каких-нибудь  нуворишей  за  деньги?  Зачем  искать  ноты
Сальери, сыграй им семь сорок, они все равно не поймут.
     Похоже на то, что Франц едва сдерживал отчаяние и ярость:
     - Мама, я не собираюсь исполнять произведения  Сальери  ни  за  какие
деньги, но на Западе объявился чудак, который скупает  подлинные  рукописи
Сальери за очень хорошие деньги.
     Я представил себе ст. Зину пренебрежительно махнувшую в  сторону  еще
не старого Франца, который наверняка уменьшался в росте  от  душившей  его
бессильной злобы.
     - А-а-а-а... брось, для тебя полтора рубля были уже хорошие деньги, -
ее голос выражал твердую уверенность в  том,  что  ее  послушному  Францу,
охваченному пламенем ярости, которая ощущалась  даже  здесь,  наверху,  во
всяком случае сегодня, на чердак не попасть.
     - Та часть рукописей, которая  принадлежит  мне...  нам,  оценивается
более чем в  восемьдесят  тысяч  долларов,  -  голос  Франца  сорвался  на
фальцет, - мама, в чем дело, объясни, почему  ты  мне  не  даешь  ключ  от
чердака, почему мне нельзя туда подняться, что ты там прячешь,  что  я  не
должен знать?
     - Успокойся, - старуха решила зайти с другого конца, - весной  у  нас
был пожарный инспектор и велел убрать с чердака  весь  хлам,  особенно  он
обратил внимание на эти старые никому не нужные книги и тетради.  Я  знаю,
что ты все тщательно отобрал из них, все необходимое тебе, когда переезжал
отсюда, а  из  оставшегося  кое-что  отобрала  Берта,  но  очень  немного.
Остальное  с  сожгла,  все  до  последнего  листика.  -  Я  поразился   ее
изобретательности, с какой она обвела вокруг пальца своего Франю.
     Внизу наступила долгая пауза, слышались грузные  шаги:  видимо  Франц
ходил по комнате, переваривая столь тяжелую для него утрату.
     - Ну что ж, - наконец заговорил он, убитый горем, -  я  сам  виноват,
надо было смотреть чуть дальше своего носа, наверное  только  такой  дурак
как я смог бросить без присмотра старинную рукопись, но кто же мог  знать?
Это же Сальери!
     - Не расстраивайся, сынок, ты же не умрешь ведь  с  голоду  без  этих
проклятых рукописей, черт с ними с долларами, здоровье и нервы  не  купишь
ни за какие доллары. Франя! Вспомни, я  тебе  много  раз  говорила:  умный
еврей не должен переживать из-за потери денег, а ты ведь у меня умный,  ты
же знаешь, мы все тобой гордимся, даже Гальперины.
     Очень похоже на то, что Франца осенило:
     - А как ты думаешь, может быть Берта забрала  их  себе,  она  ведь  с
детства была такой практичной.
     - Вполне возможно, - слишком  поспешно  согласилась  ст.  Зина,  -  я
спрошу у нее. А что ей сказать, если ЭТО у нее? Чтобы она вернула тебе?
     Франц был в явном замешательстве:
     - Ну... скажи ей, что рукописи стоят денег, и  если  она  захочет  их
продать... пусть она их отдаст тебе, а ты сходи  к  Солодчикам  и  позвони
мне.
     По-видимому сама мысль о том, что деньги могут попасть к ненавистному
гою, уведшему  у  него,  Франца  Менциковского,  единственную  дочь,  была
невыносима и он вскоре распрощался.
     Проходя верандой он несколько замешкался, и  я  ощутил  его  огненный
взгляд, брошенный на непонятно какого дьявола запертый на замок люк, а  на
чердаке  долго  клубилась  запущенная  им  лютая  злоба   на   всех   этих
бездельников и дармоедов  из  пожарного  управления  шарившихся  по  чужим
чердакам.


     Мы сидели в комнате для гостей. За  окном  темная  августовская  ночь
уверенно вступила в свои права. В  соседней  комнате  шумно  ворочалась  и
вздыхала старая Зина. В комнате было традиционно темно.
     Бутылка  коньяка  была  уже  наполовину  пустой,  но   в   Берте   не
чувствовалось привычной блаженной расслабленности. Ее  определенно  что-то
беспокоило.
     - Я думаю  все  скоро  должно  кончиться,  Вадим,  -  произнесла  она
приглушенным шепотом.
     - Что ты имеешь в виду? - спросил я и в моей груди что-то сжалось.
