каком-то
особенном возбуждении и вдруг сказал  глухо:  "Если  б  вы  знали,  чем  я
занимаюсь по милости этих подлецов!" И прибавил отрывисто: "Я уже  сыт  по
горло их Алжиром!.." Но через минуту он снова был  беззаботен  и  весел  и
предложил: "А не съездить ли нам в "Святую Розу"?"
   Прошло двенадцать лет, и я понял, что ничего не знаю о Рене  Мейнте,  и
горько пожалел о том, что так мало им интересовался в то лето, когда мы  с
ним виделись каждый день. С тех пор его лицо - и лицо Ивонны - видятся мне
не так четко, я словно гляжу на них сквозь матовое стекло.
   Здесь, в сквере, сидя на скамейке и положив рядом газету с извещением о
его смерти, я снова увидел, хотя и, как всегда, смутно, несколько эпизодов
того лета. Например,  однажды  в  субботу  вечером  мы  втроем  ужинали  в
паршивеньком  ресторанчике  на  берегу  озера.  Около  полуночи   какие-то
хулиганы подошли  к  нашему  столику,  намереваясь  нас  побить.  Мейнт  с
величайшим хладнокровием схватил  бутылку,  разбил  ее  о  край  стола  и,
наставив на них "розочку", проговорил:
   - Каждый, кто подойдет, получит этим в морду.
   Он произнес это с такой веселой яростью, что я вздрогнул. И не я  один.
Они обратились в бегство. Когда мы возвращались, Рене прошептал:
   - Подумать только, они испугались королевы Астрид...
   Он испытывал особенное почтение к этой королеве и всегда носил с  собой
ее фотографию. Он дошел до того, что внушил себе, будто в предыдущей жизни
он сам  был  юной,  красивой  и  несчастной  королевой  Астрид.  Вместе  с
фотографией Астрид он носил снимок, на котором  нас  троих  запечатлели  в
день вручения кубка. У меня сохранился и еще один. На  нем  мы  с  Ивонной
стоим под ручку на проспекте д'Альбиньи. Пес с очень  важным  видом  сидит
рядом. Можно  подумать,  что  мы  жених  и  невеста.  К  тому  же  у  меня
сохранилась давняя фотография - ее мне подарила Ивонна.  Тогда  барон  еще
был  жив.  На  ней  они  с  Мейнтом  сидят  на  залитой  солнцем   террасе
"Басконского бара" в Сен-Жан-де-Люце.
   Это единственные их четкие изображения. Все  остальное  растворилось  в
тумане. Вестибюль "Эрмитажа", наш номер... Сады около "Виндзора"  и  отеля
"Альгамбра". Вилла "Грусть". "Святая Роза". "Спортинг". Казино. Призрачный
Кюстикер (кто же он все-таки такой?) Ивонна Жаке и некий граф Хмара.



        13


   Почти в то самое время ушла от нас Мэрилин Монро. Я много читал о ней и
ставил ее в пример Ивонне. Она тоже, если захочет, может  стать  настоящей
кинозвездой. По правде сказать, она не менее обаятельна, чем  Мэрилин.  Не
хватает только ее упорства.
   Ивонна молча слушала меня, лежа  на  кровати.  Я  рассказывал  ей,  как
трудно было Мэрилин преодолеть начальные этапы - позировать для календаря,
добиваться  первых  небольших  ролей.   Ты,   Ивонна   Жаке,   не   должна
останавливаться на  достигнутом.  Манекенщица.  Потом  главная  героиня  в
фильме Рольфа Мадейи. Теперь - обладательница  кубка  "Дендиот".  Конечно,
каждый этап значим. Нужно только поставить перед  собой  цель.  Потом  еще
одну.
