ла  прыснул,
косясь на сержанта, а потом не выдержал и расхохотался во все горло. Я  не
отставал от него. С  кривой  сосны,  одиноко  стоявшей  у  дороги  слетела
возмущенная сорока, сделала над нами круг и вновь уселась на сосну, нервно
подергивая крыльями.
     Сержант по-видимому хотел рассердиться, но счел за  лучшее  сохранить
выдержку и, бросив осуждающий взгляд на юного коллегу, обратился  к  Юрке,
опасливо косясь на меня:
     - Выстрелов там нигде не слышали?
     Юрка весь подобрался, радуясь разрядившейся обстановке:
     - Вы знаете, товарищ сержант, действительно,  что-то  было  в  районе
запретной зоны, вроде стреляли, но там же войсковая часть...
     - Да вот, позвонили в отделение, хоть это и не наша территория.
     - Пусть сами разбираются со своими  шпионами,  вам-то  что  за  дело,
командир, - вмешался я и  газанул,  намереваясь  тронуться.  Наверное  мое
лицо, или вернее часть лица, видневшаяся из шлема, больше была  похожа  на
лицо мертвеца в окошке цинкового гроба,  и  сержанту  это  определенно  не
нравилось. Он был опытный, этот сержант...
     Я крутанул ручку газа, мы рванулись с места, Юрка повернулся круче  в
их сторону,  видимо  отвешивая  светский  прощальный  поклон.  В  дрожащее
зеркало я видел, что менты,  после  некоторого  раздумья,  развернулись  и
последовали за нами, отставая метров  на  триста  -  меня  они  больше  не
волновали.
     Лес с правой стороны заканчивался участками, отведенными для  дачного
строительства.  Участки  были  огорожены  заборами  самого  разнообразного
качества: от простых колышек с приколоченными к ним жердями из  срубленных
тут же в лесу тоненьких деревьев, до заборов, любовно  обшитых  стругаными
досками. Повсюду оставались следы недавно выкорчеванных пней. Некоторые из
них, особенно большие, оставались нетронуты: или новоиспеченные  владельцы
будущих дач избегали дополнительных затрат, растущих лавинообразно, со дня
получения  участка,  или  же  всемогущая  техника  была  бессильна   перед
огромными пнями. На одних участках не было никаких построек, даже  укрытий
от непогоды, на  других  стояли  типовые  садовые  домики,  на  третьих  -
сколоченные кое-как сарайчики, по величине и  внешнему  виду  напоминавшие
уличные туалеты.
     Я свернул направо и остановился у первого участка, имевшего на  своей
территории невзрачную постройку и остановился так, чтобы нас не было видно
с дороги, заглушил двигатель, отстегнул карабины и слез с Матильды.
     - Все, Мак, больше не могу, - меня шатало, я прислонился к изгороди.
     Он торопливо соскочил с Матильды, попытался установить ее  на  опору;
его попытка не увенчалась успехом, он неуклюже  подвел  ее  к  изгороди  и
кое-как прислонил.
     Я безучастно смотрел на него - он был в полной растерянности.
     - Что будем делать? -  он  озабоченно  озирался  по  сторонам,  -  до
станции отсюда далеко?
     - Минут двадцать, может полчаса, если идти пешком. Ты вот  что,  Мак,
иди посмотри, нет, лучше помоги мне дойти до двери этого сарая, я посмотрю
замок.
     Окружающая меня действительность и реальное  время  потеряли  в  моем
сознании всякий смысл.
     Не могу сказать, сколько времени я провозился с замками (их было два,
один навесной, другой - внутренний), пять минут или час, но когда мы вошли
в помещение, меблированное старой железной кроватью с грязным матрасом  на
ней,  столом  и  двумя  табуретками,  я  уже  был  близок  к  тому,  чтобы
окончательно вырубиться, и только нежелание показать  Юрке  свою  слабость
пока еще поддерживало меня.
     В углу валялась ржавая крысоловка.
     Я сел на табуретку, меня качало даже в сидячем положении.
     - Затащи сюда Матильду и иди на станцию пешком.
     Не знаю сколько времени он с ней провозился, прислонив ее к  стене  -
поставить ее на опору ему так и не удалось, наконец он остановился  передо
мной как новобранец перед ефрейтором.
     Все это время сумка с деньгами находилась у него за плечами.
