вывал пищу.
   Я вдруг заметил, что  за  диваном  на  столике  стоит  небольшой  белый
приемничек. Дядюшка включил его, и тотчас же тихонько зазвучала музыка. Мы
смаковали кофе. Время от времени дядюшка откидывался на  спинку  дивана  и
выпускал колечко дыма. Колечки у него выходили  отличные.  Ивонна  слушала
музыку и небрежно пальчиком отбивала такт. Нам не нужны  были  слова,  как
близким людям, прожившим вместе всю жизнь.
   - Покажи ему дом, - шепнул дядюшка.
   Он прикрыл глаза. Мы с Ивонной встали. Пес неодобрительно  взглянул  на
нас, поднялся и тоже поплелся следом. Мы стали подниматься по лестнице,  и
тут вдруг опять зазвонили часы. На этот раз так нелепо  и  громко,  что  я
сразу представил себе сумасшедшего пианиста, бьющего по клавишам  кулаками
и головой. Пес в ужасе взметнулся по лестнице  и  остановился  на  верхней
площадке. От голой лампочки лился желтый  свет.  Розовый  тюрбан  и  яркая
губная помада подчеркивали бледность Ивонниного лица. При таком  освещении
мне казалось, что я покрыт  свинцовой  пылью.  Справа  на  лестнице  стоял
зеркальный шкаф. Ивонна открыла дверь. Комната с окном,  которое  выходило
прямо на шоссе - я догадался  об  этом,  услышав  глухой  гул  проезжавших
грузовиков.
   Она зажгла настольную лампу. И  я  увидел  узкую  кровать,  верней,  ее
остов, а над ней и боком к ней - полки, полки... Слева  в  углу  маленький
умывальник с зеркалом. Рядом светлый деревянный шкаф. Она присела на  край
кровати и произнесла:
   - Вот моя комната.
   Пес было улегся посреди ковра с совершенно вытертым  узором,  но  вдруг
вскочил и выбежал из  комнаты.  Я  оглядел  все  стены  и  полки,  пытаясь
отыскать какую-нибудь игрушку  или  картинку,  оставшуюся  со  времени  ее
детства. Здесь было теплее, чем в других комнатах,  поэтому  Ивонна  сняла
платье и растянулась на сетке кровати в чулках с подвязками  и  поясом,  в
лифчике - словом, во всех лишних подробностях дамского туалета тех лет.  Я
открыл деревянный шкаф. Может быть, внутри есть что-нибудь детское?
   - Что ты ищешь? - спросила она, приподнявшись на локте. Прищурилась.
   В глубине я нашел школьный  ранец.  Вытащил  его,  сел  прямо  на  пол,
прислонившись спиной к кровати. Она положила подбородок  мне  на  плечо  и
дунула в шею. Я открыл ранец и ощупью извлек из него маленький, наполовину
сточенный карандашик с серым ластиком на конце. Внутри ранец отвратительно
пах кожей и  еще,  как  мне  показалось,  воском.  В  первый  вечер  своих
бесконечных каникул Ивонна забросила его навсегда.
   Она погасила свет. Какие случайности, какие судьбы свели  нас  на  этой
кровати в крошечной нежилой комнатке?


   Долго ли мы там пробыли? Неизвестно, хотя часы за это  время  раза  три
прозвонили полночь, окончательно спятив. Я встал и в полумраке увидел, как
Ивонна отворачивается к стене, решив, вероятно, уснуть. Пес лежал  в  позе
сфинкса на лестничной площадке, отражаясь в зеркале шкафа и глядя на  себя
с высокомерной скукой. Когда я проходил мимо, он и не шелохнулся.  Застыл,
вытянув шею, подняв голову, насторожив уши. Но, спускаясь по  лестнице,  я
слышал, как он зевнул. Я снова словно окоченел  в  холодном  желтом  свете
голой лампочки. Из приоткрытой  двери  столовой  доносилась  бесстрастная,
ясная музыка, такую всегда передают по радио ночью. Слушая  ее,  я  всегда
вспоминаю о пустынном  аэропорте.  Дядя  сидел  в  кресле.  Он  сейчас  же
обернулся ко мне.
