мне.
   Я вытащил костыли и, с позволения сказать, встал.
Подтащить тело на мое место было не так-то просто, но
Шамбону в пароксизме ликования, смешанного с ужасом, это
удалось.
   - Одной рукой толкай, другой поддерживай, - посоветовал
я. - Не вздумай уронить по дороге.
   Странный кортеж тронулся. Резиновые шины, костыли с
резиновыми наконечниками, каучуковые подошвы. Сдерживаемое
дыхание. Он остановил коляску напротив кабинета Фромана, и
я, в свою очередь, придержал тело. Все остальное, в
сущности, было чрезвычайно просто.
   По телефону он говорил безупречно, с той долей эмоции,
которая как раз была необходима. Затем он ловко, без
малейшего отвращения, обхватил труп. Словом, делал
абсолютно все, что требовалось. Последний взгляд на сцену.
Занавес.
   Зато сразу после того, как мы вернулись в мою комнату, он
сильно ослаб и едва не потерял сознание. Тут, признаюсь, я
слегка запаниковал. У меня было совсем мало времени, чтобы
привести его в чувство. Шамбону следовало снова сесть за
руль и вернуться в замок как ни в чем не бывало, будто из
кино.
   К счастью, в силу профессиональной необходимости я
научился оказывать первую помощь. Массаж, алкоголь,
нашатырь... а также слова - не надо забывать, как нужны
комплименты, лесть, вся мягкость и кротость, на которые
только способен язык, дабы восстановить ослабевшее
самообладание. Он пришел в себя и с гордостью улыбнулся.
   - Вставай... Иди... Говори... Кстати, Жермен едва
взглянет на тебя, когда будет открывать ворота. А потом,
когда прибудет полиция, ты имеешь полное право изобразить
потрясение. Браво, старина. Надо продержаться еще час, но
самое страшное уже позади.
   Он пригладил волосы, осмотрел себя в последний раз и
уехал.
   Я поправил одеяло - на нем не было ни пятнышка, - сел в
кресло, поставил рядом костыли, как уставший после боя
солдат ставит ружье. С нежностью смотрел я на свои мертвые
ноги. Долго поглаживал их.
   Вот теперь я чувствую себя инвалидом. Фроман умер - и
словно большой любви пришел конец. Еще совсем недавно, едва
проснувшись поутру, я думал о нем. Из этих мыслей
складывалась жестокая радость моих долгих дней. Я хитрил с
ним. Мысленно разговаривал. Провоцировал. Оскорблял,
когда, передвигаясь на костылях, задевал за мебель. Более
того, он был верным спутником моих ночей, когда тоска по
утраченному не давала мне уснуть. Я не говорил об этом Изе,
но часто у меня болела спина, и я лежал, вытянувшись на
постели, полный бессилия перед будущим. Я тщательно изучал
его лицо, которое знал наизусть, как географическую карту:
толстый нос, усыпанный черными точками, глубокие морщины,
которые с двух сторон будто поддерживали веки, наполовину
скрывающие глаза, как вечно опущенные шторы. Мы смотрели
друг на друга, и в конце концов мне становилось невмоготу,
настолько запечатлелся живым его образ в моей памяти. Как,
бывало, давным-давно я дурачился, разрисовывая портреты в
школьных учебниках, так и теперь я украшал его чудовищными
усами, пышными бакенбардами, наподобие сахарного безе. Гнал
его прочь. Ставил к стенке. Грозил расстрелом. Орал на
него. Приятные минуты мести! Само собой, в порядке
компенсации позволяю себе слегка отыграться. Например,
обедаю в столовой вместе с Изой и Шамбоном. Когда хочу, иду
в библиотеку. Устраиваюсь с книгой в салоне, разваливаюсь в
кресле новопреставленного господина Президента. Воображаю,
что это мой замок, однако всюду, как деревянная лошадка за
ребенком, за мной волочится тоска. Иза тоже угрюма. Она
обязана носить траур, посещать кладбище, отвечать на
соболезнования, подписывать всевозможные бумажки. Выборы на
носу, и она принимает друзей Фромана, которые просят ее
участвовать вместо покойного в различных комитетах,
фигурировать в списке, который тот должен был возглавлять.
Она делает вид, что погружена в неутешное горе, что вызывает
недоверчивые взгляды.
   Я уж не говорю о Шамбоне. Тот похудел. Ходит боком,
словно постоянно оглядывается, не идет ли кто за ним. И
пьет, чтобы приободриться. Он не на шутку меня беспокоит.
