ло казино. Она пожимала  плечами.  Нет.
Никаких воспоминаний об этом городе у нее не сохранилось.
   Тем не менее, она часто водила меня в какую-то чайную, или что-то вроде
того. Мы приходили туда днем, часа в два, когда отдыхающие сидели на пляже
или спали после обеда.  Нужно  было  пройти  под  аркадами  до  "Таверны",
пересечь улицу и опять  нырнуть  под  аркады.  Они  окружали  два  больших
квартала, застроенных зданиями вроде казино в стиле тридцатых годов, такие
встречаются  в  Париже  на  окраине  семнадцатого  округа  и  на  бульваре
Гувьон-Сен-Сир, ну и, конечно, в Диксмюде, Изере и  на  Сомме.  Называлась
чайная - "Регана", и аркады защищали  ее  от  солнца.  Чувствовалось,  что
раньше здесь было посетителей  в  избытке,  но  "Таверна"  вскоре  затмила
чайную. Мы садились за столик в  самой  глубине  зала.  Кассирша,  коротко
стриженная брюнетка по имени Клод, дружила с Ивонной. Она подсаживалась  к
нам. Ивонна расспрашивала ее о людях, имена  которых  я  уже  знал  из  их
разговоров с Мейнтом. Да, Рози получила от отца в наследство  гостиницу  в
Ла-Глюза, а Паоло Эрвье работает в магазине антиквариата. Пемпин  Лаворель
по-прежнему гоняет на машине как бешеный. Он недавно купил  "ягуар".  Клод
Брюн уехал в Алжир, "Йе-йе" неизвестно куда подевалась...
   - Ну, а как идут твои дела в Женеве? - спрашивала Клод.
   - Да ты знаешь, неплохо... неплохо... - рассеянно отвечала Ивонна.
   - Ты остановилась у дяди?
   - Нет, в "Эрмитаже".
   - В "Эрмитаже"? - спросила Клод с иронической улыбкой.
   - Приходи  посмотреть  наш  номер,  -  приглашала  Ивонна,  -  забавное
зрелище.
   - Да, я с удовольствием зайду к вам... Как-нибудь.
   Она выпивала с нами бокал вина. Огромный  зал  "Реганы"  был  пуст.  На
стене рядом с нами квадратами ложился солнечный свет. А на стене за темной
деревянной стойкой были нарисованы озеро и горы.
   - Сюда теперь почти никто не заходит, - замечала Ивонна.
   - Одни старики, - отвечала Клод с неловким смешком.
   - Не то что раньше, да?
   Ивонна  тоже  пыталась  рассмеяться.  Потом  обе  долго  молчали,  Клод
рассматривала свои коротко обрезанные ногти с оранжевым лаком.  Больше  им
не о чем было говорить. Мне очень хотелось расспросить: "Кто  такая  Рози?
Кто такой Паоло Эрвье? Давно ли Ивонна знакома с Клод? Какой была Ивонна в
шестнадцать лет? Какой раньше была чайная "Регана"?" Но их обеих эта  тема
больше не занимала. По-настоящему один я интересовался драгоценным прошлым
двух француженок.
   Клод провожала нас до дверей, и Ивонна целовала ее на прощание. Она еще
раз приглашала:
   - Приходи в "Эрмитаж", когда захочешь. Посмотришь наш номер...
   - Хорошо, как-нибудь вечерком.
   Но так и не пришла.
   Кроме Клод и дяди, у Ивонны, кажется, никого в городе не осталось, и  я
удивлялся, как быстро человек отрывается от корней даже тогда, когда они у
него, к счастью, есть.


   Номера в роскошном отеле производят впечатление в первые дни, но вскоре
их стены и темная мебель наводят ту же тоску, что и в  обычной  гостинице.