   - Ну как вы?
   - А вы?
   - Благодарю вас, - ответил он, - а вы?
   - Благодарю вас. А вы?
   - Ну что ж, продолжим в том же духе... Благодарю вас, а вы?
   Он смотрел на меня с застывшей улыбкой, глядя в одну точку, будто сидел
перед фотографом.
   Потом предложил мне закурить. Я сломал четыре спички и только  пятую  с
величайшей осторожностью поднес к сигарете. Затянулся. Мне стало как-то не
по себе, словно я курил впервые. Он вдруг нахмурился.
   -  Сразу  видно,  физическим  трудом  вы  не  занимались,  -   серьезно
проговорил он, оглядев меня.
   - Нет, к сожалению.
   - Почему же к сожалению, старина? Вы что  думаете,  приятно  всю  жизнь
копаться в моторах? - Он взглянул на свои руки.
   - Любую работу можно делать с удовольствием.
   - Ну? Неужто?
   - Все-таки автомобиль - прекрасное изобретение!
   Но  он  меня  уже  не  слушал.  Музыка  смолкла,  и   диктор   произнес
одновременно с английским и швейцарским акцентами, так  что  я  даже  стал
гадать, кто же он по национальности, фразу,  которую  я  и  теперь,  через
много лет, во время одиноких прогулок, повторяю вслух:  "Дамы  и  господа,
передачи радиостанции  "Женева-мюзик"  окончены.  До  свидания.  Спокойной
ночи". Дядюшка и не подумал выключить  приемник,  сам  я  это  сделать  не
посмел, так что послышалось шипение, свист помех, похожий на шорох  листвы
на ветру. Словно столовая превратилась в сад.
   - Ивонна - неплохая девушка... - Он выпустил ровное колечко дыма.
   - Она не просто неплохая, она замечательная девушка, - отозвался я.
   Он с любопытством посмотрел мне прямо в глаза, будто  я  сказал  что-то
очень важное.
   - Может, пройдемся? - предложил он. - Я уже обе ноги себе отсидел. - Он
встал и отворил стеклянную дверь. - Не боитесь? - Он  обвел  рукой  темное
пространство гаража, освещенное лишь несколькими  тусклыми  лампочками.  -
Заодно посмотрите на мое хозяйство...
   Едва я шагнул в темноту огромного  помещения,  как  сразу  почувствовал
запах бензина - я всегда, сам не  зная  почему,  любил  его,  так  же  как
сладкий запах эфира или запах серебряной обертки шоколада. Он взял меня за
руку, и мы пошли в сгущавшемся мраке.
   - Да... Ивонна - странная девушка...
   Он  хотел  мне  что-то  сказать,  но  не  знал,  как   подступиться   к
мучительному для него вопросу, который он мог обсуждать  не  с  каждым.  И
даже, наверное, заводил о нем разговор впервые.
   - Странная, но необыкновенно очаровательная, - стараясь выговорить  это
отчетливо,  я  вдруг  пискнул  чуть  ли  не  фальцетом,  причем  фальцетом
жеманнейшим.
   - Дело в том... - он все еще сомневался, можно  ли  мне  довериться,  и
вдруг начал, схватив меня за руку, - что она пошла в своего отца,  а  брат
был человеком увлекающимся...
   Мы с ним все шли, и мало-помалу мои глаза стали  что-то  различать  при
неверном свете отдаленных лампочек.
   - Ивонна в свое время задала мне жару...  -  Он  отпустил  мою  руку  и
закурил. Почти не различая его  в  темноте,  я  теперь  ориентировался  на
огонек сигареты. Он прибавил шагу, и я испугался, что совсем отстану. -  Я
вам это рассказываю, потому что вы мне показались очень вежливым юношей. -
Я нарочно закашлялся, не зная, что сказать в ответ. - К тому же из хорошей
семьи...
