  обстоятельств,  вот
что это. Стечение обстоятельств.., это было  стечение  обстоятельств.  Я  не
знал этого. А потом ваша душа. Ах! Ваша душа,  ваша  дорогая  душа,  и  ваши
чистые взгляды, и ваше, ваше дорогое.., да.., наконец.., вы чувствуете, ваше
дорогое отношение... Это было мое спасение, мое возрождение,  мое..,  мое...
Это ужасно, это ужасно! Я все это теряю! Это ужасно!
   В то время когда я говорил, и  когда  я  плакал,  мисс  Клара  пристально
смотрела на меня. О,  этот  взгляд!  Никогда,  никогда  не  забуду  я  этого
взгляда, уставленного на меня обожаемой женщиной. Необыкновенного взгляда, в
котором в одно и то же время были удивление, радость,  сожаление,  любовь  -
да, любовь, а также шалость, ирония, все.., взгляда, который проник в  меня,
пронзил меня, взволновал мою душу и тело.
   - Ну, что же! - просто сказала она. - Это не слишком удивляет меня.  И  я
думаю, что на самом деле все ученые похожи на вас.
   Не переставая смотреть на меня, смеясь своим чистым  и  красивым  смехом,
смехом, похожим на птичье пение, она продолжала:
   - Я знала одного такого. Это был натуралист, в вашем роде. Он был  послан
английским правительством для изучения  на  цейлонских  плантациях  паразита
кофейного дерева... Ну, в течение трех месяцев он не  покидал  Коломбо.  Все
свое время он проводил за игрою  в  покер  и  напивался  шампанского.  -  И,
продолжая смотреть на  меня  странным,  глубоким,  сладострастным  взглядом,
продолжая  все  смотреть  на  меня,  она  после  нескольких  минут  молчания
прибавила тоном сострадания, в котором мне послышалось пение  всех  радостей
прощения. О, каналья!
   Я не знал больше, что сказать, - смеяться ли или продолжать плакать,  или
лучше всего упасть к ее ногам. Робко я бормотал:
   - Значит, вы не сердитесь? Не презираете меня? Прощаете меня?
   - Животное! - произнесла она. - О, маленькое животное!
   - Клара! Клара, возможно ли? - воскликнул  я,  почти  лишаясь  чувств  от
счастья.
   Так как давно уже звонил обеденный колокол и так как никого уже не было в
этой части палубы, я придвинулся к Кларе ближе, так близко, что  чувствовал,
как ее бедро трепещет около моего и как бьется ее грудь. И, схватив ее руки,
которые она не вырывала, между тем как мое сердце бешено кипело в  груди,  я
воскликнул:
   - Клара! Клара! Вы любите меня? Ах! Умоляю вас, любите ли вы меня?
   Она слабо возразила:
   - Я вам скажу это сегодня вечером. У меня.
   Я увидел как в ее  глазах  промелькнуло  зеленое  пламя,  ужасное  пламя,
испугавшее меня... Она освободила свои руки из моих и,  сразу  изменив  лицо
какой-то серьезной складкой, умолкла и глядела на море.
   О чем она думала? Я ничего не знал. И, глядя тоже на море, я думал:
   "Пока я был для нее нормальным человеком, она  не  любила  меня.  Она  не
желала меня. Она не желала меня. Но в ту минуту, когда  она  поняла,  кем  я
был, когда она вдохнула в себя настоящий и нечистый запах моей души,  любовь
вошла в нее, - потому что она любит меня! Ну..,  ну!  Значит,  верно  только
зло!"
   Наступил  вечер,  потом,  без   сумерек,   ночь.   Невыразимая   нежность
разливалась в воздухе. Пароход  плыл  посреди  кипящей  фосфорической  пены.
Большие полосы света скользили по морю. Можно было сказать что это  из  моря
поднимались феи, простирали над морем длинные огненные плащи и  потрясали  и
бросали полными пригоршнями в море золотые перлы.