     - Твои, или, вернее наши проблемы, - она потянулась к пачке сигарет.
     - У меня нет и не  будет  проблем,  пока  ты  со  мной,  -  не  очень
убедительно заявил я.
     - Ты прекрасно знаешь сам, что бесконечно  все  это  продолжаться  не
может.
     Как всегда она была права. Долгое время мы старательно избегали  этой
темы, но видимо пришло  время  спускать  шлюпку  и  грести  изо  всех  сил
подальше от корабля, грести в беспросветную тьму.
     - Сам Бог натолкнул тебя на английский язык, а мне подсказал выход из
положения, - продолжала Берта, Которая Была Всегда Права, - да и  рукопись
тоже Бог послал.
     Я был уверен, что она уже все обдумала, что-то  такое,  к  чему  меня
тихонечко подводит, чтобы не слишком  шокировать  меня,  ходит  вокруг  да
около, словно боится сообщить о смерти близкого человека.
     - Причем здесь  Бог,  рукопись  и  английский,  -  спросил  я  смутно
догадываясь о том, что сейчас услышу от нее.
     - За эти доллары я купила для тебя возможность уехать  туда,  где  ты
будешь в полной безопасности.
     Уже купила! Опять за меня все решают, за меня думают.
     - И когда это  произойдет?  -  полюбопытствовал  я,  стараясь  скрыть
легкое раздражение.
     - Дней через  десять-двенадцать.  Давай  пока  обсудим  детали.  Тебе
недолго там быть одному, я приеду почти  следом  за  тобой.  -  Она  и  не
старалась скрыть своего возбуждения.
     За всем этим слышался тихий, но отчетливый колокольный звон тревоги.
     Я закрыл ей ладонью рот и прошептал в ухо:
     - У нас еще есть время, детали подождут, а  вот  я  больше  ждать  не
хочу...
     Она тихонько отстранилась и предложила:
     - Давай выпьем за удачу, только  принеси  мне,  пожалуйста,  холодной
воды.
     Я тихонько отправился на кухню за холодной водой, было слышно как  из
бутылки булькая лился коньяк...


     Они нашли меня и здесь.
     Я лежал в одних трусах спеленутый по рукам и ногам прочной капроновой
тесьмой. В залитой светом комнате пахло хлороформом, наверное им отключили
меня перед тем как связать.
     Берта лежала на  второй  кровати  совершенно  голая  лицом  вверх,  с
раскинутыми руками и ногами связанными тесьмой, пропущенной под  кроватью,
ее рот был заклеен широкой полосой лейкопластыря.
     Я застонал от унижения, ярости и бессилия.
     Их было трое и среди них я сразу узнал доктора, который  меня  лечил.
Он был как всегда элегантен, лицо  было  бесстрастно.  Он  снял  джинсовую
куртку, под которой  оказалась  майка  с  надписью  на  английском  языке,
которую можно было перевести приблизительно так: ЛЮБИ МЕНЯ, КАК Я ТЕБЯ,  И
БУДЕМ ЛУЧШИЕ ДРУЗЬЯ.
     Второй, белобрысый, стриженый почти наголо в  темно-синей  рубашке  с
погончиками и закатанными выше локтя рукавами. Он не мог отвести  глаз  от
распятой обнаженной Берты  и  весь  его  облик  выражал  звериное  желание
овладеть столь доступной плотью.
     Третий, постарше, в  длинном  светлом  плаще  стоял  прислонившись  к
косяку открытой двери, держа под контролем комнату и холл, медленно двигая
челюстями, пережевывая  жевательную  резинку.  В  его  левой  руке  удобно
примостилась Беретта армейского образца. Правая рука покоилась  в  кармане
плаща. Этот был наиболее опасен. И не из-за Беретты. В  его  расслабленном
спокойствии  угадывалась  молниеносная  реакция,  а  узкий  лоб  с   низко
растущими густыми волосами и глубоко  посаженные  глаза  начисто  отметали
малейшее предположение о каких-либо эмоциях.
     Доктор поставил на стол свой походный медицинский несессер, отодвинув
высокую вазу с гладиолусами, открыл крышку и на мгновение задумался.
     - Ну, что, эскулап, - услышал я свой хриплый  голос,  -  так  это  ты
правишь бал? Свои тридцать сребреников  тоже  в  чемоданчике  носишь?  Они
греют твою подлую душонку... Могу показать хорошее, надежное место, где их
спрятать.
     -  Причем  здесь  тридцать  сребреников,  -  искренне   удивился   он
полуобернувшись в мою сторону, - я никого не предавал.
