дя и обнюхав меня?
   Я заметил, что глаза у нее зеленые, все лицо в чуть заметных  веснушках
и что она немного старше меня.
   В то утро мы гуляли по саду около гостиницы.  Пес  шел  впереди.  Мы  -
следом, по аллее  под  сенью  ломоноса  с  большими  лиловыми  и  голубыми
цветками. Я раздвигал зеленые кисти. Мимо  газонов  и  зарослей  бирючины.
Смутно припоминаю на сложенных камнях  странные,  словно  покрытые  инеем,
растения, розовый боярышник, лестницу с пустыми вазонами. Огромный партер,
весь  покрытый  желтыми,  красными  и  белыми   георгинами.   Опершись   о
балюстраду, мы смотрели вниз, на озеро.
   Я так никогда доподлинно не узнаю, за кого же она приняла меня в первый
день нашего знакомства. Быть может, за скучающего сынка  миллиардеров?  Но
как бы там ни было, ее очень забавляло, что я ношу в правом глазу  монокль
- правда, не из пижонства, не для того, чтобы  произвести  впечатление,  а
просто потому, что правый глаз у меня хуже видит.
   Мы умолкли. Я слышу плеск фонтанчика  на  лужайке  неподалеку  от  нас.
Какой-то человек в красивом костюме спускается по лестнице нам  навстречу,
я издалека различаю его фигуру. Он  машет  нам.  Поправляет  темные  очки,
утирает пот со лба. Она знакомит нас:  "Рене  Мейнт".  "Доктор  Мейнт",  -
сейчас же поправляет он  с  ударением  на  "доктор".  Улыбается  натянуто.
Теперь и мне следует представиться. "Виктор Хмара", - говорю я. Это имя  я
выдумал, заполняя анкету в пансионе.
   - Вы друг Ивонны?
   Она объясняет, что только что познакомилась со мной в холле  "Эрмитажа"
и что я читаю с моноклем. "Не правда ли, забавно? Вставьте монокль,  пусть
доктор  полюбуется!"  Я  повинуюсь.  "Прелестно!"   -   кивает   Мейнт   в
задумчивости.
   Так вот, звали ее Ивонной. А  по  фамилии?  Фамилию  я  позабыл.  Всего
двенадцать лет пройдет, и вот уже не помнишь,  как  официально  именовался
человек, кем бы он ни был в твоей жизни. Какая-то благозвучная французская
фамилия вроде Кудрез, Жаке, Лебон, Мурай, Венсен, Жербо...
   На первый  взгляд  Рене  Мейнт  был  старше  нас.  Лет  этак  тридцати.
Невысокий, с  округлым  энергичным  лицом  и  светлыми  зачесанными  назад
волосами.
   Обратно мы шли по той части парка, которую я не знал. Прямые посыпанные
гравием  дорожки,   симметричные   английские   газоны   с   бордюром   из
огненно-красных бегоний и герани. И тот же  нежный,  успокоительный  плеск
фонтанчиков. Я сразу вспомнил детство, Тюильри. Мейнт предложил пропустить
по рюмочке, а затем пообедать в "Спортинге".
   Мое присутствие ничуть их не смущало, словно мы были знакомы уже  целую
вечность. Она мне улыбалась. Мы говорили о каких-то пустяках. Они ни о чем
меня не расспрашивали, только пес приглядывался,  положив  голову  мне  на
колени.
   Она поднялась и сказала, что сходит к  себе  в  номер  за  шарфом.  Так
значит, она живет здесь, в "Эрмитаже"? Почему? Кто она такая? Мейнт достал
из кармана мундштук и теперь посасывал сигарету. Я вдруг  заметил,  что  у
него нервный тик. Изредка его левая щека судорожно вздрагивала, словно  он
пытался поймать несуществующий монокль, черные  очки  отчасти  маскировали
этот изъян. Изредка он вскидывал подбородок, будто бросал кому-то вызов. И
наконец,  время  от  времени  по  его  правой  руке   к   кисти   пробегал
электрический разряд, и она принималась что-то вычерчивать в воздухе.  Все
эти судороги, подчиненные единому ритму, даже  придавали  Мейнту  какой-то
изысканный шарм.