На заводе он - объект скрытой травли. Натыкается на
надписи: "Шамбон - дурак" или "Шамбон - зануда".
Классический номер.
   - На кого я похож? Что я им такого сделал, а? -
возмущается он.
   - Чепуха, старина. Они издеваются над тобой ради
удовольствия раздавать затрещины.
   - Затрещины - мне! Да если бы они знали, что я... то
есть вы и я...
   - Замолчи, идиот. Забудь об этом.
   - А Иза?.. Она знает?.. Вы ей рассказали?
   - Никогда в жизни.
   - А как бы она реагировала, если бы знала?
   - Поговорим о чем-нибудь другом.
   Разумеется, Иза ничего не знает. Может быть, я и мог бы
рассказать ей обо всем, так как уверен в ее преданности, но
что-то меня удерживает. Угрызения совести, сомнения,
злопамятство... Она была его женой. Пусть так! Как и я,
она плывет по течению. Кстати, визиты комиссара начинают ее
беспокоить. Ла Кодиньер по- прежнему помойка, в центре -
сумасшедшая старуха, продолжающая обвинять всех на свете.
Чего я особенно боюсь, так это того, что Шамбон, которому
осточертеют упреки, брякнет: "Ну хватит, согласен, это я
его убил!" В присутствии матери этот болван способен
приписать убийство себе, лишь бы доказать, что он не такая
рохля, как она думает. Ему страшно, и в то же время он
испытывает огромное самодовольство; становится фамильярным
со мной, без стука входит в мою комнату, начинает иронически
высказываться по поводу трюков каскадеров, рассказ о которых
некогда заставлял его трепетать.
   Я бы охотно придушил его. Кстати, он начинает ускользать
от меня. Если бы я мог предвидеть, что комедия, разыгранная
в кабинете Фромана, вызовет такие перемены в его поведении,
не знаю, стал бы я убивать старика. Может, я и не
справедлив. Но было бы куда спокойнее, если бы он
согласился уехать в Гавр, как намеревался. А может, есть
средство заставить его уехать? Это средство в руках Изы.
Но нет. Только не это! И вот я снова поглощен сложной
махинацией. Едва ли не в восторге от новой интриги. Бедная
моя голова! Хоть бы она выручила меня на этот раз!

   - Вы меня не ждали, господин Монтано?
   - О, я всегда вас жду. Добро пожаловать! Чем обязан?
Опять старая дама?.. Рюмочку портвейна, комиссар?
   - Только быстро. Вы ведь знаете, мне не положено.
Конечно, старая дама.
   - Угощайтесь и присядьте хоть на минуту, бог ты мой!
Комиссар, хоть и утверждает, что торопится, на самом деле
никуда не спешит.
   - Уверяю вас, она задала нам загадку, бедняжка. Я уж
начинаю сожалеть, что расстался с марсельскими бандитами. В
ее распоряжении целая агентурная сеть из приятельниц, более
или менее дряхлых старух вроде нее, которые целыми днями
висят на телефоне. Болтают. Плетут, что взбредет в голову.
Главным образом, злословят. Но весь этот мирок тесно связан
с сыновьями, зятьями, друзьями, кузенами. Слухи
распространяются со скоростью телеграфа, и вот уже кумушки
нашептывают друг другу, что Фроман не покончил с собой.
   - Да что вы говорите? Подумать только! - вставляет
Монтано. - Впрочем, я здесь как улитка в своей раковине -
до меня молва не доходит. Значит, сумасшедшая старуха
твердит свое?
   - Упорнее, чем когда-либо, - подтверждает Дрё. - Ей
пришла в голову одна деталь, которую она теперь раздувает.
Зря вы живете, как устрица, вам все-таки следовало бы знать,
что накануне смерти у Фромана с женой, и племянником
произошла бурная сцена. Он рассказал о ней сестре. Она
утверждает, что передает слова брата почти точно: "Через
неделю я тут очищу помещение". На следующий день он умер.
   - Она только сегодня об этом вспомнила?
   - В ее возрасте с памятью туговато.
   - А вам не кажется, что она фантазирует?
   - Может быть. Однако достаточно печати и телевидению
распустить эту новость, как на нас свалится миленькая
политическая кампания. Когда я говорю "на нас", я,
разумеется, имею в виду себя. По словам старой дамы, Фроман
якобы был извещен об отношениях господина де Шамбона с вашей
сестрой... словом, вы меня понимаете?