     Мне было в высшей степени безразлично, что с ними будет, но Юрку  мне
было жаль и я с трудом выдавил из себя:
     - Я не советую тебе идти с этой  сумкой  -  ты  понесешь  за  плечами
собственную смерть. Оставь ее здесь. И иди не на ближайшую  станцию,  а  в
обратную сторону.  Опасность  подстерегает  тебя  где  угодно,  но  не  на
обратном пути. Дойдешь до базы и там наймешь машину.
     - Часа три, не меньше,  -  бормотал  он,  -  пешком  доберешься  туда
затемно, в куртке, надетой на голое тело, какой мудак меня повезет... если
и повезет, то до ближайшего отделения  милиции,  -  бормотание  перешло  в
откровенное нытье.
     Он  снял  сумку,  непроизвольным  жестом  прижав  ее  к  груди,   как
драгоценного и долгожданного наследника, не сгибаясь опустился  на  колени
перед кроватью, на секунду  замер,  словно  заканчивая  подходящую  случаю
молитву, запихал сумку под кровать и поднялся отряхивая колени.
     - Не тяни резину, Мак, это как раз тот  случай,  когда  время-деньги.
Помоги дойти до двери, надо закрыться не крючок.


     Первым подошел к кровати Генка Панфилов, застрелившийся у  нас  прямо
на глазах, когда капитан Дубровин приказал ему расстрелять находившуюся  в
машине, остановленной на дороге в горах, многочисленную  семью  немолодого
афганца.
     Он был одет в старую промасленную телогрейку и почему-то прятал  руки
за спину. Осторожно присев на краешек кровати, он спросил:
     - Ты ведь уже хорошо  себя  чувствуешь,  Вадик?  Вставай,  сейчас  мы
поедем с тобой в одно место...
     "Нет! - закричал я изо всех сил, - нет! Ты уже  умер,  ты  умер,  это
видели все!" - но не услышал своего голоса.
     - Ну что ты. Не валяй  дурака.  Вставай  и  поедем.  -  Его  бледная,
землистая рука тянулась к моей груди,  очевидно  с  намерением  приласкать
меня.
     Склонившись к столу,  перебирая  нивесть  откуда  взявшиеся  косточки
домино, сидел прапорщик Комаров из Саратова,  заведовавший  в  свое  время
вещевым складом. Этот-то, страстный курильщик анаши, я точно знаю, был жив
и здоров и я, все еще не слыша своего голоса, закричал в его сторону:
     - "Витька! Скажи ему, что он мертвый! Ты-то чего!"
     Комаров укоризненно посмотрел на меня:
     - Брось, Быстров, вечно ты чего-нибудь придумаешь. Иди, иди,  у  него
кадиллак. Чего упираешься, иди, если приглашают. Я бы тоже прокатился,  да
мне плану сейчас должны принести.
     Генкина рука похлопывала меня по груди. Я с ужасом обнаружил, что  не
могу пошевелиться.
     Я напрягал всю свою волю, чтобы вырваться из тисков кошмара.
     Медленно, словно бы нехотя проступили очертания  комнаты,  утраченное
было  дыхание  восстановилось,  я  почувствовал  слабый   запах   бензина,
исходивший от Матильды.
     По щекам текли горячие, едкие слезы, я все еще не мог  пошевелить  ни
рукой, ни ногой, не мог даже повернуть голову.
     Неизвестно сколько время я так пролежал, боясь закрыть  глаза,  чтобы
вновь не оказаться в паутине смертного страха.
     Мне казалось, что я вставал, ходил, что-то делал, что-то  передвигал,
куда-то спускался и поднимался, не испытывая при этом ни слабости ни боли,
что-то беспокоило, какое-то препятствие, которое нужно было преодолеть. То
ли в бреду, то ли наяву, я вновь и вновь  вставал,  опять  что-то  двигал,
устраняя беспокоившую помеху, пока не оказался не  небольшой,  открытой  с
трех сторон площадке, ровной  как  стол,  в  горах,  под  палящими  лучами
афганского солнца.
     Надо мной завис вертолет, и надо было только подняться на ноги, чтобы
взобраться в его спасительное чрево, но ни ноги ни руки не слушались меня.
     С обеих сторон надвигались духи, поливая меня смертоносным свинцом  и
я удивлялся, что все еще жив.
     Вихрь от лопастей винта трепал мою одежду и сотрясал  тело,  на  лицо
падали крошечные камешки, захваченные вихрем, но я не мог  пошевелиться  и
даже открыть рот для крика.
     В темном проеме отодвинутой дверцы вертолета никого не было, никто не
спешил мне на помощь.