   - Вы приехали отдыхать?
   Я ответил: да. Сказал, что мне повезло, ведь погода "лучезарнейшая".  И
что, по-моему, "места тут дивные".
   - А вы здесь впервые? Вы и не знали?
   В его словах я почувствовал некоторую иронию  и  осмелился  спросить  в
свою очередь:
   - А вы сами тут на отдыхе?
   Он замялся.
   - Ну, не совсем... Но места здешние знаю издавна.
   Небрежно махнув рукой куда-то вдаль, он проговорил:
   - Горы... И озеро... Озеро... - Сняв черные очки, поглядел  на  меня  с
улыбкой, печально и ласково. - Ивонна - удивительная девушка, - сказал он.
- Уди-ви-тель-на-я.
   С легким зеленым шарфом из муслина вокруг шеи, она пробиралась к нашему
столику. Она мне улыбалась, не спускала глаз с моего лица. Что-то ширилось
в моей груди слева, и я понял, что это самый счастливый день в моей жизни.


   Сели в кремовый автомобиль Мейнта,  старый  открытый  "додж".  Мы  трое
устроились на переднем сиденье: Мейнт сел за руль, Ивонна - между нами,  а
пес разлегся на заднем. Машина так резко  стронулась,  что  задела  ворота
гостиницы, ее занесло на  гравии  дорожки.  Потом  не  спеша  покатила  по
бульвару Карабасель. Я не слышал шума мотора. Может быть,  Мейнт  заглушил
его, чтобы спуститься с горы? Солнце освещало сосны по краям дороги, и они
отбрасывали причудливые тени. Мейнт насвистывал себе под нос, а я  дремал,
езда меня укачала. При каждом повороте голова  Ивонны  опускалась  мне  на
плечо.
   Мы сидели одни в ресторане "Спортинга", старинной оранжерее, укрытой от
солнца ветвями  плакучей  ивы  и  зарослями  рододендрона.  Мейнт  говорил
Ивонне, что сейчас ему нужно съездить в Женеву, а к  вечеру  он  вернется.
Может, они брат и сестра? Да нет. Они совсем друг на друга не похожи.
   Вошло еще человек десять. Вся компания расселась за соседним  столиком.
Они пришли с пляжа. Женщины  в  разноцветных  полосатых  махровых  блузах,
мужчины в пляжных халатах. Самый крепкий из них, высокий кудрявый блондин,
во всеуслышание что-то рассказывал. Мейнт снял темные  очки.  Внезапно  он
побледнел  и,  показывая  пальцем  на  высокого   блондина,   пронзительно
выкрикнул, почти взвизгнул:
   - Эй, глядите, вот она - Карлтон! Известнейшая во всей округе шлю-ха!
   Тот сделал вид, что не слышит, но его приятели оглянулись и глазели  на
нас, разинув рты.
   - Слыхала, чего тебе говорят, Карлтон?
   На мгновение в ресторане воцарилась абсолютная тишина. Крепкий  блондин
понурился. Его приятели словно окаменели. Ивонна же и  бровью  не  повела,
словно давно привыкла к подобным выходкам.
   - Не пугайтесь, - шепнул Мейнт, склоняясь ко мне, - все  в  порядке,  в
полном порядке...
   Лицо его перестало дергаться, разгладилось,  в  нем  проглянуло  что-то
детское. Наша беседа возобновилась, он спросил у Ивонны, не привезти ли ей
из Женевы шоколада? Или турецких папирос?
   Мы расстались  с  Мейнтом  у  дверей  "Стортинга",  договорившись,  что
встретимся в гостинице часов в  девять.  Они  с  Ивонной  все  говорили  о
каком-то Мадее (или Мадейе), который пригласил их на праздник в свою виллу
на берегу озера.
   - Вы ведь поедете с нами, не так ли? - спросил меня Мейнт.