     - Ты самый мерзкий и подлый предатель.  Иуда  по  сравнению  с  тобой
невинный агнц. Ты предал своих товарищей по благородной профессии.  Ты  не
из тех, кто рискуя собственной жизнью идут в очаги, зараженные  чумой  или
холерой. Нет. Ты пошел прямо в противоположную сторону, чтобы работать  на
чуму, за лишнюю  десятку.  На  чуму  двадцатого  века,  наводнившую  землю
наркотиками,  проституцией  и  разъедающей  коррупцией,  на  чуму   похуже
настоящей. Ты самая настоящая отвратительная тварь, криттер.
     - У тебя самого руки по локоть в  крови,  -  он  вновь  повернулся  к
несессеру.
     Я все-таки его достал - на его скулах едва  заметно  играли  желваки.
Белобрысый приблизился к  моей  кровати  и  сильно  ударив  по  ней  ногой
произнес:
     - Верни быстренько все деньги и все остальное, что было в  дипломате,
и не попадайся нам больше на глаза.
     - Ага. И ты на прощанье дашь пожать свою грязную лапу, оставив меня и
ее, - я посмотрел в сторону извивающейся и мычавшей Берты, - в  целости  и
сохранности. Да еще пожелаешь доброго здоровья и долгих и  счастливых  лет
жизни. И мило помашешь ручкой.
     Отойди отсюда, мразь, с  шестерками  у  меня  никакого  разговора  не
будет.
     Его лицо перекосилось от злобы, он  склонился  надо  мной  и  сильно,
кулаком, ударил меня  в  лицо.  Он  было  занес  другую  руку,  но  доктор
перехватил ее:
     - Оставь, сейчас он все расскажет. И очень подробно,  даже  маленькие
интимные штучки, о которых, как правило, не рассказывают никому.
     - Это ты, эскулап, весь состоишь из маленьких интимных штучек,  -  из
разбитой губы сочилась кровь, мешая говорить, - а, мистер  Пинч  расскажи,
мы не из болтливых, что там у тебя за канализационным отстойником, который
ты  называешь  своей  душой:  мальчики?  девочки?  Или  может   быть   сам
подставляешь?
     Доктор протянул белобрысому пузырек с комком ваты и, кивнув в сторону
комнаты ст.Зины сказал:
     - Проверь старуху и, если очнулась, добавь, а потом иди в машину.
     Белобрысый нехотя подчинился.
     Лишенный Эмоций с интересом  наблюдал  за  происходящим,  похожий  на
гориллу, попавшую на костюмированный бал. Пристальный  зрачок  Беретты  не
отрываясь смотрел мне в подбородок.
     К своему великому удивлению я  обнаружил,  что  мои  руки  за  спиной
освободились от пут капроновой тесьмы. Или меня связали слишком  поспешно,
или Геббельс не напрасно тратил свое время. А может и то и другое.
     Хлопнула дверь за вышедшим белобрысым, наверное  старухе  добавки  не
потребовалось.  Доктор  распечатывал  упаковку  одноразового   шприца.   Я
лихорадочно  оценивал  свои  возможности.  Со  связанными  ногами  и   под
присмотром Беретты, они практически равны нулю.
     Вдохновляла убежденность в том, что я буду жить до тех пор, пока  они
не узнают где находятся деньги.
     Доктор держа в одной руке ампулу  с  уже  отломанным  кончиком,  а  в
другой шприц, повернулся лицом к аудитории и произнес тронную речь:
     - В этой ампуле культура СПИДа. Через несколько  секунд  я  введу  ее
внутривенно или подкожно, не  имеет  значения,  нашей  удивительной  Берте
Францевне. Я думаю, она не будет против. Ведь за все надо платить.  В  том
числе и за классически преступную любовь.
     Он наполнил шприц и  повернув  его  иголкой  вверх,  вытеснил  воздух
вместе с капелькой жидкости. Взглянув на каждого из троих, он продолжал:
     - Затем, дав возможность в полной мере осмыслить  происходящее  этому
строптивому молодому человеку, мы и его не обойдем  своим  вниманием.  Ибо
сказано в Священном Писании: "Аз воздам".
     Ему будет введен препарат с несколько иным эффектом. Я думаю  научные
медицинские термины в данном случае  неуместны.  Этот  препарат  разрушает
личность, иными словами, наш подопечный станет полным идиотом и не  только
расскажет, где он спрятал то, что ему не принадлежало и не принадлежит, но
ползая на коленях, сам приподнесет ЭТО, плача и пуская слюни от искреннего
раскаяния.