     "Сейчас он улетит, решив, что я мертв и оставит  меня  с  не  знавшей
пощады толпой, среди которой я отчетливо различал хмурые,  сосредоточенные
лица мужчин, женщин и детей. Они отрежут мне нос уши,  гениталии  и  будут
водить меня по деревням..."
     Стук в дверь раздался в ушах взрывом многотонной  авиационной  бомбы.
Дверь я им открыл не помня усилий с моей стороны на вставание с кровати  и
путь к двери, и когда за дверью я увидел  их,  Юрку  и  с  ним  еще  двух,
незнакомых мне людей, я почувствовал  огромное  облегчение  и  с  радостью
погрузился в глубокий обморок.


     Очнулся я на все той же кровати, испытывая уже реальную боль в  руке,
в которой ковырялся, видимо прочищая рану склонившийся надо мной человек в
рубашке из джинсовой ткани с засученными  рукавами.  Рядом  с  ним  стояла
женщина в белом халате, держа в руке, как мне показалось огромный  фонарь,
свет которого по мощности не уступал прожектору. Третий, наверное Юрка, не
останавливаясь ходил взад-вперед по комнате.
     Я радовался невыносимой боли, радовался концу кошмарам,  я  хотел  их
всех расцеловать от радости к возвращению к жизни.
     Доктор уже зашивал рану, предварительно сделав  обезболивающий  укол,
когда Юрка каким-то не своим голосом коротко спросил:
     - Где сумка?
     - Там, где ты ее положил. Под кроватью. Ты что, забыл? - Я  не  узнал
свой голос, он был больше похож на конвульсивные рыдания. - Ее там нет,  -
Юрка замер в темноте,  я  тоже  задержал  дыхание,  у  меня  засосало  под
ложечкой от предположения, что кошмар продолжается.
     - Не может быть... Мак, этого не может быть, сюда  никто  не  входил,
дверь все время была на запоре. Куда же она могла  деться?  -  Я  чуть  не
плакал, не столько от пропажи сумки, сколько от того, что каким-то образом
причиняю огорчение этим славным ЖИВЫМ людям.
     - Я знаю, Вадим, что ты не можешь  сделать  пакость,  что  деньги  не
имеют над тобой власти,  -  по  его  голосу  чувствовалось,  что  он  едва
сдерживает душившие его отчаяние и бессильную ярость, - но  тем  не  менее
сумка с деньгами пропала и этому нужно найти  какое-то  объяснение,  нужно
найти сумку!
     - С последними словами он перешел на крик.
     Доктор, присев на кровать, в задумчивости осматривал кисть моей левой
руки, задержав свое внимание на ладони.
     Внезапно  мое  лирически-растроганное  настроение  сменилось   жгучей
всепоглощающей злобой:
     - Не впутывай меня в свои гнусные интриги! Я не касался этих  вонючих
денег, я и так уже полжизни тебе отдал за эту паршивую конуру в общежитии,
за позорную синекуру на стройке. Ты в шестерку меня превратил. Ты... ты...
     Доктор сильно сжал кисть моей руки, другую свою руку положил  мне  на
лоб:
     - Успокойтесь вы, оба. Я кажется догадываюсь в чем дело...
     - Доктор перебил я его, - не могли бы  вы  сесть  на  стул,  рядом  с
кроватью?
     - А в чем дело, Вадим?
     - Совсем недавно на вашем месте, точно так же, сидел  два  года  тому
назад умерший человек, и я не мог пошевелить даже пальцем.
     Он пересел на стул, поставленный к изголовью и вновь  положил  ладонь
на мой лоб; его голос стал вкрадчивым, мягким и убаюкивающим:
     - Скажи, Вадик, ты вставал с кровати? Почему твои  руки  испачканы  в
земле? Ты что-нибудь передвигал... Ты испытывал легкость во  всем  теле...
Замечательную легкость...  Парение...  Блаженное  парение...  Только  одна
совсем маленькая, крошечная забота... Маленькая  проблема...  Сумка...  Ее
надо спрятать... Надежно  спрятать...  И  тогда  никаких  забот...  Только
легкость... Только блаженство...
     Я растворился в его вкрадчивом голосе, я и его шуршавший как ласковые
листья деревьев голос слились в одно целое.
     Беспредельное ощущение блаженства.
     Желание избавиться от последней маленькой помехи.
     Сумка...
     Нужно спрятать сумку...