   Я видел, как он подошел к машине, то и дело вздрагивая от ударов  тока.
Опять "додж" резко рванул вперед, подпрыгнул, задел ворота  и  скрылся  из
глаз. Мейнт, не оборачиваясь, махнул нам рукой.


   Мы с Ивонной остались одни. Она предложила мне пройтись по парку  около
казино.  Пес  шел  позади,  но  все  медленней,  медленней...  Наконец  он
усаживался посреди аллеи, и приходилось окликать его: "Освальд!", -  чтобы
он соблаговолил идти дальше. Она объяснила, что медлителен он не от  лени,
а из-за врожденной меланхолии. Он принадлежал к редчайшей породе  немецких
догов, у которых печаль и усталость от жизни в  крови.  Некоторые  из  них
даже кончали с собой. Я спросил, зачем же ей  понадобилась  такая  мрачная
собака.
   - Зато они такие изысканные, - мгновенно нашлась она.
   Я сейчас же вспомнил королевский  дом  Габсбургов,  порождавший  иногда
таких вот изнеженных ипохондриков. Говорят, что это следствие инцеста:  их
депрессию еще называют "португальской меланхолией".
   - Ваш пес, - сказал я, - страдает португальской меланхолией.
   Но она меня не слушала.
   Мы вышли к пристани. С десяток  человек  поднялось  на  борт  "Адмирала
Гизана". Убрали трап. Дети, опершись о борт, что-то кричали,  махали  нам,
прощаясь. Корабль отплывал торжественно,  словно  в  те  далекие  времена,
когда мы еще владели колониями.
   - Как-нибудь вечерком, - сказала Ивонна, - мы тоже на  нем  покатаемся.
Вот будет славно, ты согласен?
   Она  впервые  сказала  мне  "ты",  и  сказала  с   таким   удивительным
воодушевлением... Кто же она, в самом деле? Я не решался спросить.
   Мы шли по проспекту  д'Альбиньи  в  тени  платанов.  Совсем  одни.  Пес
основательно обогнал нас. Свойственного ему уныния как не бывало, он  шел,
надменно вскинув голову, то вдруг шарахался в сторону, то словно  танцевал
кадриль, как конь на манеже.
   Мы присели в ожидании фуникулера. Она положила мне голову на плечо, и я
опять ощутил головокружение, как тогда, в машине, на бульваре  Карабасель.
В ушах все еще звучали слова:  "Как-нибудь  вечерком...  мы  покатаемся...
славно, ты согласен?", произнесенные с  едва  заметным  акцентом.  "То  ли
венгерским, то ли английским, то ли савойским?" - раздумывал я.  Фуникулер
медленно поднимался, густая растительность обступила нас со  всех  сторон.
Вот-вот она нас поглотит. Фуникулер врезался в гущу, обрывал розы и  ветки
бирючины.
   Окно в ее гостиничном номере было приоткрыто, и я слышал,  как  вдалеке
скачет теннисный мяч и перекликаются игроки. Если на свете еще  существуют
холеные, уверенные в себе балбесы в белом с  ракетками  в  руках,  значит,
жизнь продолжается и у нас есть время, чтоб отдышаться.
   Ее кожа была вся в едва заметных веснушках. Кажется, в Алжире идут бои.
   Стемнело. В холле  нас  ожидал  Мейнт  в  белом  костюме  с  безупречно
повязанным бирюзовым шейным  платком.  Он  привез  из  Женевы  сигареты  и
настойчиво предлагал их нам. "Правда, нельзя терять ни минуты,  -  говорил
он, - иначе мы опоздаем к Мадее (или Мадейе)".
   На этот раз мы скатились по бульвару  Карабасель  на  полной  скорости.
Мейнт, закусив мундштук, на поворотах жал на газ, только чудом мы  выехали
целы и невредимы на проспект д'Альбиньи. Я поглядел на Ивонну и  удивился:
ее  лицо  не  выражало  ни  малейшего  испуга.  Я  даже  слышал,  как  она
засмеялась, когда машину занесло.
