да,  когда  Люсе
удалось познакомиться с человеком лет под шестьдесят, без  ведома  матери.
Он привел ее в однокомнатную квартиру, которая то ли принадлежала ему,  то
ли он ее снимал, и Люся сказала, что хотела бы остаться  в  ней  насовсем,
чем повергла его в неописуемое замешательство.
     Он было начал ее уговаривать, но ее  горючие  слезы  и  настойчивость
заставили его мучительно задуматься.
     Он поверил ей. Поверил,  что  она  ненавидит  мать  и  понял  почему.
Поверил и понял, что это не  временный  каприз  избалованной  девчонки,  и
взвалил на себя эту непосильную и, в  известной  степени  опасную,  обузу.
Несколько дней она провела в этой квартире.
     Убеленный сединами поклонник "клубнички"  предложил  ей  переехать  в
другой город, так как мать ее разыскивала, но Люся наотрез отказалась.
     Она  ласкала  и  ублажала  своего   незадачливого   любовника   всеми
известными ей от матери способами, и наконец он сдался.
     Он, или кто-то по его поручению, позвонил Люсиной маме и предложил ей
прекратить поиски и всякие попытки вернуть дочь домой, в противном  случае
звонивший приложит максимум усилий,  чтобы  Люсина  мама  предстала  перед
судом за растление малолетней, и что процесс будет громкий, скандальный  и
освещаться прессой.
     Проблем с матерью больше не было. Преданный  покровитель  перевел  на
нее  квартиру  и  оформил  прописку,  своей  любовью  особо  не   докучал,
предоставляя ей полную инициативу в  столь  щекотливом  для  его  возраста
деле.
     Он предупредил, чтобы она ни в коем случае не устраивала  в  квартире
никаких вечеринок и сборищ, но  это  предупреждение  было  излишним,  рано
повзрослевшую Люсю эти игры не интересовали.
     - Ну что, сэр Ланселот, вы довольны моей исповедью? - она раздавила в
маленькой фаянсовой салатнице,  заменявшей  мне  пепельницу,  американскую
сигарету, запах дыма которой напоминал мне запах Кашгарской анаши,  -  или
последует тривиальное "а что дальше"?
     - Ладно, уж не буду тебя больше мучать, договор был  о  самом  ПЕРВОМ
разе. Теперь моя очередь.
     - Вообще-то я не любопытна. Может именно благодаря этому я  имею  эту
хорошо оплачиваемую работу. Отсутствие любопытства оплачивается зарплатой,
равной зарплате ректора нашего института.
     - Ты еще и учишься?! - с искренним изумлением спросил я.
     - Да, в медицинском, - явно наслаждаясь моим изумлением ответила она,
- и что еще более удивительно, несмотря на то, что  перешла  на  четвертый
курс, не имею ни одного хвоста!
     - Вот это невеста! Мечта.
     - Да уж, специально из кожи лезу,  чтобы  таскаться  с  авоськами  по
магазинам, торчать у кухонной плиты и стирать носки с запахом Пошехонского
сыра.
     Она наконец сделала мне укол, распаковав новый шприц.
     За окном уже занимался рассвет.
     Под впечатлением Люсиной исповеди передо  мной  возникла  моя  НЕЖНАЯ
ПЕРВАЯ ЭЛЬЗА, и с ее образом я провалился в сон.
     Когда я проснулся был уже день и сквозь опущенные  шторы  пробивались
лучи солнца. От ночной феи остался слабый аромат французских духов.
     Я встал, опираясь на левую руку, подошел  слегка  шатаясь  к  окну  и
отодвинул шторы. За окном ослепительно сияло солнце и было  все  так,  как
полагается во второй половине мая.
     Открыв свой крошечный холодильник я с некоторым  трудом  сделал  пару
бутербродов с маслом и колбасой, поставил чайник  на  электроплитку  -  на
кухню идти не хотелось, там обязательно  кто-нибудь  ошивается,  общежитие
есть общежитие, хоть и семейное, в восьми комнатах двадцать  один  человек
не считая Женьки Баранова.
     Пришел  вчерашний  доктор,  среднего  роста,  лет  тридцати  двух,  с
короткой стрижкой, в джинсовом костюме и дорогих фирменных кроссовках. Его
сопровождали большой армированный металлом кейс с хитроумными замками и та
же пожилая медсестра, лицо которой выражало тысячелетнюю мировую скорбь по
всем ходящим путями неправедными.