Надоевший комфорт, сладковатый запах в коридорах - я до сих пор  не  знаю,
чем  там  пахнет,  но,  по0моему,  это  запах   тревоги,   неприкаянности,
искусственности, чужого жилья. Он сопутствует  мне  всю  жизнь.  Вестибюли
гостиниц, где мой отец назначал мне свидания, с их зеркалами  и  мрамором,
были всегда для меня залами ожидания. В самом деле, чего же  я  там  ждал?
Запах затрепанных паспортов.


   Но мы не всегда ночевали в гостинице. Раза два в  неделю  Мейнт  просил
нас переночевать у него. Иногда он отлучался куда-то на ночь и просил меня
подходить к телефону и записывать, кто звонил и что передать. Он сразу  же
предупредил, что позвонить ему могут в любое время, но  не  объяснил,  что
это за таинственные звонки.
   Он жил в  доме,  доставшемся  ему  от  родителей,  в  богатом  квартале
неподалеку от бульвара Карабасель. В  конце  проспекта  д'Альбиньи  первый
поворот налево за префектурой. Тихий район, улицы,  обсаженные  деревьями,
кроны которых образуют свод. Виллы местных богачей, чьи  размеры  и  стиль
свидетельствуют о достатке владельцев. Вилла Мейнтов стояла на перекрестке
улиц Жана Шарко и Марлио и выглядела  довольно  скромной  по  сравнению  с
другими. Она была серо-голубая с небольшой верандой со стороны улицы  Жана
Шарко. Окно фонаря выходило на улицу  Марлио.  Второй  этаж  со  скошенным
потолком - как мансарда.  Перед  ней  -  палисадник  с  нестриженой  живой
изгородью и дорожкой, посыпанной гравием.  Над  облезлой  дверью  светлого
дерева Мейнт (он сам мне в этом признался)  криво  вывел  черной  краской:
"ВИЛЛА "ГРУСТЬ".
   И правда, эта вилла не радовала глаз. Не радовала. Но  все  же  сначала
мне показалось, что название "Грусть" к ней не подходит.  Потом  я  понял,
что Мейнт прав, если подразумевал тихую, легкую грусть. Стоило переступить
порог виллы, как вами овладевала тонкая меланхолия. Кругом тишина и покой.
Воздух  так  прозрачен,  что  хочется  взлететь.  Почти  вся  мебель  была
распродана. Остались только огромный кожаный диван, на валиках которого  я
заметил следы когтей, да слева от него остекленный книжный шкаф.  Напротив
дивана была дверь, ведущая на веранду. Светлый паркет  затерт.  Фарфоровая
лампа с желтым абажуром, освещавшая большую комнату, стояла прямо на полу.
Телефон находился в соседней комнате, на  том  конце  коридора.  Там  тоже
почти не было мебели. Окно занавешено  красной  шторой.  Стены,  как  и  в
гостиной, цвета охры. Справа у стены походная  кровать.  Напротив  нее  на
уровне глаз приколоты  карта  безводных  земель  во  французской  Западной
Африке и большой снимок Дакара с птичьего полета в тонкой рамке, словно из
"Турсервиса".  Рядом  пожелтевшая  фотография,  наверное,   двадцатилетней
давности. Мейнт объяснил,  что  его  отец  когда-то  работал  в  колониях.
Телефон стоял в изножий кровати. Под потолком - маленькая  люстра  в  виде
подсвечника со свечами и стеклянными подвесками. Видимо, здесь спал Мейнт.
   Мы открывали стеклянную дверь веранды и  ложились  на  диван.  От  него
специфически пахло кожей - именно так пахли два кресла  в  кабинете  моего
отца на улице Лорда Байрона. Это было во времена его поездок в Браззавиль,
во   времена   таинственного   и   призрачного    Африканского    Общества
Предпринимателей, основанного им самим, о  котором  мне  почти  ничего  не
известно. Запах кожи, карта Французской Африки и Дакар с птичьего полета -
слишком уж много совпадений. В моем сознании дом Мейнта неразрывно  связан
с Африканским Обществом Предпринимателей, памятным мне с детства. Я словно
снова очутился на улице Лорда Байрона,  в  полумраке  кабинета,  пахнущего
кожей, где отец без конца  тихо  совещается  с  благообразными  седоватыми
неграми...  Может  быть,  поэтому,  когда  мы  с  Ивонной  укладывались  в
гостиной, я был уверен, что время навсегда остановилось.