   Она никогда не перебивала меня, когда я рассуждал о ее "призвании".  Но
прислушивалась ли она к моему мнению?  Вначале,  конечно,  ее  удивил  мой
неподдельный интерес к ее особе и польстила моя горячая уверенность  в  ее
великом будущем. Может быть, я вдохновлял ее своим энтузиазмом, и она тоже
принималась мечтать. Но, подозреваю, не слишком доверяла своим мечтам. Она
была старше меня. Чем больше я о ней думаю, тем больше убеждаюсь: для  нее
наступила тогда та пора, когда молодость вот-вот пройдет  и  кажется,  что
многого ты уже не наверстаешь. Поезд еще не ушел, до его  отхода  осталось
всего несколько минут. Надо спешить, но на тебя  вдруг  нападает  какой-то
столбняк.
   Иногда  мои  рассуждения  ее  смешили.  Когда  я  однажды  сказал,  что
продюсеры непременно отметят  ее  дебют,  она  лишь  недоверчиво  покачала
головой. Она не верила в себя. Но ведь и Мэрилин Монро  поначалу  -  тоже.
Уверенность приходит потом.
   Я часто раздумываю,  что  ее  сломило.  Теперь  она,  наверное,  сильно
изменилась, а мне не остается ничего другого,  как  только  вспоминать  ее
прежнюю. Я уже многие  годы  пытаюсь  разыскивать  "Liebesbriefe  auf  dem
Berg". Но все, кого ни спрошу, в один голос утверждают, что такого  фильма
не существует вовсе. Само имя Рольфа Мадейи почти ничего им не говорит.  А
жаль. В кино я бы снова услышал ее голос, увидел, как она  ходит,  глядит.
Такая близкая. Такая любимая.
   Но где бы она ни была - а она, верно, сейчас далеко, - быть  может,  ей
вспоминается хоть изредка, какие я строил планы, о чем мечтал, пока  мы  с
ней в гостинице готовили собаке еду. Вспоминает ли она об Америке?
   Да, хотя мы проводили дни и ночи в  полной  беззаботности,  я  все-таки
думал о нашем будущем и представлял его  себе  все  более  отчетливо.  Мне
запала в голову мысль о браке Мэрилин  Монро  с  Артуром  Миллером,  браке
американки из провинции с евреем. Что, если наши судьбы  схожи?  Ивонна  -
французская провинциалочка - вскоре станет кинозвездой. А  я  -  еврейским
писателем в огромных очках с роговой оправой.
   Но мне вдруг показалось, что во Франции нам негде  будет  развернуться.
Чего  можно  достичь  в  такой  маленькой  стране?   Открыть   антикварный
магазинчик? Стать посредником по продаже книг? Заделаться жалким болтливым
журналистом? Ни одна из этих возможностей меня не прельщала. Нам с Ивонной
надо уехать.
   Мне здесь не о чем сожалеть, поскольку у меня нет корней. Ивонна  давно
оторвалась от своих. Мы начнем новую жизнь.
   Может быть, на эту мысль меня навели Артур Миллер и Мэрилин  Монро?  Во
всяком случае,  я  решил  ехать  в  Америку.  Там  Ивонна  станет  великой
актрисой. А я - писателем.  Нас  сочетают  браком  в  большой  синагоге  в
Бруклине. На нашем пути будет множество препятствий, и, если мы их одолеем
и не погибнем окончательно, наши  мечты  осуществятся.  Артур  и  Мэрилин.
Ивонна и Виктор.
   Я рассчитывал  много  лет  спустя  вернуться  в  Европу.  И  поселиться
где-нибудь в швейцарских горах - в Тичино или в Энгадине. Мы будем жить  в
огромном шале, окруженном парком. На  полках  будут  красоваться  "Оскары"
Ивонны и мои дипломы почетного члена Мехикского и Йельского университетов.
Мы заведем множество немецких догов,  которые  разорвут  на  части  любого
непрошенного гостя. Мы никого не станем принимать  и  будем  целыми  днями
лежать на полу, как сейчас в "Эрмитаже" или на вилле "Грусть".
   Я выдумал это, взяв  за  образец  жизнь  Полетты  Годар  и  Эриха-Марии
Ремарка.