     Берта извивалась и корчилась так,  что  кровать  ходила  ходуном.  За
спиной Лишенного Эмоций мелькнула неясная тень. Я согнул ноги в коленях  и
ринулся на доктора, захватив его шею левой рукой, правой схватил его руку,
державшую шприц и, направив иглу ему в шею, несколько  раз  вонзил  в  нее
шприц до самого основания иглы.
     Мы оба повалились на пол стянув со стола скатерть вместе с несессером
и  вазой  с  гладиолусами.  По  полу  рассыпались  различные   медицинские
инструменты, пузырьки, ампулы... Из  опрокинутой,  однако  не  разбившейся
вазы,  хлынула  вода  вперемешку  с  гладиолусами,  придавая   натюрморту,
возникшему на полу, весьма живописный вид.
     В проеме двери медленно, как бы нехотя, опускался на колени  Лишенный
Эмоций. С глухим зловещим стуком упала на пол Беретта.
     В коридоре стояла в  белой  ночной  рубашке  с  растрепанными  седыми
космами, одной рукой прижимая к груди бутылку из-под шампанского, а другой
опираясь на косяк Зина Борисовна, почти беззвучно шевеля губами:
     - Берта... Берта... Берточка...
     Она выпустила бутылку, которая упала на пол рядом с  завалившимся  на
бок и окончательно Лишенным  Эмоций,  закрыла  лицо  руками  и  зашлась  в
душераздирающих рыданиях. Доктор лежал навзничь,  находясь  по-видимому  в
глубоком обмороке.
     Я разрезал путы на ногах столовым ножом,  лежавшим  на  пластмассовом
столике среди остатков вчерашнего пиршества, одним прыжком пересек комнату
и, подняв с пола  Беретту,  возвратился  к  кровати  с  притихшей  Бертой.
Разрезав  капроновую  тесьму  на  ее  руках  и  ногах  и  предоставив   ей
возможность самой отдирать с лица лейкопластырь я устремился  на  веранду,
не дав себе труда даже натянуть брюки.
     Я подоспел вовремя. Белобрысый то ли услышав старухины рыдания то  ли
по своей звериной сущности почуя неладное, был уже в трех шагах от  двери.
Открыв ее, он на секунду замер  в  настороженности  но  уже  в  следующую,
увлеченный собственной рукой, захваченной мной, влетел на веранду и улегся
на ковровой дорожке лицом вниз.
     Я сел на него верхом и завел его руки  за  спину,  время  от  времени
подергивая их в  сторону  затылка.  Беретта  покоилась  на  полу  рядом  с
ковровой дорожкой - в ней не было необходимости.
     От невыносимой боли он застонал.
     - Слушай, козел, очень внимательно.  Сейчас  ты  подгонишь  машину  к
самой калитке и погрузишь в нее своих  друзей,  пока  не  рассвело.  Затем
отвезешь их куда хочешь и свяжешься со своими боссами.
     Передашь им, что я  возвращаю  деньги,  возвращаю  все  в  целости  и
сохранности, но каким образом, это я скажу по телефону, номер которого  ты
мне сейчас назовешь. Можешь назвать свой телефон, если  он  есть  в  твоей
крысиной норе, но запомни одно: по нему я буду говорить только  с  боссом.
Запомнил? Только с боссом. - Я сильно дернул его руки и он взвыл от  боли.
- И еще. Завтра, вернее уже сегодня утром, к  семи  часам  у  Тарасовского
поссовета должна стоять машина с полным баком бензина, а ключи от нее -  в
почтовом ящике у калитки, машину я тоже верну, а теперь - телефон.
     Я вновь дернул его руки, и он сдавленным голосом назвал телефон.
     - Смотри,  не  ошибись,  крысятник,  это  тебе  дорого  обойдется,  -
предупредил я, обыскивая его карманы.
     Кроме пружинного ножа у него ничего не было. Рядом возникла  Берта  и
ударила его ногой в лицо.
     - Оставь, Берта, будь выше этого, не ставь себя на одну доску с ними.
     Я поднялся и дал возможность подняться белобрысому. Он  устремился  к
калитке, споткнувшись и чуть не упав с крыльца.
     Вернувшись  в  комнату,  я  увидел  что   доктор   пришел   в   себя.
Приподнявшись на локте он смотрел на валявшийся рядом шприц и потирал шею,
размазывая капельки крови выступивших от "уколов".
     Старуха скулила и подвывала за стенкой, причитая то на русском, то на
идиш.