   Мы словно  парили  в  воздухе...  Двигались  медленно-медленно,  ходили
потихоньку: шажок, еще полшажка.  Ползком.  Любое  резкое  движение  могло
нарушить  очарование.  Переговаривались  шепотом.  С  веранды  в   комнату
проникали сумерки, и я видел, как  на  лету  застывают  пылинки.  Проезжал
велосипедист - и я долго слышал, как он крутит педали. Он тоже продвигался
потихоньку. Тоже парил. И все вокруг парило. Когда совсем темнело, мы  все
равно не зажигали света. От ближайшего  фонаря  на  улице  Жана  Шарко  по
комнате пробегали блики, похожие  на  снежные  хлопья.  Хотелось  навсегда
остаться на вилле, именно в этой комнате. Вечно лежать на диване или  даже
на полу, куда мы ложились  все  чаще.  Меня  поражала  способность  Ивонны
полностью расслабляться. Я сам расслаблялся,  потому  что  любое  действие
внушало мне отвращение; все, что  движется,  проходит,  меняется  вызывало
тревогу. Мне  надоело  идти  по  зыбучим  пескам,  я  хотел  остановиться,
застыть. А она? Я думаю, она просто была ленива. Невероятно ленива.
   Иногда мы растягивались на полу в  коридоре  и  не  вставали  до  утра.
Как-то вечером мы забились в самую глубину чулана под  лестницей,  ведущей
на  второй  этаж,  за  ворох  каких-то  непонятных  предметов,   как   мне
показалось,  плетеных  корзин.  Да  нет,  я  не  шучу:  мы  в  самом  деле
передвигались ползком. С разных концов дома  мы  ползли  друг  к  другу  в
темноте. Нужно было двигаться как можно тише и  медленней,  чтобы  застать
другого врасплох.
   Один раз Мейнт вернулся  лишь  на  следующий  день  под  вечер.  Мы  не
стронулись с места до самого его прихода. Все  лежали  на  полу  у  порога
веранды. Пес растянулся на диване. Был  тихий  безоблачный  вечер.  Листья
слегка колебались от ветра. Где-то вдали звучал  военный  марш.  Время  от
времени велосипедист стремительно пролетал по улице. И  вот  опять  полная
тишина. Словно нам заложили уши мягчайшей ватой. Я думаю, если б Мейнт  не
вернулся, мы бы пролежали неподвижно целую вечность и скорее бы  умерли  с
голоду и от жажды, чем пошевелились. Никогда после я не  чувствовал  такой
полноты  и  такой  расслабленности.  Говорят,  опиум   вызывает   подобные
состояния. Но вряд ли.
   Телефон звонил всегда после полуночи.  Вернее,  тоненько,  едва  слышно
дребезжал, как в незапамятные времена. Но все равно  в  воздухе  сгущалась
тревога, а завеса между  нами  и  внешним  миром  прорывалась.  Ивонне  не
хотелось, чтобы я брал трубку. "Не  подходи",  -  шептала  она.  Я  ощупью
пробирался по коридору,  не  мог  найти  дверь,  налетал  на  стену.  Даже
переступив порог, я должен был еще вслепую нашарить аппарат. На  мгновение
мной овладевал дикий страх. Суровый голос на том конце  провода  -  всегда
один и тот же - пугал меня.  Он  звучал  несколько  приглушенно.  Что  его
заглушало? Расстояние? Время? Иногда он был похож на старую  магнитофонную
запись. Начинал всегда с одной и той же фразы.
   - Алло... вас беспокоит Анри Кюстикер. Вы меня слышите?
   Я отвечал: "Да".
   Пауза.
   - Передайте доктору, что мы ждем его завтра ровно в двадцать один час в
"Бельвю" в Женеве. Запомнили?