   - Да нет... - сказал я.
   Он шел впереди меня, и мои глаза ни на минуту не отрывались от красного
огонька. Кругом ни одной лампочки. Я вытянул руки, чтобы  не  налететь  на
стену.
   - Ивонна в первый раз встретила молодого человека из хорошей  семьи.  -
Он резко засмеялся и прибавил хрипло: - Так-то вот, братец ты мой.
   Обернувшись ко мне, он опять  схватил  меня  за  руку.  Красный  огонек
оказался у самого моего лица. Мы постояли молча.
   - Она и так уже наделала много глупостей... - тяжело вздохнул он.  -  А
тут еще эти съемки...
   Я не видел его лица, но до сих пор  ни  в  одном  человеке  не  замечал
такого смирения и усталости.
   - И ведь ей ничего не втолкуешь... Все равно что ее отцу, Альберу...  -
Он опять повел  меня  за  руку,  все  сильнее  ее  сжимая.  -  Я  вам  это
рассказываю, потому что вы славный... Вежливый...
   Наши шаги  гулко  отдавались  в  пустоте.  Я  не  мог  понять,  как  он
умудряется находить дорогу в таких потемках. Если я отстану, то  заблужусь
здесь навеки.
   - Может, вернемся? - сказал я.
   - Дело в том, что Ивонне всегда хотелось жить не по  средствам.  А  это
так опасно... Так опасно. - Он отпустил мою руку, и, чтобы не  потеряться,
я ухватился за полу его пиджака. Его это не смутило. - В  шестнадцать  лет
она ухитрялась накупать тонны косметики... - Он ускорил шаг, но  я  крепко
держался за его пиджак и не отставал. -  С  соседями  не  зналась,  а  все
ходила в "Спортинг". Вся в отца.
   Свет трех горящих лампочек ослепил меня.  Он  отошел  куда-то  влево  и
нащупал на стене выключатель. Щелчок -  и  прожекторы  под  потолком  ярко
осветили все помещение, оказавшееся при свете еще огромней.
   - Простите, дружочек, они включаются только здесь.
   Мы очутились в самом дальнем углу гаража. Несколько американских  машин
выстроились в ряд. Старый автобус фирмы "Шоссон" на сдутых шинах. Слева от
нас была застекленная мастерская, окруженная кадками с деревцами,  похожая
на оранжерею в саду. Здесь пол был усыпан гравием, а по стене  полз  плющ,
обвивавший беседку со столиком и плетеными стульями.
   - Ну как вам мой уголок, дружочек?
   Мы подвинули себе стулья и сели друг напротив  друга.  Облокотившись  о
стол, он положил подбородок на ладони. Вид у него был измученный.
   - Здесь я отдыхаю, когда умаюсь копаться в моторах.  Это  мой  садик...
Видите эти неприкаянные железяки? - Он указал  на  американские  машины  и
автобус "шоссон" у себя за спиной. И  отмахнулся,  словно  от  надоедливой
мухи. - Жуть, когда твоя работа тебе вдруг осточертеет.
   Я изобразил на лице недоверчивую улыбку.
   - Но...
   - А вам ваша работа не надоела?
   - Нет вроде, - сказал я, не совсем понимая, о какой работе он говорит.
   - Конечно, в юности за все берешься со страстью, с энтузиазмом. -  Меня
поразило,  как  ласково  он  на  меня  поглядел  при  этих  словах.  -   С
энтузиазмом... - повторил он вполголоса.
   Мы сидели за  столиком,  такие  крошечные  по  сравнению  с  гигантским
гаражом. Здесь, среди кадок с деревцами плюща,  мы  оказались  в  странном
оазисе среди общего запустения: ожидающих починки автомобилей (у одного из
них не хватало крыла) и ржавеющего автобуса.  Свет  прожекторов  был  тоже
холодным, но не желтым, как в  коридоре  и  на  лестнице,  по  которой  мы
поднялись   с   Ивонной.   Нет,   скорее    серебристо-голубым.    Ледяной
серебристо-голубой свет.