   Или останемся в  Америке.  Купим  большой  дом  в  деревне.  Мне  очень
понравилось название одной книги, валявшейся на столе в гостиной Мейнта, -
"Зеленая трава Вайоминга". Я ее так и не прочел, но стоит мне  произнести:
"Зеленая трава Вайоминга", как мое сердце сжимается от умиления. На  самом
деле мне бы хотелось жить с Ивонной в этой сказочной стране среди  высокой
нежно-зеленой травы.
   Идею об отъезде в Америку я долго вынашивал, прежде чем рассказал о ней
Ивонне. Она привыкла считать меня фантазером. Так что  прежде  всего  надо
было подумать о практической  стороне  предприятия.  Никаких  фантазий!  Я
раздобуду денег на дорогу. От восьмисот  тысяч  франков,  результата  моей
махинации  с  женевским  букинистом,  осталось  меньше  половины,   но   я
рассчитывал получить деньги другим способом: я уже долгое время  таскал  в
чемодане маленькую стеклянную коробочку с необычайно  редкой  бабочкой  на
булавке. Один специалист сказал мне, что бабочка стоит  "по  меньшей  мере
четыреста тысяч франков". А значит, вдвое  или  даже  втрое  больше,  если
удастся ее продать коллекционеру. И вот я на свои деньги покупаю билеты на
пароход  Трансатлантической  компании,  и  мы  останавливаемся   в   отеле
"Алгонкин" в Нью-Йорке. Затем я рассчитывал,  что  моя  двоюродная  сестра
Белла Дарви, преуспевшая в Америке, введет нас в круг кинодеятелей.  Таков
был в общих чертах мой план.
   Я сосчитал  до  трех  и  вдруг  уселся  прямо  на  ступеньках  парадной
лестницы.  Внизу  портье  разговаривал  с  каким-то  лысым  господином   в
смокинге. Ивонна в удивлении обернулась. В тот день на  ней  было  зеленое
муслиновое платье и шарф в тон.
   - Давай уедем в Америку? - выкрикнул я, испугавшись,  что  либо  совсем
это не выговорю, либо выговорю, но невнятно.
   Она опустилась со мной на ступеньки и взяла меня за руку.
   - Ты плохо себя чувствуешь? - спросила она.
   - Да нет. Это так просто... Очень просто, очень  просто...  Мы  едем  в
Америку.
   Она придирчиво оглядела свои туфельки на каблуках, чмокнула меня в щеку
и попросила, чтобы я потом ей все объяснил. А сейчас уже девять, и  Мейнт,
наверное, ждет нас у поворота на Верье-дю-Лак.


   На Марне бывают такие ресторанчики  прямо  на  понтонах  с  решетчатыми
ограждениями, вдоль которых расставлены  кадки  с  деревцами  и  цветочные
горшки. Здесь всегда ужинают при свечах. Рене сидел за  столиком  у  самой
воды.
   Он был в легком бежевом костюме. Он помахал  нам  рукой.  С  ним  рядом
сидел молодой человек, Мейнт нам представил его, но я позабыл его имя.  Мы
сели напротив них.
   - Как здесь славно! - заметил я, просто чтобы что-нибудь сказать.
   - Да, неплохо, - кивнул Рене, - это всеобщее излюбленное место встреч.
   - С каких пор? - спросила Ивонна.
   - С давних пор, моя дорогая.
   Она взглянула на меня и снова рассмеялась:
   - Ты знаешь, что мне предлагает Виктор? - спросила она. - Он предлагает
уехать с ним в Америку.
   - В Америку? - Мейнт явно был в замешательстве. - Чушь какая-то.
   - Да, - подтвердил я, - в Америку.
   Он недоверчиво усмехнулся. Эти слова для него ничего не значили.
   Он обернулся к своему другу:
   - Ну как, ты отдохнул?
   Тот кивнул.
   - Теперь обязательно поешь.