     Медсестра молча, без суеты,  без  лишних  движений  разбинтовала  мою
руку,  скомкав  бинты  спрятала  их  в  заранее  приготовленный  новенький
полиэтиленовый пакет, положила его в свою сумку и распечатала свежий бинт.
Доктор, засучив рукава, протер руки  спиртом  (умывальника  в  комнате  не
было, а светиться в коридоре он видимо не счел необходимым) и  внимательно
осмотрел рану.
     По всему было  видно,  что  он  остался  доволен  осмотром,  похлопал
легонько по моей кисти, сказав, что все будет нормально  и  уступил  место
Мировой Скорби. Надо было видеть, как она меня забинтовывала  -  начала  с
руки, перешла на туловище, потом опять на руку, и все это быстро, не  туго
и не слабо - профессионал высшего класса. Мне показалось, что даже  доктор
любовался ее работой.
     Откуда-то появился  небольшой  элегантный  прибор  для  приготовления
биологически  активной  воды,  доктор  обстоятельно   объяснил,   как   им
пользоваться и продемонстрировал, налив в него воды из чайника.
     Все было очень просто, тем не менее  вместе  с  прибором  он  оставил
отпечатанную на машинке инструкцию.
     Потом они оба ушли, пообещав на прощанье заглянуть через пару дней.
     Да, подумал с горечью я, если бы в Афгане ребята имели такой сервис.
     Я немного почитал невероятно скучнейший новый роман Вел-Бомжа и  даже
не заметил как заснул.
     Меня разбудил Юрка. Он пришел  вместе  со  своей  женой,  ненаглядной
Бертой Францевной.
     Юрка женился года  четыре  тому  назад.  Он  увел  Берту  из  мощного
еврейского музыкального клана, был  шумный  скандал,  что  же  вы  хотите:
какой-то гой, да еще бывший воспитанник детского дома.
     Еще не старого  Франца  Менциковского  чуть  инфаркт  не  хватил,  но
упрямая серая мышка Берта  оказалась  непреклонной,  как  риф  в  бушующем
проливе.
     Сейчас у них была уже трехлетняя дочь Зина,  названная  так  в  честь
Бертиной бабушки, единственного человека, который  не  отвернулся  от  нее
после скандального замужества.
     Маленькая Зина уже немного играла на пианино, и Берта частенько брала
ее с собой в школу, где она работала преподавателем  музыки.  До  сих  пор
Берта была влюблена в Юрку. Когда она на него смотрела, она вся  буквально
светилась, как новогодняя елка.
     Они принесли с собой две  сумки  с  продуктами,  Берта,  скинув  свой
плащик горчичного  цвета,  сейчас  же  загремела  немногочисленными  моими
кастрюльками и, прихватив из сумки пакеты, умчалась на кухню.
     Юрка присел на стул, придвинулся с ним поближе к кровати и, достав из
внутреннего кармана пиджака пакет перехваченный резинкой, наклонившись  ко
мне сказал вполголоса:
     - Здесь твои пять штук и  на  днях  принесу  ордер  на  двухкомнатную
квартиру на Есенинском  бульваре.  На  твою  работу  (сторож  на  стройке)
позвонили и сказали, что у тебя бытовая травма.
     Он был как всегда уверен в себе. "Посмотрел бы  ты  не  себя  там,  в
лесу", - подумал я, но возбуждающе радостное ощущение  того,  что  у  меня
теперь будет квартира в хорошем районе, да еще бабки - целых  пять  тысяч,
охватило меня целиком и даже рана казалась теперь пустяковой царапиной, не
стоящей внимания.
     В распахнутую ногой дверь  влетела  Берта,  неся  на  прихваченном  у
кого-то подносе дымящуюся тарелку с пельменями, мелко порезанную  селедку,
посыпанную сверху колечками лука и обильно политую постным маслом,  тонко,
очень  тонко,  как  только  умеет  делать  Берта,   нарезанный   сервелат,
обрамленный редиской и целую вязанку  зеленого  майского  лука.  Особняком
гордо возвышался граненый стакан со сметаной и стоящей в  ней  вертикально
чайной ложкой.
     - Берта, ты же меня убьешь окончательно я так и знал, что ты заодно с
той доской, которая упала на меня на стройке.
     - Ешь, босяк,  пока  пельмени  горячие,  знаем  мы  эти  доски,  твоя
Матильда не доведет тебя до добра, - она вновь склонилась  над  необъятной
спортивной сумкой.