   - Хотите мятной настойки с водой? Больше мне вас нечем угостить.
   Из застекленной мастерской он принес  два  стакана,  бутылку  мятной  и
графин с водой. Мы чокнулись.
   - Иногда, старина, я думаю: и дался же мне этот гараж. -  В  тот  вечер
ему явно хотелось излить кому-нибудь душу. - Великоват он для меня, - и он
развел руки в стороны. - Сначала  исчез  Альбер...  Потом  моя  жена...  А
теперь вот Ивонна...
   - Но она же часто навещает вас, - возразил я.
   - Редко. Она, видите ли, снимается в кино. Тоже мне, Мартина Кэрол.
   - Но она станет второй Мартиной Кэрол, - убежденно сказал я.
   - Да ну... Не говорите глупостей. Она слишком ленива.
   Мятная с водой попала ему не в то горло, он поперхнулся. И  закашлялся,
да так, что побагровел. Еще, чего доброго, задохнется.  Я  хлопал  его  по
спине до тех пор, пока кашель не  прекратился.  Он  посмотрел  на  меня  с
признательностью.
   - Довольно скулить, правда, дружок? - прохрипел он сдавленно, так что я
не столько расслышал его слова, сколько угадал их. - Вы славный мальчик...
И вежливый.
   Кто-то хлопнул дверью. Далекий звук эхом  отразился  от  стен.  На  том
конце гаража, далеко-далеко от нас, захлопнулась дверь гостиной. Я  увидел
Ивонну, с рыжими распущенными волосами  по  пояс.  От  нас  она  выглядела
совсем крошкой,  лилипуткой.  Собака  доходила  ей  почти  до  плеча.  Она
казалась нам маленькой девочкой с  огромным  псом,  до  тех  пор  пока  не
подошла поближе, и я навсегда запомнил ее такой.
   - А вот и она,  -  заметил  дядюшка.  -  Не  пересказывайте  ей  нашего
разговора, ладно? Пусть это останется между нами.
   - Ну разумеется.
   Мы не отрываясь смотрели на приближавшуюся девушку. Пес бежал  впереди,
показывая ей дорогу.
   - Какая она сейчас маленькая, - заметил я.
   - Да, совсем маленькая, - отозвался дядя. - Ивонна - ребенок... Трудный
ребенок.
   Увидев нас, она помахала рукой. Закричала: "Виктор, Виктор!"  -  и  мое
выдуманное имя гулко отдавалось от стен огромного гаража. Наконец она села
за стол между мной и дядей. Она немного запыхалась.
   - Очень мило с твоей стороны, что ты  решила  составить  нам  компанию.
Хочешь мятной настойки с водой? С холодной водой или со льдом?
   Он снова наполнил наши стаканы. Ивонна улыбалась мне, и от ее улыбки  у
меня, как всегда, немного закружилась голова.
   - О чем вы тут без меня говорили?
   - Так, о жизни, - ответил дядюшка. - Он закурил сигарету, и я  подумал,
что он опять будет держать ее во рту до тех пор, пока она не  обожжет  ему
губы. - Твой граф очень мил... и прекрасно воспитан.
   - Это точно, - сказала Ивонна. - Виктор - отличный парень.
   - Что-что? - переспросил дядя.
   - Виктор - отличный парень.
   - Нет, правда? - поочередно спрашивал я то Ивонну, то  дядюшку.  Я  так
глупо вел себя, что Ивонна в конце концов ущипнула меня за щеку и сказала:
   - Ну конечно, отличный, - словно пыталась меня успокоить.
   А дядюшка усердствовал и того пуще:
   - Отличнейший, старина, отличнейший... Просто прекрасный!