   - Фроман мертв, а старуха свихнулась, - миролюбиво
говорит Монтано.
   - Но эта сцена действительно имела место?
   - Я бы сказал - небольшая стычка между двумя мужчинами,
которые не любили друг друга.
   - Ваша сестра и господин де Шамбон не в... Словом, между
ними ничего нет?
   - Вот и вы полагаете, что мы, шуты, на все способны, -
отрезает Монтано. - Иза - безупречная вдова, даю вам слово.
Хотите знать мое мнение?
   - Будьте любезны.
   - Так вот, это у Фромана делишки не клеились. Его
цементное предприятие не слишком-то процветает. В
политическом плане он был мишенью для нападок. Старуха
постоянно настраивала его против нас. А что, если один из
противников внушил ему мысль, что все на свете его
обманывали... а? Вы так не думаете?
   Дрё встает и машинально потирает поясницу.
   - То, что думаю я, не имеет значения. Важно то, что
думают другие.
   Он рассеянно листает валявшийся на кровати журнал, на
мгновение останавливает взгляд на роскошных японских
мотоциклах.
   - Признайтесь, вам этого не хватает.
   - Немного.
   - Чем же вы занимаетесь день-деньской?
   - Ничем. А для этого требуется большая выучка.
   - Странный малый, - бормочет Дрё. - У вас, конечно, есть
собственное мнение насчет этого таинственного самоубийства.
   Но вы предпочитаете держать его при себе. Я не
тороплюсь. Как-нибудь вы поделитесь со мною своими
соображениями.

   В самом деле, нужна недюжинная выучка, чтобы привыкнуть к
роли зрителя. В журналах я вычитал, что инвалиды
объединяются ради того, чтобы жить, как другие. Они правы,
если, по крайней мере, им удается устраиваться
самостоятельно. Но я! Ведь я уже был человеком, слившимся
с двумя колесами; они были живыми, быстрыми, были
неотъемлемой частью моего существа, моим продолжением.
Мотоцикл - не протез. Теперь я прикован к этой абсурдной
коляске, которую должен тащить, энергично разворачивая
плечи. Представьте себе раненую чайку, ковыляющую, как утка
на птичьем дворе. В конце концов я знаю, чего хочу. Потому
и ухожу в подполье. Я не приемлю свое увечье. Воспринимаю
его как гнусное и чудовищное наказание. Свет мне не мил.
Пусть он обходится без меня. Пусть убивают, пусть режут
друг друга где угодно. Меня это мало трогает, так как я
навеки принадлежу к раздавленным, увечным, безногим
отбросам. Даже если Дрё докопается до истины, что из этого?
Меня бросят в тюрьму? Смешно. Я уже в тюрьме. В
передвижной тюрьме, из которой не убежишь. Я ворошу
воспоминания, драгоценные образы, вижу толпы детей, которые
протягивают мне клочок бумаги, ручку. Эти возвраты в
прошлое могут длиться долго. Остаются также мелкие сплетни
Жермена, когда он приносит мне еду, перестилает постель,
убирает в комнате. Он знает, что его болтовня доставляет
мне удовольствие. Рассказывает о том, что творится в
городе, о происшествиях, инцидентах во время избирательной
кампании, а также о старухе, которую торжественно зовет
"госпожа графиня", о том, что она невыносима, у нее собачий
характер и ее приятельницы ничуть не лучше.
   - Ее часто навещают?
   - Почти что ежедневно, от четырех до шести. Дамочки с
пекинесами, чай с бисквитами... Жермен здесь, Жермен там...
Будто я Фигаро.
   Я перезаряжаю свою маленькую внутреннюю кинокамеру. Чай,
старые дамы... Судачат об "этой интриганке", об "этом
безногом". Неизвестно, откуда они взялись... О, в конце
концов полиция докопается до истины.
   Я открываю глаза. Моя комната, фотографии, трубка, кисет
на камине - неизменный декорум моего существования. Да.
Требуется большая выучка, чтобы переносить все это. К
счастью, до Шамбона рукой подать. А Шамбон - нескончаемый
нытик, чванливый, постоянно оглядывающийся на самого себя и
на то, какой эффект он производит. Он входит, закуривает
легкую сигару (как ему это не идет!).
   - Признайтесь, она на меня сердится.