     - Постой, Берта, остановись ради Бога,  если  там  попики-лепики,  то
пусть уж Юрий Михайлович сбегает за той доской, здесь недалеко.
     Берта беззвучно смеялась ставя на стол большой пакет с попиками.
     Юрка  уже  открывал  нивесть   откуда   взявшуюся   бутылку   коньяка
Ереванского разлива.


     За две недели у меня перебывало множество народу.  Приходили  даже  с
работы, двое, один пожилой, вроде  сварщик,  другой  молодой  -  подсобный
рабочий, учащийся какого-то вечернего института, - принесли положенные  на
посещение больных деньги из профсоюза и, помявшись немного, достали  из-за
пазух две бутылки "Агдама".
     Деньги я им конечно тут же вернул, оплатив тем самым  "Агдам",  потом
позвал Женьку Баранова, составить компанию. Женька тут  же  развил  бурную
деятельность,  очень  оживив  обстановку  расставил  принесенные  с  собой
граненые стаканы, сообразил подходящую случаю закуску, потом еще два  раза
бегал за вином, так что дорогих гостей я едва  выпроводил,  расставшись  с
ними как с самыми близкими родственниками.
     Мои дни отдыха по больничному листу, выданному щедрым доктором еще не
закончились, когда появившийся  хмурый  Юрка  сказал,  чтобы  я  готовился
выезжать послезавтра в указанное место.
     Раньше  таких  коротких  перерывов  не  было  и   меня   это   сильно
насторожило, но я ничего не сказал - Матильда была уже готова  с  тех  пор
как я смог выходить на улицу, к тому  же  Женька  Баранов  горел  желанием
отработать бесконечно занимаемые у меня трояки, что он успешно  и  сделал,
помогая мне приводить Матильду в порядок.


     Стена магазина, которая выходила во  двор  была  захламлена  ящиками,
которые похоже сначала складывали более или менее аккуратно, а потом видно
плюнули на это дело и бросали как попало. Остальная,  большая  территория,
примыкавшая к шестиэтажному в  четыре  подъезда  дому  была  типичной  для
московского двора: с садовыми скамейками у подъездов, с дежурившими на них
старушками - надеждой и опорой московской милиции, -  с  грязной  песочной
горкой, окаймленной  крошечным  барьерчиком,  с  какими-то  полусломанными
карусельками,  каталочками,  лесенками,  напоминающие  шведские  и  прочим
нехитрым деревянным инвентарем.
     С места, где я стоял с Матильдой,  мне  была  видна  дверь  запасного
выхода из магазина и  часть  улицы  видневшуюся  через  арку,  соединявшую
магазин и жилой дом.
     Я вновь отчетливо представил Юрку в работе.
     Вот он в торговом зале, в неизменном  синем  халате,  белой  рубашке,
темно-вишневом галстуке, сама уверенность  и  спокойствие,  в  левой  руке
раскрытая папка с какими-то бумагами, в  правой  -  паркеровская  ручка  и
небольшой японский калькулятор. Он смотрит на табло, где  вывешены  списки
очередников  и  марки  автомобилей,  что-то  пишет,   что-то   считает   с
сосредоточенным, задумчивым видом.
     От толпы страждущих приобрести автомобиль отделяется его подельник  и
с подобострастным видом обращается к нему. Юрий Михайлович  едва  удостоив
того взглядом, после длительной паузы,  что-то  коротко,  пренебрежительно
отвечает (как я от вас устал, господа деревья!).
     Подельник  с  горьким  разочарованием  на  лице  отходит  от  Юрки  и
приближается к "обрабатываемому" лоху. Он объясняет  ему,  что  за  Жигуль
надо платить семь с половиной тысяч, а у него, к сожалению только шесть  и
поэтому, увы, он должен покинуть магазин.
     Лох готов.
     - Подожди, брат, - догоняет он подельника.
     - Чего мне ждать? Жди не жди ничего не выждешь. Я же тебе объяснил: у
меня не хватает. Ради тебя что ли я должен тусоваться? Я в шестерках ни  у
кого не бегаю.
     - Я тебе добавлю, - лох возбужден свалившейся  на  него  "удачей".  -
Давай, иди, заказывай быстренько пару Жигулей.
     Подельник делает недоверчиво-удивленное лицо...
     Минут через сорок Юрка вручает им великолепно сделанные Лехой-Шаманом
оформленные документы с  подписями,  печатями  и  квитанциями  об  оплате,
объясняя, как проехать на базу, вызвать механика и т.д. и т.п.