     Лишенного Эмоций уже ничего не интересовало:  щупать  пульс  не  было
никакой необходимости, глядя на него, я мог с полной уверенностью сказать,
что он мертв.
     Берта деловито собирала в несессер все, что из него вывалилось.
     Доктор застыл в прострации, продолжая опираться на локоть.
     Появившийся  белобрысый  попытался  приподнять  Лишенного  Эмоций   и
посмотрел с робкой надеждой на меня. Я не шелохнулся. К  моему  удивлению,
ему помогла Берта.
     "Аз воздавший" доктор никак не мог оправиться  от  шока.  Вернувшиеся
белобрысый и Берта  подняли  с  пола  то,  что  осталось  от  еще  недавно
щеголеватого доктора и, закинув его руки за свои шеи, поволокли  к  машине
под неумолкающие стенания ст.Зины:
     - Ах, Берта, ах Берта, что же ты наделала... Берта, как же  мне  жить
дальше, разве нельзя было жить как все люди. Боже ж мой, Боже ж мой, зачем
я не умерла в концлагере в сорок втором году...


     Здесь все было по-прежнему: и  дуб  с  давно  засохшей  остроконечной
вершиной, и тропинка, сопровождавшая дренажную канаву  с  водой  настолько
плотно покрытой ряской, что нигде не видно было ни единого пятнышка  воды,
и едва видневшаяся сквозь частокол стволов усадьба детского дома  с  давно
не крашенными забором и постройками. Где-то  над  головой  изредка  стучал
дятел, добывая свой тяжкий хлеб.
     Лес, даже небольшой, обладает  удивительным  свойством  растворять  в
себе самые жгучие и неотложные человеческие заботы и  проблемы,  заполнять
душу  первозданной  тишиной  и  покоем,  своей  тихой  музыкой,  свойством
убедительно  подчеркивать  тщету  и   суетность   человеческих   страстей,
способностью пробуждать подавляемый человеком внутренний голос,  органично
связанный с лесом, природой.
     Человек, еще несколько минут тому назад ехавший  в  электричке  среди
себе подобных, мучительно размышляя о том,  стоит  ли  залезать  в  долги,
чтобы купить видеомагнитофон, оказавшись наедине  с  лесом,  с  удивлением
замечает, что здесь,  среди  первозданной  природы,  сама  мысль  об  этом
кажется пустой и никчемной.
     Но на обратном пути стальная  коробка  вагона  и  присутствие  других
людей снова возрождают ушедшую было мысль, порождение коварного урбанизма.
     В тайнике все было на месте. Я стряхнул с  сумки  приставшие  комочки
земли, мха и потемневшие от времени сосновые иголки. Из тайника  на  ряску
канавы выпали две обертки  от  жевательной  резинки  -  наша  детдомовская
валюта среди малышей. Я бросился напролом через дес,  намереваясь  сделать
большой крюк, чтобы не видеть ни усадьбу,  ни  того  что  с  ней  связано,
избегая  ненужной  мне  сейчас  бури  противоречивых   чувств,   вызванных
воспоминаниями.
     Сев в машину, оставленную на той  же  поляне,  уже  тронутой  ранними
признаками надвигающейся осени, я рванул с  места  и,  проскочив  железный
мостик, покинул, наверное уже навсегда, и усадьбу,  и  зловещую  поляну  и
мечты вложить неправедные деньги в праведное дело -  в  детский  дом  -  и
притормозил только перед въездом на большой бетонный мост.
     Голос по телефону действительно  мог  принадлежать  только  человеку,
облеченному неограниченной властью. Человеку, над  которым  больше  никого
нет. Только Господь Бог. А с Господом Богом, как с собственной совестью  -
можно вступить в сделку, пообещав в перспективе деньги в храм. В храме  от
денег не отказываются, отмывать их нет  необходимости,  не  в  банке,  где
могут поинтересоваться, что да как.
     Голос вкрадчиво прошелестел:
     - Добрый день, Вадим, - делая паузу, чтобы я мог сказать:
     - Добрый день. У меня все готово, все в полной  сохранности,  включая
по случаю попавшую ко мне Беретту, но прежде чем все это поступит  в  ваше
распоряжение, мне хотелось бы  заручиться  вашим  словом,  что  ваши  люди
оставят меня в покое, - влияние даже молчавшего Голоса  было  так  велико,
что даже на расстоянии от него, я не  мог  удержаться  от  известной  доли
подобострастия.
     - Я обещаю тебе это, -  интонация  Голоса  ничуть  не  изменилась  от
радостного для него известия, - ровно через