   Он разговаривал с ним, как с ребенком, хотя этот  мальчик  со  светлыми
короткими волосами, лицом ангельской красоты и атлетическим сложением  был
явно старше меня.
   Рене объяснил, что  его  друг  сегодня  участвовал  в  конкурсе  "Самый
красивый атлет Франции", проходившем в здании казино, и получил всего лишь
третье место  среди  юниоров.  Тот  провел  рукой  по  волосам  и  сказал,
обращаясь ко мне:
   - Да ладно, мне просто не повезло.
   Я в  первый  раз  услышал  его  голос  и  заметил,  что  глаза  у  него
сиреневато-голубые. До сих пор помню его лицо с выражением детской  обиды.
Мейнт положил ему на тарелку сырых овощей. А он доверчиво жаловался нам  с
Ивонной:
   - Какие гады эти судьи... я должен был получить самый высокий  балл  за
показательное выступление.
   - Помолчи и ешь, - ласково сказал Мейнт.


   От нас было видно, как в городе зажигаются огни, а  если  приглядеться,
то на том берегу  можно  было  различить  мерцающие  огоньки-окна  "Святой
Розы". В ту ночь фасады казино и "Спортинга" были ярко освещены.  В  озере
отражались  красные  и  зеленые  огни.  Что-то   оглушительно   выкрикивал
громкоговоритель, но слов отсюда все равно нельзя было разобрать. Кажется,
там устраивали представление "Звук и свет". Я читал в местной газете,  что
специально приехавший актер "Комеди Франсез", должно быть, Марша,  прочтет
по этому случаю "Озеро" Альфонса Ламартина.  Наверное,  это  его  голос  в
громкоговорителе иногда долетал до нас.
   - Надо было остаться в городе и посмотреть, - сказал  Мейнт.  -  Обожаю
такие представления. А ты? - обратился он к своему другу.
   - Не знаю, - ответил тот, вконец расстроенный.
   - Так давайте сейчас отправимся туда, - предложила Ивонна с улыбкой.
   - Нет, - сказал Мейнт. - Сегодня ночью я должен быть в Женеве.
   Зачем? С кем ему назначал встречи в  "Бельвю"  и  в  павильоне  "Ароза"
через меня Анри Кюстикер? "Когда-нибудь, -  думал  я,  -  он  не  вернется
оттуда". Женева на вид такая стерильная, а внутри  гнилая.  Лживый  город.
Проходной двор.
   - Я пробуду там три-четыре дня. Когда вернусь, позвоню вам.
   - Но мы же прямо сейчас уезжаем в Америку! - заявила Ивонна.
   И засмеялась. Я не мог понять, почему мой план ей кажется смешным. Меня
захлестнула глухая ярость.
   -  Мне  осточертела  эта  Франция,  -  сказал  я  тоном,  не   терпящим
возражений.
   -  Мне  тоже,  -  отозвался  приятель  Мейнта  с  резкостью,  никак  не
вязавшейся с его прежней застенчивостью и грустью.
   После его заявления обстановка стала более непринужденной.


   Мейнт заказал вина. На  понтоне  остались  одни  мы.  Издалека  до  нас
доносились обрывки мелодий из громкоговорителя.
   - Ага, - сказал Мейнт, - вот и  городской  духовой  оркестр.  Он  будет
играть в продолжение всего спектакля. - Он  обернулся  к  нам.  -  Что  вы
делаете сегодня вечером?
   - Соберем чемоданы перед отъездом в Америку, - сухо ответил я.
   Ивонна опять с беспокойством взглянула на меня.
   - Далась ему эта Америка! - рассердился Мейнт. - Что же, вы меня одного
здесь оставите?
   - Да нет, - смутился я.
   Мы все четверо чокнулись просто так, без всякого повода, по предложению
Мейнта. Его приятель слабо улыбался,  и  в  его  глазах  на  миг  блеснула
радость.
   Ивонна держала меня за руку. Официанты уже сдвигали столы. Вот  и  все,
что я помню о нашем последнем ужине.