     Через служебное помещение выходит из магазина, на ходу снимая  халат,
садится на уже готовую тронуться Матильду  пристегивается  к  моему  поясу
карабинами и, уже на ходу, одевает ветровку и шлем.


     Юрка не появлялся. Не было и условного знака, что все в порядке  и  я
могу отправляться домой один.
     Я вышел из арки на улицу и вошел в магазин. Все было как обычно: люди
крутились у витрины с запчастями, у табло, стояли отдельными кучками. Юрки
не было.
     Я подошел к прилавку и обратился к скучающему вальяжному продавцу,  с
залысинами, как у Джека Николсона:
     - Слушай, командир, гаишники здесь не появлялись? - Если  здесь  была
милиция, или какой-то шум с задержанием, это никак не могло ускользнуть от
его внимания.
     - Нет, - лениво ответил он, - ментов не  было.  -  И  решил  очевидно
блеснуть остроумием, имея ввиду мой наряд мотоциклиста:
     - По-моему, они должны за тобой гоняться, а не ты за ними.
     Я посоветовал ему свернуть язык трубочкой и засунуть его куда он  сам
знает и вышел из магазина.
     В стоявших у тротуара автомобилях Юрки не было, я решил подождать еще
полчаса и отправился во двор.
     Вернувшись во  двор,  я  увидел  недалеко  от  Матильды  обнимавшуюся
парочку.
     На ней были шорты из плащевой ткани и розовая полупрозрачная кофточка
без рукавов, завязанная узлом на животе.  Лифчика  на  ней  не  было  и  в
помине, груди, не отягощенные этим совершенно излишним для них  предметом,
упорно стремились вырваться на свет божий в чем почти полностью преуспели,
благодаря небрежно исполняющей свои функции кофточке.
     Ее  руки  сошлись  на  мощной,  загорелой  шее  невысокого  уже  явно
вышедшего из того  возраста,  когда  обнимаются  где  попало,  человека  в
джинсах  и  ослепительно  белой  майке  с  короткими  рукавами,  едва   не
лопавшихся под напором мускулов.
     Ему было не меньше тридцати пяти.
     Старухи на лавках замерли от напускного негодования, глядя на  ладони
его рук, нагло покоившихся на ягодицах партнерши.
     Я был готов сквозь землю провалиться от неловкости. Напустив на  себя
крайне равнодушный вид,  я  отвернулся  лицом  к  стене  магазина,  слегка
опершись  на  Матильду  и  скрестив  руки  на  груди.  Обстановку  немного
разрядила допотопная Победа, въехавшая во двор и развернувшаяся передом  к
арке. Вместо древнего, замшелого старика  из  нее  вылез  рослый,  немного
грузный человек, ммеющий вид преуспевающего дельца. Он  равнодушно  окинул
взглядом живописную картину, открыл капот давно  уставшей  жить  на  белом
свете Победы и, слегка наклонившись к двигателю застыл в раздумье.
     Что-то мне во всем этом не понравилось.
     Что-то настораживало.
     Какое-то несоответствие. Не успел я толком разобраться в  собственных
чувствах, как увидел Юрку, бежавшего с улицы через арку. В  руках  у  него
болтался  синий  халат  как  плащ  матадора.  Роль  рассвирепевшего   быка
исполняли двое преследующих его парней.  Один  из  них,  немного  опередив
напарника, уже готов был схватить Юрку за плечо, но брошенный ему  в  лицо
халат, немного отодвинул этот момент.
     Я издал устрашающий боевой клич и ринулся им навстречу.
     Пропустив Юрку и вместо того, чтобы размахивать  руками  и  ногами  в
духе  восточных  единоборств,  я  тривиально  бросился  наземь  под   ноги
преследователям. Тот, который еще не успел освободиться от халата, рухнул,
не успев выбросить вперед руки и ударился лицом об асфальт.  Второй  решил
просто перепрыгнуть через меня, но не угадал. Когда он пролетал надо  мной
и его ноги на долю секунды изобразили раздвинутые  ножницы  я,  как  можно
выше приподнялся, и  он  упал,  но,  к  счастью  для  себя,  упал  удачно,
перекувыркнувшись через голову.
     Мы вскочили на ноги почти одновременно, но я успел ударить его  ногой
в пах, он вновь завалился со сдавленным криком, скорчившись  в  пароксизме
боли.
     Не мешкая  я  устремился  к  Матильде,  на  которой  уже  должен  был
находиться Юрка.