   Я еще тише бормотал: "Да".
   Он вешал трубку. Иногда он не назначал встреч, а передавал  через  меня
информацию.
   - Алло, это Анри Кюстикер... (пауза)... Скажите  доктору,  что  прибыли
майор Макс и майор Герен.  Мы  придем  к  нему  завтра  вечером...  завтра
вечером...
   Я не мог собраться с духом и ответить: "Да". Не дождавшись,  он  бросил
трубку. Каждый раз, когда мы спрашивали Мейнта, кто такой "Анри Кюстикер",
он отмалчивался. И этот Анри представлялся нам страшилищем,  бродившим  по
ночам вокруг виллы. Мы  ни  разу  его  не  видели,  поэтому  он  все  чаще
преследовал нас в кошмарах. Мне нравилось пугать им Ивонну: притаившись  в
темноте, я говорил замогильным голосом:
   - Вас беспокоит Анри Кюстикер... Анри Кюстикер...
   Она вопила от ужаса. Ее страх передавался и мне. Забившись под  кровать
Мейнта, мы, замерев от испуга, ждали звонка.  Однажды  он  позвонил,  а  я
долго не мог снять трубку, все мое тело  вдруг  налилось  свинцом,  как  в
кошмарном сне.
   - Алло, это Анри Кюстикер...
   Я словно онемел.
   - Алло... Вы меня слышите?.. Вы меня слышите?
   Мы затаили дыхание.
   - Это Анри Кюстикер, вы меня слышите?
   Голос звучал все глуше:
   - ...Кюстикер... Анри Кюстикер... вы меня слышите?
   Кто он такой? Откуда звонит?
   Отдаленный шепот:
   - ...тикер... слышите...
   Он умолк. Последняя наша связь с внешним  миром  оборвалась.  Мы  снова
ушли на дно, где, как я надеялся, никто уже нас не мог потревожить.



        12


   Он в третий раз заказал "светлейшего" портвейна. Его взгляд прикован  к
большой фотографии Хендрикса над рядами бутылок. Хендрикс снят во  времена
своих блестящих побед, лет за  двадцать  до  того  лета,  когда  меня  так
взбесил его танец с Ивонной. Здесь  он  молоденький,  худенький,  наивный,
этакий Мермоз [французский авиатор (1901-1936)] или  герцог  Рейхштадтский
[титул сына Наполеона I и императрицы Марии-Луизы]. Эту давнюю  фотографию
мне когда-то показала молоденькая буфетчица в "Стортинге", когда я ее стал
расспрашивать о моем сопернике. С тех пор он здорово раздобрел.
   Наверное, Мейнт, рассматривая эту  историческую  достопримечательность,
вдруг улыбнулся - он всегда улыбался вдруг, и его улыбка никогда  не  была
веселой, словно по губам пробегала  нервная  дрожь.  Вспомнил  ли  он  тот
вечер, когда  мы  втроем  сидели  в  "Святой  Розе"  на  банкете  в  честь
обладательницы кубка? Он, должно  быть,  высчитывал,  сколько  с  тех  пор
прошло лет: пять, десять, двенадцать... У него была мания  считать  дни  и
годы: "Через год и тридцать три дня мне исполниться двадцать  семь  лет...
Мы знакомы с Ивонной уже семь лет и пять дней".
   Клетчатый, пошатываясь, двинулся к выходу.  Он  честно  расплатился  за
выпивку, но наотрез отказался платить за телефон, утверждая,  что  никогда
не заказывал номера  двести  тридцать  три  в  Шамбери.  Поскольку  они  с
барменшей готовы были спорить до рассвета, Мейнт втолковал  ему,  что  сам
заплатит за телефон. И вообще это он, Мейнт, набирал номер двести тридцать
три в Шамбери. Он, и никто другой.