     Я медленно встал, подошел к  столу,  отодвинул  его  и,  взявшись  за
кольцо крышки погреба открыл его. Светить мне не было  необходимости:  для
меня темноты не существовало.  В  светло-пепельных  сумерках  я  отчетливо
видел небольшую лестницу маленького погреба.
     Спустившись в него, я начал разгребать картошку.
     Сумка...
     Вот она...



                                    2

     Я проснулся в предрассветных сумерках. В  комнате  горела  настольная
лампа. Повернув голову налево, я увидел сидевшую на стуле девушку в  белом
халате. Она дремала скрестив руки на груди прислонившись к спинке стула. Я
мог поклясться, что  вчера  с  доктором  была  другая  медсестра,  старше.
Значит, на ночь они оставили со мной сиделку. Да еще какую!  Наверное  это
был  один  из  методов  лечения  -  из  головы  моментально  вылетели  все
надвигающиеся было  проблемы,  глухая,  вязкая  боль  в  плече  и  остатки
наркоза.
     Вряд ли ей было больше двадцати. Пышные пепельные  волосы  выбивались
из-под  сильно  накрахмаленного  белого  чепчика   с   крошечным   красным
крестиком, круглые колени, обтянутые серо-голубыми колготками, манили  как
оазис иссушенного зноем путника.  Я  попытался  осторожно  повернуться  на
левый бок, она мгновенно очнулась, наклонилась  ко  мне,  поправляя  одной
рукой одеяло, а второй коснулась моего лба.  От  прикосновения  ее  нежных
прохладных пальчиков из моего пересохшего горла невольно  вырвался  глухой
слабый стон.
     - Сейчас, сейчас я вам сделаю укол. Больно, да? Сейчас,  у  меня  все
приготовлено... - Она встала со стула и бесшумно устремилась к столу.
     - Вот это подарок, - восхищенно прошептал я, - уж не  снишься  ли  ты
мне, Людмила Ивановна?
     Но это был не тот человек, которого можно смутить подобными штучками.
Совершенно  не  обратив  на  мои  слова  никакого  внимания,  она   слегка
наклонилась  к  столу,  зашуршав  упаковкой  одноразового  шприца,   ловко
отломила кончик ампулы,  втянула  в  шприц  ее  содержимое,  то  же  самое
проделала со второй и, выпустив  из  шприца  воздух  и  несколько  капелек
жидкости, направилась к кровати.
     - Подожди, Людмила Ивановна, так нельзя, - предупредительно поднял  я
левую руку, - это мой сон и в нем все должно быть по-моему. Я  имею  ввиду
любовь.
     Я знал, что если уж большие  люди  оставили  мне  такое  сокровище  в
образе сиделки, значит оно в моем полном распоряжении.  Она  и  глазом  не
моргнула. Неторопливо сняла туфли и колготки и  этим  ограничилась.  Затем
секунду помешкала, глядя на меня прозрачными  бледно-голубыми,  ничего  не
выражающими глазами, осторожно сняла с меня одеяло и взобралась наверх...
     Минут через десять она, деловито поправив прическу  и  чепчик,  взяла
было уже приготовленный шприц, намереваясь сделать мне укол,  но  я  опять
остановил ее, спросив:
     - Люся, можно полюбопытствовать:  какие  уколы  мне  делают,  что  за
лекарства?
     Она обернулась в мою сторону, держа наполненный шприц иглой  вверх  и
пояснила:
     - В одной ампуле - лекарство, способствующее быстрому заживлению ран,
кстати лекарство импортное, очень дорогое, а во второй - обезболивающее  с
эффектом легкого снотворного, как раз  для  ослабленного  здоровья  крутых
мальчиков, - мстительно съязвила она,  -  которые  пользуются  беззащитным
положением молодых девушек.
     - Ты что, обиделась? - Честно говоря, я сам чувствовал  себя  свиньей
перед ней. - А между прочим, я правильно угадал твое имя?
     - Вы все одинаковы, и молодые и старые, в какую бы тогу не рядились и
если обижаться на вас... а насчет  имени,  правильно  угадано.  Только  не
Ивановна, а Ионовна, - она подошла  к  кровати  и  наклонилась,  собираясь
делать укол.
     - Подожди, - я легонько взял ее  за  локоть,  -  успеешь.  Сейчас  ты
сделаешь укол, и я снова усну, а мне хочется потрепаться с тобой.
     - О чем? - На ее лице было написано искреннее недоумение, - о чем, за
"жись" что ли?