   Она покорно выслушала меня, хотя и нахмурилась. Она лежала на диване  в
старом  шелковом  халате  в  красный  горошек.  Я   рассказывал   ей   все
последовательно: про пароход Трансатлантической компании,  про  двоюродную
сестру Беллу Дарви, про Америку,  к  берегам  которой  мы  отплывем  через
несколько дней. По мере того  как  я  говорил,  мне  казалось,  что  земля
обетованная становится все ближе и ближе, просто рукой подать.  Не  ее  ли
огни видны на том берегу озера?
   Она несколько раз перебивала меня: "А что мы там будем  делать?",  "Как
мы получим визы?", "На какие средства мы будем жить?" И я так увлекся, что
не сразу понял, что язык  у  нее  уже  заплетается,  глаза  закрываются  и
вот-вот она уснет, хотя иногда  встряхивается  и  испуганно  таращится  на
меня. Как можно  жить  в  маленькой  затхлой  Франции,  среди  красноносых
любителей вин, велогонщиков и изнеженных гурманов, разбирающихся в  сортах
груш! Я задыхался от злости. Как можно жить в стране, где все нас  травят!
Решено. Оставаться здесь невозможно. Немедленно собираем чемоданы.
   Она тем временем уснула. Ее голова свешивалась с кровати. Она выглядела
совсем юной. Спала, слегка надув щеки, едва заметно улыбалась во сне. Даже
когда я читал ей "Историю Англии" Моруа, она не засыпала так быстро.
   Я смотрел на нее, сидя на подоконнике. За окном вспыхивал фейерверк.


   Я принялся за сборы. Погасил свет, чтобы он ее не будил, оставив только
ночник на тумбочке, и вывалил на пол все вещи из шкафов.
   Пустые чемоданы я разложил на полу гостиной. У нее было шесть чемоданов
всех размеров. Плюс мои пять. Итого одиннадцать, да еще сундук.  Я  быстро
уложил мою одежду и журналы, но с ее вещами дело обстояло не  так  просто:
сколько раз мне под руку попадалось  еще  какое-нибудь  платье,  шарф  или
флакон духов, когда я думал, что все уже собрал. Пес с дивана  внимательно
следил за моими действиями.
   На то, чтобы  закрыть  эти  многочисленные  чемоданы,  сил  у  меня  не
хватило, и я в изнеможении опустился на стул. Пес  укоризненно  глядел  на
меня, положив голову на валик дивана. Так мы и  сидели,  уставившись  друг
другу прямо в глаза.
   С рассветом во мне зашевелилось отдаленное воспоминание.  Когда-то  все
это уже было! И мне представились квартиры в шестнадцатом или  семнадцатом
округе, на улице Полковника Моля, рядом со сквером Вилларе де-Жуайез,  или
на проспекте Бальфурье, - стены там были оклеены такими же обоями, кровать
и стулья стояли так же сиротливо... Из  этих  жалких  временных  пристанищ
всегда уезжали  впопыхах  перед  приходом  немцев,  не  оставляя  по  себе
никакого воспоминания.


   Ивонне пришлось разбудить меня. Она в растерянности оглядывала  набитые
до отказа чемоданы.
   - Зачем ты это сделал?
   Она уселась на самый большой малиновый кожаный чемодан. Вид у  нее  был
измученный, как будто она всю ночь помогала мне собирать вещи. Ее  пляжный
халат распахнулся на груди. Тогда я снова вполголоса стал рассказывать  об
Америке... И поймал себя на том, что мое  монотонное  жужжание  напоминает
декламацию каких-то стихов. Исчерпав все  аргументы,  я  сообщил,  что  ее
любимый писатель в сороковом году тоже уехал в Америку. Моруа. Сам Моруа.
   Она мило улыбалась и кивала. Хорошо.  Мы  уезжаем  немедленно.  Она  не
имеет ничего против. "Но тебе нужно отдохнуть!" - Она попробовала мой лоб.