   Около полуночи Мейнт, взглянув последний раз на  фотографию  Хендрикса,
тоже решил уйти. В дверях с ним столкнулись  двое  мужчин,  они  отпихнули
его,  даже  не  извинившись.  Потом  вошли  еще  трое.  Потом  пятеро.  Их
становилось все больше, прибывали еще новые. У каждого на отвороте  пальто
-  маленький  прямоугольник  с   надписью:   "Интертуринг".   Они   громко
разговаривают, хохочут во весь голос и с размаху  хлопают  друг  друга  по
спине. Это "участники конгресса", о которых говорила барменша.  Почти  все
они толпятся вокруг человека с трубкой. Так и  вьются.  Только  и  слышно:
"Президент... президент...  президент..."  Мейнт  тщетно  пытается  выйти.
Поток людей отнес его чуть ли не к самой стойке. Они стоят почти  вплотную
друг  к  другу.  Мейнт  старается  их  обойти,  выискивает,  где  бы   ему
пробраться, но они опять напирают, и он сдается, взмокший и  запыхавшийся.
Один из них кладет ему руку на плечо, видимо, приняв за своего  "собрата",
и Мейнт таким образом  примыкает  к  одному  из  кружков,  а  именно  -  к
президентскому. Около президента собралась такая  толпа,  как  на  станции
метро "Шоссе д'Антен" в час пик.  Коротышка-президент  заслоняет  трубочку
ладонью. Наконец Мейнту удается выбраться из этой толчеи,  и  он,  работая
локтями, проталкивается к выходу. Приоткрыв  дверь,  он  выскальзывает  на
улицу.
   - Куда вы? Вы из "Интертуринга"?
   Мейнт не отвечает.
   - Вы должны остаться. Сам президент устраивает банкет. Эй, останьтесь!
   Мейнт ускоряет шаг. Но его продолжают упрашивать:
   - Эй, останьтесь...
   Мейнт почти бежит. Ему кричат вдогонку:
   - Президент заметит, что одного парня из "Интертуринга" нет! Вернитесь!
Вернитесь!..
   Голос кричащего гулко отдается на пустынной улице.
   Теперь Мейнт стоит у фонтана перед казино. Зимой нет подсветки и  напор
воды гораздо слабее, чем в "сезон". С минуту он смотрит на  фонтан,  затем
переходит на левую сторону проспекта  д'Альбиньи.  Идет  медленно,  слегка
покачиваясь. Как будто  бродит  без  всякой  цели.  Время  от  времени  он
легонько похлопывает по коре платана. Вот он миновал  префектуру.  Сейчас,
конечно, свернет налево, если память мне не изменяет, на улицу Мак-Кроски.
Двенадцать лет тому  назад  этих  новых  домов  здесь  не  было.  Тут  был
запущенный парк, а в  нем  большой  заброшенный  дом  в  англо-нормандском
стиле. Мейнт подошел к перекрестку улицы Пеллио. Мы с Ивонной часто сидели
там на скамейке. Сворачивает направо, на  улицу  Пьера  Форсана.  По  этой
дороге я мог бы пройти с закрытыми глазами. Квартал почти не изменился. Из
каких-то непонятных соображений его не стали перестраивать. Прежние виллы,
садики с живой изгородью. Улица  по-прежнему  обсажена  деревьями.  Только
сейчас они стоят голые. Зимой все выглядит таким жалким!
   Наконец мы вышли на улицу Марлио. Вилла стоит на углу, с левой стороны.
Я вижу ее отсюда.  И  вижу,  как  ты  замедляешь  шаг  и  толкаешь  плечом
деревянную дверь. Ты вошел, сел на диван в  гостиной,  не  включив  света.
Фонарь с улицы бледно освещает комнату.

   "8 декабря... Врач из А., г-н Рене Мейнт, тридцати семи лет, покончил с
собой в ночь с пятницы на субботу в своем доме.  Несчастный  отравил  себя
газом".

   Я прочел эти строки в вечерней газете, когда шел  без  всякой  цели  по
Парижу,  под  аркадами  улицы  Кастильоне.  "Дофине",  местная  ежедневная
газета, сообщала больше подробностей. Мейнту воздали почести,  объявив  на
первой  странице,  что  на  шестой,  в  рубрике  "Местные   происшествия",
опубликовано сообщение под заголовком "Самоубийство врача".