   - Раз так...
   Я умолк, но до сих пор помню, что хотел сказать: "Раз так, то позвольте
мне просить руки вашей племянницы". Я до сих пор  считаю,  что  тогда  для
этого был самый подходящий момент, но... я так и не договорил...
   Вконец охрипший дядюшка повторял:
   - Отличнейший, отличнейший... отличный...
   Дог, просунув нос между стеблей плюща, смотрел на нас.  В  ту  ночь  мы
могли бы начать новую жизнь. И не расставаться до самой смерти.  Мне  было
так хорошо сидеть с ними за столом в  огромном  гараже,  которого,  скорей
всего, теперь уже давно не существует.



        11


   Со временем картины прошлого заволоклись туманом:  то  зеленоватым,  то
сиреневатым флером. Флером? Нет, скорее я  вижу  Ивонну  и  Мейнта  сквозь
заглушающую звуки завесу и не могу сорвать ее, чтобы услышать  их  голоса.
Боюсь, что скоро перестану различать даже лица и, чтобы немного оживить их
в памяти, я и...
   Хотя  Мейнт  был  на  несколько  лет  старше  Ивонны,  они  подружились
давным-давно. Оба они скучали в своем захолустном городишке, оба  мечтали.
Это их сблизило. Они надеялись при первой же возможности  уехать  из  этой
"проклятой дыры" (по выражению Мейнта), где было весело  только  летом,  в
"сезон". И вот однажды Мейнт сошелся с  бельгийским  бароном-миллиардером,
остановившимся в "Гранд-Отеле"  в  Ментоне.  Барон  влюбился  в  него  без
памяти, что для меня нисколько не удивительно, поскольку  в  юности  Мейнт
был недурен собой и обладал прекрасным чувством юмора. Под конец  бельгиец
уже не мог без него обходиться.  Мейнт  представил  ему  Ивонну  как  свою
"сестренку".
   Барон-то и вытащил их из "проклятой дыры", и  они  всегда  рассказывали
мне о нем с нежностью, почти как об отце. У него  была  большая  вилла  на
мысе Ферра, и он  постоянно  снимал  роскошный  номер  в  отеле  "Пале"  в
Биаррице и в "Бо-Риваж" в Женеве. При нем состоял целый штат прихлебателей
и прихлебательниц, сопровождавших его повсюду.
   Мейнт часто изображал мне его походку. Барон был под два метра ростом и
ходил очень быстро, а при ходьбе сутулился. У него были некоторые причуды:
летом он не выходил на солнце и целые дни  просиживал  в  своем  номере  в
"Пале" или в комнатах на вилле при закрытых ставнях, занавешенных окнах  и
вечернем освещении. При нем находилось безотлучно несколько молодых людей.
От постоянного сидения взаперти с них сходил их великолепный загар.
   У барона бывали частые перепады настроения. Он  не  терпел,  чтобы  ему
противоречили. То становился резок, то очень ласков. Мейнту он говорил  со
вздохом:  "В  душе  я  -  бельгийская  королева  Елизавета...   Понимаете,
несчастная,  несчастнейшая   королева   Елизавета...   Мне   кажется,   ты
чувствуешь, как тяжело мне приходится!" От барона Мейнт узнал  имена  всех
членов бельгийской королевской семьи и мог  в  одну  минуту  начертить  их
генеалогическое  древо  на  уголке  бумажной  скатерти.   Он   многократно
проделывал это, чтобы меня позабавить.
   С того времени пошло и его увлечение королевой Астрид.
   Барону тогда было за пятьдесят. Он много путешествовал и был знаком  со
многими интересными и утонченными людьми. Он часто навещал на  мысе  Ферра
своего соседа и близкого друга английского писателя Сомерсета Моэма. Мейнт
вспоминал, что однажды ужинал за одним столом с Сомерсетом Моэмом, даже не
подозревая, что это он.