   А мне предстояло уладить еще столько мелочей! Например, взять визу  для
дога.
   Она сидела неподвижно и, улыбаясь, слушала меня.  Я  говорил  несколько
часов, повторяя одно и  то  же:  "Алгонкин",  Бруклин,  Трансатлантическая
компания,  Цукор,  Голдуин,  Вернер  Брос,  Белла  Дарви...  Чего-чего,  а
терпения ей хватало.
   - Тебе бы немного поспать, - время от времени вставляла она.


   Я все ждал. Что же такое с ней случилось? Обещала быть  на  вокзале  за
полчаса до отхода парижского экспресса. Мы  договорились  прийти  заранее,
чтобы не опоздать. Но вот он уже уходит. Мимо меня, постукивая,  проезжали
вагоны. Сзади, у  скамейки,  полукругом  стояли  мои  чемоданы,  сундук  я
поставил на попа. Тени пробегали  по  платформе.  От  стука  колес  всегда
чувствуешь отупение и пустоту внутри.
   Вообще-то я был к этому готов. Да  и  не  могло  быть  иначе.  Я  снова
поглядел  на  чемоданы.  Триста  или  четыреста  килограммов,  которые   я
постоянно таскаю за собой. Зачем? Я горько рассмеялся.
   Следующий поезд должен был прийти в начале первого. Впереди у меня  еще
целый час. Я ушел с вокзала, оставив чемоданы на перроне. Все равно на них
никто не позарится. К тому же они неподъемные.
   Я вошел в кафе-ротонду рядом с отелем "Верден". Как же оно  называлось?
"Циферблат" или "Грядущее"? В глубине зала какие-то люди играли в шахматы.
Темно-коричневая деревянная дверь вела в бильярдную.  Кафе  было  освещено
мигающими  розовыми  неоновыми  лампами.  Изредка  перекатывался  шар   на
бильярде, слышалось однообразное потрескивание светильников. А  так  -  ни
звука. Ни слова. Ни воздыхания. Я почти шепотом заказал липовый  и  мятный
чай.
   Внезапно Америка показалась мне такой далекой. Интересно,  приходил  ли
сюда Альбер, отец Ивонны, играть на  бильярде?  Вот  бы  узнать!  На  меня
напала сонливость, в этом кафе мне было так же спокойно, как в  "Липах"  у
мадам Бюффа.  В  голове  у  меня  что-то  повернулось,  одна  мания  вдруг
сменилась другой. Я больше не мечтал об Америке, я увидел нас с Ивонной  в
маленьком провинциальном городке, до странности  напоминающем  Байонну.  И
будто мы живем на улице Тьера и летом по вечерам гуляем  около  городского
театра или вдоль аллей в Буффле. Ивонна берет меня за руку, и  мы  смотрим
на играющих в теннис. А в воскресенье после обеда, нагулявшись по  городу,
сидим на скамейке в парке возле бюста Леона  Бонна  [французский  художник
(1833-1922), уроженец г.Байонна]. Байонна,  город  покоя  и  тишины  после
стольких лет тревоги. Байонна...


   Я искал Ивонну повсюду. Вглядывался в каждого сидящего и  танцующего  в
"Святой Розе". Наверное, именно эта ночь значилась в праздничной программе
сезона как "блистающая".  Кажется,  так  и  написано:  "Блистающая  ночь".
Внезапно на головы и на плечи сыпалось пригоршнями конфетти.
   За тем же столом, за которым мы  праздновали  завершение  соревнований,
опять сидели Фоссорье, Ролан-Мишели, брюнетка, глава игроков в гольф и обе
загорелые блондинки. Как  будто  они  так  и  сидели  здесь  целый  месяц.
Изменилась только прическа у Фоссорье: одна  блестящая  волна  возвышалась
короной надо лбом, а за ней другая вздымалась к затылку, а  дальше  к  шее
низвергался блестящий каскад завитков. Нет, мне это не приснилось. Вот они
встают и