   "8 декабря доктор Рене Мейнт покончил  с  собой  ночью  на  собственной
вилле, ул. Жана Шарко, 5. Мадемуазель Б., его прислуга, придя, как всегда,
утром, почувствовала запах газа. Но было уже поздно. Доктор Мейнт  оставил
предсмертную записку.
   Накануне вечером его видели на вокзале,  когда  туда  прибыл  парижский
экспресс. Один из свидетелей показал, что он  также  ненадолго  заходил  в
кафе "Синтра", ул. Сомейе, 23.
   Доктор Рене Мейнт, прежде имевший медицинскую практику в  Женеве,  пять
лет назад возвратился к нам в  А.,  в  свои  родные  места.  Он  занимался
остеопатией. Быть может, его  отчаянный  поступок  объясняется  некоторыми
затруднениями профессионального свойства.
   Он умер в тридцать семь лет. Он был сыном доктора Анри  Мейнта,  одного
из героев и мучеников  Сопротивления,  имя  которого  носит  улица  нашего
города".

   Я пошел куда глаза глядят и  случайно  оказался  на  площади  Карузель.
Пересек ее и остановился в маленьком скверике во внутреннем дворике Лувра.
Зимнее солнце слегка пригревало,  дети  играли  около  памятника  генерала
Лафайета. Мейнт унес в могилу многие тайны. Я так и не  узнаю,  кто  такой
Анри Кюстикер. Я повторял вслух: "Кюс-ти-кер, Кюс-ти-кер" -  имя,  никому,
кроме меня, не известное. Кроме меня и  Ивонны.  Но  где  она  теперь?  Мы
особенно  остро  ощущаем  чье-то  отсутствие,  произнося  слова,  значение
которых без этого человека некому понять и оценить.
   Кюстикер... Тогда я делал тысячи самых  невероятных  предположений,  но
подозреваю, что действительность была не менее  невероятной.  И  страшной.
Мейнт иногда приглашал нас к себе на чай. Однажды вечером мы сидели у него
в гостиной и слушали его любимую мелодию "Cafe "Mozart Waltz" ["Вальс кафе
"Моцарт" (нем.)], которую он заводил снова и снова. Вдруг звонок в  дверь.
Он едва справился с судорогой. Я увидел - Ивонна видела  тоже,  -  как  на
пороге возникло два человека. Они вели третьего, с залитым  кровью  лицом.
Быстро пройдя через прихожую, они скрылись в  комнате  Мейнта.  Я  услышал
фразу одного из них:
   - Вколи ему камфару, а то эта сволочь подохнет у нас на руках.
   Вот так.  Ивонна  это  тоже  слышала.  Рене  вышел  к  нам  и  попросил
немедленно уйти. Сухо сказал: "Я потом все объясню".
   Он так ничего и не объяснил, но достаточно было  мельком  взглянуть  на
этих людей, чтобы понять, что они имели какое-то отношение  к  полицейским
делам. Сопоставление некоторых фактов с поручениями Кюстикера укрепили  во
мне эту уверенность. В то время шла война в Алжире, и Женева,  где  Мейнту
назначались встречи, была перекрестком всех путей. Полиция. Контрразведка.
Подпольные организации. Я никогда ни в чем таком не разбирался. Чем именно
занимался Мейнт? Несколько раз мне казалось, что он мог бы довериться мне,
если бы не счел, что я слишком молод. А может быть, от  откровенности  его
удерживала накопившаяся усталость, и он предпочитал сохранять все в тайне.
   Тем не менее однажды вечером, когда я развлекался тем,  что  без  конца
его спрашивал: "Кто такой Анри Кюстикер?", а Ивонна дразнила его, повторяя
ритуальную фразу: "Алло, вас беспокоит Анри Кюстикер", он был  в