     Может ты хочешь поковыряться в моей душе? "Как ты докатилась до такой
жизни?"  Ля-ля-ля,  ля-ля-ля...  Может   хочешь   рассказать,   какой   ты
благородный и бесстрашный "лыцарь"? И в жизни, и в постели...
     Нет, - сказал я, стараясь не замечать  ее  едкого  сарказма,  -  тема
будет другая. Ну ее, эту "жись" и всякие штучки о благородстве.
     Давай лучше расскажем друг-другу, как произошло ЭТО у каждого из  нас
в первый раз. Самый-самый первый раз.
     - Ты о траханье что-ли? - с циничной прямотой спросила она, вернулась
к столу, оставила на нем шприц и на некоторое время  задумалась.  Очевидно
решив, что случайному  человеку,  которого  наверняка  больше  никогда  не
встретишь, можно рассказать самое сокровенное, она  вернулась  к  кровати,
уселась на стул, закинув ногу на ногу и еще некоторое время помолчала.
     Ее лицо стало хмурым, казалось она постарела на несколько лет.
     Сколько она себя помнит, они жили вдвоем с матерью. Мать работала  то
ли экономистом, то ли плановиком в каком-то учреждении, но обеспечены  они
были гораздо лучше, чем позволяла мизерная зарплата экономиста. Соседям  и
знакомым мать объясняла, что ее бывший  муж,  отец  Люси,  занимает  очень
значительную должность, чуть ли не в Совете Министров.
     У них было все. Трехкомнатная, шикарно обставленная квартира,  Жигуль
с теплым кирпичным кооперативным гаражом неподалеку от дома, небольшая, но
очень красивая дачка в ближнем Подмосковье.
     Трех  лет  от  роду  маленькая  Люся  твердо  знала,  что  если  мама
закрывается в своей комнате с дядей и если даже оттуда приглушенная музыка
и какая-то загадочная возня, все равно Люсе было строго-настрого запрещено
входить в мамину комнату. И Люся,  иногда  подолгу  скучала  одна,  сидела
тихонько в своей комнате, играя или перелистывая дорогие журналы и книжки,
о которых большинство ее  сверстников  не  могло  и  мечтать.  Потом  дядя
крадучись уходил, стараясь производить как можно меньше шума на лестничной
площадке, а мама после этого была с Люсей особенно приветлива  и  ласкова,
подолгу читала ей интересные сказки и потакала всяческим капризам.
     К двенадцати годам, когда маме было чуть меньше тридцати, Люся  стала
интересоваться причиной их материального благополучия,  но  мама  всячески
уходила от ответа.
     Люсе не исполнилось и тринадцати лет, когда случилось  то,  что  мама
по-видимому спланировала заранее.
     Сначала мама, несмотря на строжайшее табу, устроила  так,  что  Люся,
как бы невзначай, увидела то, чем занимается  мама  с  мужчинами  в  своей
комнате. Люсю удивило не то, что она увидела, она уже  знала  об  этом  от
подруг  и  из  заграничных  иллюстрированных  журналов,  а  то,  что  этим
занимается именно ее серьезная  и  строгая  мама,  ее  первый  и  основной
источник познания окружающего мира, ее любимая, авторитетная мама.
     Сначала Люся была потрясена, но мама вкрадчиво и  ненавязчиво  смогла
убедить Люсю, что ничего страшного в ЭТОМ нет, что это обычное дело и  что
их материальное благополучие зиждется именно на этом, что в обычных семьях
главы семейств тоже фактически платят своим женам за ЭТО, и т.д., и т.д.
     Потом появился, как сказала мама, доктор, лет за сорок, пахнувший как
парфюмерная фабрика. В присутствии мамы, он осмотрел ее, раздетую  догола,
дал выпить какую-то безвкусную жидкость,  от  которой  Люся  почувствовала
небольшое головокружение, легкость и полную раскованность. Потом  "доктор"
слюняво целовал ее едва наметившиеся груди, ласкал и целовал гениталии,  и
наконец все ЭТО произошло втроем на кровати под ласковое  воркование  и  с
участием мамы.
     Некоторое время спустя, периодически  появлявшегося  "дядю",  Люся  с
мамой уже обслуживали вдвоем. Особого удовольствия это Люсе не доставляло.
На  место  постепенно  ушедшей  эйфории   познания   запретного,   пришла,
поглотившая Люсю целиком, лютая ненависть к матери.
     Она не покидала ее ни днем, ни  ночью,  и  Люся  решила,  как  только
представится возможность, уйти от нее.
     Такая возможность представилась примерно через  полго