   Кто этот Мадея (или Мадейя), к которому мы едем? Мейнт объяснил, что он
австрийский кинорежиссер. Он сейчас снимал фильм неподалеку,  а  именно  в
Клюза, на лыжной станции в двадцати километрах отсюда, а Ивонна  играла  у
него. Мое сердце учащенно забилось.
   - Вы снимаетесь в кино? - спросил я.
   Она засмеялась.
   - Ивонна станет великой актрисой, - провозгласил  Мейнт,  со  всех  сил
нажимая на газ.
   А может, он шутит? Киноактриса! Возможно, я уже видел ее  фотографию  в
"Мире кино" или в том же  "Киноежегоднике",  который  обнаружил  в  ветхом
книжном магазинчике в Женеве и листал во время бессонницы, пока не  выучил
наизусть имена и адреса артистов и постановщиков?  Даже  сейчас  в  памяти
всплывают какие-то отрывки:

   "Юни Астор (Фото Бернара и Воклер. Париж VIII, ул. Буэнос-Айрес, 1).
   Сабин Ги (Фото Тедди Пиаз).  Комедийная  актриса,  певица,  танцовщица.
Фильмы с ее участием: "Папаши задают тон", "Мисс  Катастрофа",  "Полька  в
наручниках", "Заговорщики", "Привет, лекарь".
   Гордин ("Сашафильм"), Париж XXI, ул. Спонтини, 19, тел. Клебер 77-94."

   Может быть, у Ивонны есть псевдоним и я его знаю?  На  мой  вопрос  она
ответила шепотом: "Это секрет", -  и  приложила  пальчик  к  губам.  Мейнт
прибавил с еле слышным, тревожным смешком:
   - Видите ли, она здесь инкогнито.
   Мы ехали по берегу озера. Мейнт сбавил скорость  и  включил  радио.  Мы
плыли в теплом воздухе такой ясной, ласковой ночи, какой я никогда  больше
не видел, разве только в мечтах о  Флориде.  Пес  положил  голову  мне  на
плечо, и я чувствовал его горячее дыхание. По  правой  стороне  до  самого
озера тянулись сады. После Шавуара их сменили пинии и пальмы.
   Мы проехали деревню Верье-дю-Лак  и  свернули  под  уклон.  Внизу  были
ворота. На них деревянная табличка: "Вилла "Липы" (название, как  у  моего
пансиона).  Довольно  широкая  дорожка,  усыпанная   гравием,   обсаженная
деревьями и какой-то  буйной  растительностью,  вела  к  крыльцу  большого
белого дома с розовыми ставнями - здания эпохи Наполеона  Третьего.  Перед
ним стояло в ряд несколько машин. Миновав вестибюль, мы оказались в  зале,
по-видимому, гостиной. Тут,  в  мягком  свете  двух-трех  ламп,  я  увидел
приглашенных: одни стояли у окна, другие сидели на белом диване,  кажется,
больше мебели в гостиной не было.
   Гости  наливали  себе  вина  и  оживленно  беседовали  по-французски  и
по-немецки. Прямо на полу стоял проигрыватель, и  лилась  тягучая  музыка,
под которую густой бас выводил все одно и то же:

   Oh, Bionda girl...
   Oh, Bionda girl...
   Bionda girl...

   Ивонна взяла меня за руку. Мейнт нетерпеливо оглядывался вокруг,  будто
искал кого-то, но сами собравшиеся не обращали на нас  никакого  внимания.
Мы открыли стеклянную дверь  и  вышли  на  веранду  с  зеленой  деревянной
балюстрадой. Здесь стояли шезлонги и плетеные  кресла.  Китайский  фонарик
отбрасывал гирлянды причудливых, словно узор на гипюре, теней, и казалось,
что кружевные вуали внезапно укрыли лица Ивонны и Мейнта.