   Другие, не столь знаменитые, но довольно-таки  примечательные  личности
зачастили к барону,  привлеченные  роскошью  его  прихотливой  жизни.  Так
собралась "компания", превратившая свое существование в  вечный  праздник.
Каждый раз с виллы уезжало по пять-шесть открытых автомобилей.  Ездили  на
танцы или на корриду.
   Ивонна с Мейнтом были самыми  молодыми  из  них.  Ей  едва  исполнилось
шестнадцать, ему - двадцать. Все их обожали. Но когда  я  просил  показать
мне фотографии тех лет,  оба  уверяли,  что  не  сохранили  их.  И  вообще
рассказывали обо всем этом неохотно.
   Барон умер при каких-то таинственных обстоятельствах. Либо  покончил  с
собой. Либо погиб  в  автомобильной  катастрофе.  Мейнт  снял  квартиру  с
Женеве. Ивонна поселилась вместе с ним. Позднее она стала  манекенщицей  в
миланском доме  моделей,  никаких  других  подробностей  мне  выяснить  не
удалось. Может быть, Мейнт  между  делом  окончил  медицинский?  Он  часто
говорил, что у него в Женеве "медицинская практика", и я каждый раз  хотел
спросить: "В какой области?" Ивонна жила то в Риме,  то  в  Милане,  то  в
Швейцарии. Работала, что называется,  "манекенщицей  по  контракту".  Вот,
кажется, последняя подробность.  Но  если  я  спрашивал,  где  именно  она
познакомилась с Мадейей: в Риме, в Милане или  в  "компании"  барона  -  и
каким образом он выбрал ее на роль в  "Liebesbriefe  auf  dem  Berg",  она
уклонялась от ответа.
   Они  с  Мейнтом  никогда  не  рассказывали  ничего  конкретного,   лишь
неопределенно намекали на что-то и противоречили друг другу.
   Бельгийского барона, который вывез их из захолустья на Лазурный  берег,
я в конце концов вычислил. (Сами они упорно отказывались  назвать  его  по
имени. Стыдились? Или хотели замести следы?) Когда-нибудь я  разыщу  всех,
кто составлял "компанию",  и,  может  быть,  кто-нибудь  из  них  вспомнит
Ивонну... Я съезжу в Женеву, в Милан.  Может  быть,  я  разыщу  потерянные
кусочки завещанной ими головоломки.
   Я познакомился с ними тогда, когда они впервые за долгие годы  приехали
на лето в родной город и после длительного отсутствия -  до  сих  пор  они
заезжали сюда редко и ненадолго - чувствовали себя  здесь  чужими.  Ивонна
призналась, что, скажи ей кто-нибудь в шестнадцать лет,  что  когда-нибудь
она остановится в "Эрмитаже", словно в незнакомой  гостинице  неизвестного
курортного города, - она бы не поверила. Я же  всегда  мечтал  родиться  в
провинциальном городке и не понимал, как  можно  отречься  от  места,  где
прошло твое детство, от родных тебе улиц, площадей  и  домов,  с  которыми
столько связано. От своей  родины.  Вернуться  на  родину  и  не  испытать
восторга! Я очень серьезно объяснял Ивонне, как тяжело мне  самому  дается
жизнь изгнанника. Она меня не слушала, валялась себе на кровати  в  драном
шелковом халате и курила  сигареты  "Мюратти":  ей  очень  понравилось  их
название, необычное  и  таинственное.  Мне  же  оно  казалось  скучнейшим,
поскольку в нем слышалось что-то итальянское или египетское,  как  в  моей
выдуманной  фамилии.  Я  напоминал  ей  о  201  шоссе,  о  церкви  Святого
Христофора, о дядином гараже. А как же кинотеатр "Блеск"? А как  же  улица
Руаяль, на которой она в шестнадцать лет останавливалась у каждой витрины?
А как же множество других мест, которых я не знаю, но зато знает и  помнит
она? Вокзал, например, или парк око