     Юрки на Матильде не  было.  Юрку  заталкивала  в  Победу  "влюбленная
парочка".
     Не успели захлопнуться двери, как она, взревев  новеньким  двигателем
Волги двадцать четвертой модели, исчезла в  проеме  арки.  Вот,  что  меня
насторожило!
     Вот в чем было несоответствие!
     Я  бессознательно  заметил  едва  видимую  мне  часть  двигателя,  но
появление Юрки не дало мне время осмыслить увиденное.
     Я завел Матильду и тронулся в направлении арки, но в это мгновение  в
ней появился милицейский УАЗ,  слегка  развернулся,  загородив  тем  самым
дорогу и остановился.
     Из него выскочили три мента, у одного в руках был АКМС,  двое  других
расстегивали на бегу кобуры. "Что-то вас, ребята, слишком  много  на  меня
одного. Мне это вроде ни к чему".
     Притормозив ногой, я  быстро  развернул  Матильду  в  противоположную
сторону и, не торопясь - как бы кого не задеть - поехал, прижимаясь  ближе
к подъездам дома, сопровождаемый  заливистой  трелью  свистков  и  резкими
криками, из содержания которых всем находившимся во дворе было ясно, что я
непременно должен остановится и стоять. Всем, но не мне. У меня были более
неотложные дела, чем отвечать на ваши дурацкие вопросы, господа деревья, а
стрелять вам во дворе жилых домов не положено. Крутым парням можно, а  вам
нет, товарищи пни!
     В конце двора был еще один проход...


     Прежде чем появиться у общежития, я заехал в  одно  место  и  заменил
номер Матильды. Оставив ее у подъезда, я  открыл  замок  железного  ящика,
взял  маленький  складной  стульчик  с  матерчатым  сиденьем  и   большую,
свернутую в рулон клеенку, какую обычно используют  для  кухонного  стола.
Выйдя из подъезда, я  расстелил  клеенку  на  асфальте,  поставил  на  нее
Матильду, разложил стульчик и, усевшись на  него  принялся  за  тщательную
чистку и осмотр Матильды, что я всегда  делал,  когда  возвращался  с  ней
домой.
     Во дворе никого не было.
     Вскоре неподалеку от меня остановился среднего роста человек в темном
костюме, рубашке без галстука и,  несмотря  на  жаркий  день,  в  фетровой
темно-зеленой шляпе тироль. Он держал перед собой обеими руками портфель и
молча покачивался на носках, словно ожидая, когда я закончу свои дела.
     "Еще один страждущий по мою грешную душу", - неприязненно подумал  я,
на ничего не сказал, ожидая, что он начнет первый.
     Но он и не думал ничего начинать, а только  стоял  и  покачивался  на
носках.
     Наконец я не выдержал:
     - А вам вполне подошел бы стентон, к вашему портфелю.
     Он ничуть  не  смутился,  словно  давно  готовился  именно  к  такому
разговору, слегка подтянул кверху правый угол рта, что по-видимому  должно
было обозначать улыбку:
     - Нет. Я говорю, нет ничего лучше для очень  хорошего  человека,  чем
шляпа тироль. Если бы на мне был стентон, ваш удивительно доброжелательный
взгляд, молодой человек, со стентона сразу упал  бы  на  пояс,  в  поисках
дьявольского изобретения Джона Пирсона  известного  больше  под  названием
"кольт".
     Он вновь замолчал, продолжая покачиваться.
     Матильду уже можно было смело ставить  на  витрину,  я  скатил  ее  с
клеенки, свернул клеенку и отправился на второй этаж к мусоросборнику.
     Поставил Матильду в ящик, запер его и вышел на улицу.
     Он стоял и молча, в упор смотрел на меня.
     - Так вы ко мне, Василий Андреевич? Чем обязан? -  Мне  не  нравилась
эта подозрительная игра в молчанку, сегодня мне уже натянули  нос,  а  тут
еще этот.
     Он сглотнул слюну и, начертив носком  ботинка  ему  одному  известную
фигуру, произнес, не поднимая глаз от земли, как нашкодивший сорванец:
     - Поговорить бы надо...
     Не успел он сосчитать пальцы на одной руке,  как  был  втащен  вглубь
подъезда и прижат под лестницей  к  железному  убежищу  Матильды.  Лацканы
пиджака вместе с рубашкой без галстука были захвачены моей правой рукой  и
сильно прижаты к его кадыку, тироль  сбился  на  нос,  руки  не  выпуск