   Внизу в парке  множество  людей  толпилось  у  буфета,  ломившегося  от
всевозможных закусок. Очень высокий светлый блондин приветственно взмахнул
рукой и направился  к  нам,  опираясь  на  трость.  В  бежевой  рубашке  с
короткими рукавами, расстегнутой на груди, он  мне  напомнил  колонизатора
тех времен, когда  в  колониях  было  много  всяких  личностей  "с  темным
прошлым".  Мейнт  представил  мне  его:  "Рольф  Мадейя,  режиссер".   Тот
наклонился, поцеловал Ивонну и похлопал Мейнта по  плечу.  Он  выговаривал
его имя с придыханием на "т", на английский манер. Он повел нас к  буфету.
А вот и жена хозяина - высоченная блондинка, почти  одного  с  ним  роста,
валькирия  с  отсутствующим  взглядом  (она  смотрела  словно  сквозь  нас
невидящими глазами).
   Мы оставили Мейнта в обществе какого-то молодого  человека  спортивного
вида, а сами переходили от одной группы гостей к другой. Ивонна  со  всеми
перецеловалась и на вопрос, кто я такой, отвечала: "Мой друг". Насколько я
понял, большинство присутствующих участвовало в "фильме".  Все  разбрелись
по парку, ярко освещенному луной. Блуждая по заросшим аллеям,  мы  набрели
на чудовищной толщины кедр. Дошли до ограды,  за  которой  слышался  плеск
воды в озере, и долго стояли. Дом  отсюда  едва  виднелся,  он  выглядывал
из-за ветвей  разросшихся  деревьев  так  же  неожиданно,  как  неожиданно
возникал из зарослей поглотившего его девственного леса старинный  городок
в Южной Америке с оперным театром в стиле рококо, собором и особняками  из
каррарского мрамора.
   Никто  из  гостей  не  заходил  так  далеко,  разве   две-три   парочки
промелькнули мимо нас,  прячась  в  густых  зарослях  под  покровом  ночи.
Остальные  держались  поближе  к  дому   или   сидели   на   веранде.   Мы
присоединились к ним. Но где же Мейнт? Может быть, внутри, в  гостиной?  К
нам подошел Мадейя. Он сказал с немецко-английским  акцентом,  что  охотно
остался бы здесь еще на пару недель, но ему необходимо съездить в Рим.  Он
снова снимет эту виллу в сентябре, "когда монтаж фильма  будет  закончен".
Он обнял Ивонну за  талию,  и  я  не  мог  понять,  фривольность  это  или
фамильярность.
   - Она прекрасная актриса. - Мадейя смотрит мне в глаза, и я  вижу,  как
взгляд его заволакивается туманом. - Вас зовут Хмара, не так ли?  -  Туман
вдруг рассеивается, глаза вспыхивают голубым холодным огнем. - Хмара...  в
самом деле Хмара, да?
   Я  чуть  слышно  отвечаю  "да".  Жесткий  огонек  потух,  взгляд  снова
затуманился, расплылся. Он,  безусловно,  обладает  способностью  наводить
свои глаза на резкость, как бинокль.  Когда  он  хочет  отстраниться,  его
взгляд становится туманным и все вокруг кажется смутным,  бесформенным.  Я
хорошо знаю этот прием, потому что сам частенько так делаю.
   - Когда-то я знавал одного Хмару в Берлине, - говорит он мне. - Правда,
Ильзе?
   Его жена полулежит в шезлонге на другом конце веранды, болтая  с  двумя
молодыми людьми. Она оборачивается с улыбкой.
   - Правда, Ильзе? Я когда-то знавал одного Хмару в Берлине?
   Она смотрела на  него  все  с  той  же  улыбкой.  Потом  отвернулась  и
продолжила свой разговор. Мадейя пожал плечами и обеими руками  взялся  за
трость.
   - Правда-правда... тот Хмара жил на Кайзер-аллее... Вы мне  не  верите,
да?
   Он встал, потрепал Ивонну  по  щеке,  отошел  к  балюстраде  и  застыл,
огромный, грузный, глядя на залитый луной парк.
   Мы сидели рядом, на пуфах, и она опять положила голову  мне  на  плечо.