Глава 8

   Раз утром, выйдя на палубу, благодаря прозрачности атмосферы, я различил,
и так ясно, как будто бы касался ногами его почвы, - я ощутил восхитительный
остров Цейлон, зеленый и  красный  остров,  увенчанный  феерической  розовой
белизной горы Адама. Уже накануне мы были предупреждены об  его  приближении
новыми запахами моря и  таинственным  наплывом  бабочек,  которые,  проводив
корабль в течение нескольких часов, вдруг улетели прочь. И, не  думая  ни  о
чем  более,  Клара  и  я  нашли  очаровательным,  что  остров  прислал   нам
приветствие при посредство  таких  сверкающих  и  поэтических  вестников.  В
настоящую минуту я был в таком состоянии сентиментального лиризма, что  один
вид бабочки заставлял трепетать во мне все мелодии нежности и экстаза.
   Но в это утро реальный вид Цейлона вызвал во мне грусть, даже  более  чем
грусть - ужас. То, что я заметил  там,  за  волнами,  в  этот  момент  цвета
незабудок, это была не земля, совсем не порт, не жгучее любопытство, которое
возбуждает в человеке покрывало, наконец, поднятое  над  неизвестным...  Это
был грубый призыв  к  дурной  жизни,  возвращение  моих  пошлых  инстинктов,
горькое и отчаянное пробуждение всего того, что за время  этого  путешествия
заснуло во мне.., и что я считал умершим! Это было что-то скорбное, о чем  я
никогда не думал и что мне казалось невозможным не только  понять,  но  даже
представить реальность его: конец чудодейственной мечты, какой для меня была
любовь Клары. В первый раз женщина овладела мной. Я был ее  рабом,  я  желал
только ее, я хотел только ее. Ничто более не  существовало  вне  и  за  ней.
Вместо того, чтобы потушить пожар этой любви, обладание каждый день оживляло
пламя. Каждый раз я опускался все ниже в горящую бездну ее желаний и  каждый
день я все больше  чувствовал,  что  вся  моя  жизнь  пойдет  на  то,  чтобы
отыскать, дотронуться до ее дна. Как согласовать, чтобы я, будучи завоеван -
душа, тело и мозг - этой нерасторжимой, непреложной и  мучительной  любовью,
должен сейчас же бросить ее? Безумство! Эта любовь вошла  в  меня,  как  мое
собственное тело. Она соединилась с моей кровью, с мозгом моих  костей;  она
владела мною всем; она была мною! Отделить меня  от  нее,  значит,  отделить
меня от самого себя; значит, убить  себя.  Еще  хуже!  Было  бы  невероятным
кошмаром, чтобы моя голова была на Цейлоне, мои ноги - в Китае,  разделенным
морскими безднами, и чтобы я старался жить обоими этими отростками,  которые
никогда больше не соединятся! Как, даже завтра не будут уже больше моими эти
мерцающие глаза, эти пожирающие губы, с каждою ночью все  более  неожиданное
чудо этого тела с божественными формами,  с  безумными  объятиями  и,  после
долгих схваток, могучими,  как  преступление,  глубокими,  как  смерть,  эта
невинная болтовня, эти мелкие жалобы, эти  смешки,  эти  легкие  слезы,  эти
утомленные песенки ребенка или птицы, разве это возможно? и я  лишусь  всего
того, что мне нужнее для дыхания, чем легкие, для мышления,  чем  мозг,  для
обогащения  горячей  кровью  моих  жил,  чем  сердце?!  Не  может  быть!   Я
принадлежал Кларе, как уголь принадлежал  пожирающему  и  уничтожающему  его
огню. Обоим нам, и ей, и мне, такой невероятной казалась эта разлука,  такой
безумно химерической, настолько противной законам природы и жизни, что мы об
этом никогда не говорили. Еще накануне наши две соединившиеся души, даже  не
высказывая этого, думали только о бесконечности путешествия,  как  будто  бы
везший нас корабль должен был везти нас постоянно, постоянно..,  и  никогда,
никогда  не  приставать  ни  к  какому  берегу.  Потому   что   пристать   к
какому-нибудь берегу, значит - умереть!
   И, однако, вот я должен спуститься туда, углубиться туда, в это зеленое и
в это красное, исчезнув там, в этом неизвестном.., еще более  одиноком,  чем
когда-либо. И вот