Молодая черноволосая женщина с таким большим вырезом на платье, что  видны
были ее груди (готовые при каждом резком движении выскочить из  декольте),
протянула нам два бокала с  чем-то  розоватым.  Женщина  захлебывалась  от
смеха,  целовала  Ивонну  и  упрашивала  нас   по-итальянски   попробовать
коктейль, который она приготовила "специально для нас". Ее звали, если мне
не изменяет память, Дэзи Марчи. Ивонна объяснила мне, что  она  сыграла  в
фильме главную роль и тоже станет знаменитостью. Ее знают в Риме.  Женщина
уже отошла от нас и, смеясь  еще  громче,  встряхивая  длинными  волосами,
направлялась к стройному мужчине лет пятидесяти с узким лицом, стоявшему в
проеме стеклянной  двери  с  бокалом  в  руке.  Это  был  голландец  Гарри
Дрессель, один из  актеров,  снимавшихся  в  фильме.  Остальные  сидели  в
плетеных креслах или стояли, облокотившись о балюстраду. Какие-то  женщины
обступили жену Мадейи, по-прежнему улыбавшуюся с отсутствующим  видом.  Из
гостиной доносился приглушенный гул голосов и монотонная, тягучая  музыка,
только на этот раз бас повторял:

   Abat-jour
   Che sofonde la luce blu...
   [Абажур, что льет голубой свет (итал.)]

   Мадейя  прогуливался  взад-вперед  по   лужайке   с   маленьким   лысым
человечком, едва достававшим ему до плеча, так что,  разговаривая  с  ним,
Мадейе все время приходилось  наклоняться.  Так  они  прохаживались  перед
верандой: Мадейя, ссутулившийся и отяжелевший, а собеседник, вытянувшийся,
чуть ли не поднявшийся на цыпочки. Человечек гудел как шмель и только одну
фразу произносил по-человечески: "Va bene Rolf... [Ладно,  Рольф  (итал.)]
Va bene Rolf... Va bene Rolf... Va bene Rolf".
   Пес Ивонны лежал на краю веранды в  позе  сфинкса  и  следил  за  ними,
поводя головой из стороны в сторону.
   Где же мы были? В самом центре Верхней  Савойи.  Но  сколько  бы  я  ни
успокаивал себя, повторяя: "В самом центре  Верхней  Савойи",  -  мне  все
равно вспоминаются Карибские острова  или  африканская  колония.  Где  еще
может быть этот мягкий, всепоглощающий свет, эта ночная синева, когда  все
фосфоресцирует: и глаза, и кожа, и шелковые платья  и  костюмы?  Здесь  от
каждого человека исходило таинственное излучение, электрический разряд,  и
каждое движение могло  вызвать  замыкание.  Некоторые  имена  до  сих  пор
хранятся в моей памяти, жаль, что я сейчас уже не вспомню их  все,  не  то
по-прежнему повторял бы их перед сном, неважно, кому они принадлежат,  мне
нравится их звучание; они напоминают о разноплеменных  сборищах  небольших
свободных портов или заморских картелей: Гай Орлов, Перси Липитт,  Освальд
Валенти, Ильзе Корбер, Ролан Витт фон Нидда, Женевьева Буше, Геза Пельмон,
Франсуа Брюнхард... Что с ними сталось? Зачем  их  воскрешать,  разве  мне
есть что сказать им при встрече? Даже тогда,  почти  тринадцать  лет  тому
назад, они мне показались безнадежными прожигателями жизни. Я наблюдал  за
ними, вслушивался в  их  разговоры,  когда  тени  от  китайского  фонарика
скользили по их лицам и по обнаженным плечам женщин. Каждому я  придумывал
прошлое, объединяющее его с остальными, мне хотелось бы узнать от них  все
подробности: когда, например, Перси Липитт познакомился с Гаем Орловым?  И
знакомы ли они оба с Освальдом Валенти? Кто  представил  Мадейе  Женевьеву
Буше и Франсуа Брюнхарда? Благодаря кому из шестерых Ролан Ви