   Он имеет в виду Изу. Еще недавно Шамбон довольствовался
намеками, сохранял определенную сдержанность. А потом
мало-помалу стал поверять мне свои волнения, и именно эта
жажда признания, желание привлечь к себе внимание,
разыгрывать роль персонажа во власти чувств, чтобы
исподтишка стать хозяином положения, делает его столь
опасным. В определенном смысле он хуже своего дяди.
   - О, я вижу, что сердится.
   - Да нет же! Она устала, вот и все. А ты не можешь
оставить ее в покое.
   - Но я молчу.
   - Да. И притом - смертная тоска в глазах, услужливость
униженного любовника.
   - Я люблю ее, Ришар.
   Еще один шаг к сближению. До сих пор он не смел меня так
называть. Теперь он обращается ко мне как к шурину. Я
отворачиваюсь.
   - Слушай, Марсель. Давай начистоту. У тебя никогда не
было любовниц?
   Выразительный и стыдливый взгляд исподлобья.
   - Ну, отвечай.
   - Нет, - шепчет он. - Это меня не интересовало.
   - О, о! Не рассказывай мне сказки. Но тем не менее
сразу видно, что ты ничего не смыслишь в женщинах.
   - Ну знаете, это уж слишком!
   - Иза заслуживает уважения. Ты не сводишь с нее глаз,
как улитка с капустного листа. А она, представь себе, в
трауре. Он зло смеется.
   - Она не была в трауре, когда позволила себя обнять. "А
вот за это, любезный, ты мне заплатишь", - думаю я, но
продолжаю, не моргнув глазом:
   - В течение какого-то времени она себе не принадлежит,
тебе следует это понимать. Позднее... Он хватается за
слово.
   - Вы думаете, позднее? Но что значит позднее? Через
месяц, два?
   Внезапно он с яростью бросает окурок в камин.
   - Не думайте, что я буду ждать два месяца. Этот вид
оскорбленной вдовы - не выйдет! Вы оба смеетесь надо мной!
   Он шумно дышит. От веснушек лицо кажется изъеденным
молью.
   - Если уж на то пошло, мне довольно сказать одно слово...
   Резким толчком я швыряю коляску, хватаю его за руку.
   - А ну-ка, повтори... я хочу его услышать, это слово!
Он пытается вырваться. Ему страшно. Еще немного, и он
поднимет локоть, чтобы защитить лицо.
   - Нет, нет... Я неудачно выразился. Я хотел сказать...
если я сделаю ей предложение... может, она этого ждет.
   Краски возвращаются к нему, и, чувствуя себя снова в
выгодном положении, он тихонько разжимает мои пальцы, мило
улыбается. Привычной улыбкой избалованного ребенка.
   - Ну и силища же у вас!
   Затем мрачно продолжает, словно страдая оттого, что
напрасно навлек на себя подозрения:
   - Она вышла замуж за дядю. Но почему не за меня?..
Много ли мне надо? Немножко любви, и только. Я положил к
ее ногам...
   Он разводит руками, будто пытается измерить свое
самоотречение, но в конце концов отказывается от этого
намерения.
   - Все, все. Покой... безопасность... здоровье. Вот
именно здоровье, и все для того, чтобы получить от ворот
поворот.
   - Бедняга, - бросаю я. - Пойди успокойся... Ты же
понимаешь, что я не могу рассказать ей, что произошло в
кабинете твоего дяди.
   - Я стал бы ей противен?
   - Нисколько. Она бы дрожала от страха за тебя, за меня,
за всех нас.
   Лицо его светлеет.
   - Что может быть прекраснее, - подхватывает он
восторженно.
   - Осторожно, Марсель. Бывают моменты, когда ты хуже
ребенка. Думай о ней в первую очередь. Пойми же, эта
внезапная смерть потрясла ее. И помолчи. Перестань кружить
вокруг да около. А потом посмотрим... Я кое о чем подумал.
   Он садится на одну ягодицу, наклоняется ко мне,
устремляет жадный взор, словно я намереваюсь рассказывать
ему о новом трюке.
   - Нет, - говорю я, - не теперь. Дай созреть. - И
добавляю в порыве внезапного вдохновения: - Ты и не
догадываешься, почему она тебя избегает и кажется такой
грустной. Угрызения совести, бедняжка Марсель. Даже мне
она ничего не сказала. Но я-то хорошо ее знаю. Она вбила
себе в голову, что твой дядя убил себя из-за нее и из-за
тебя. И эта мысль невыносима.
   Пораженный этим признанием, Шамбон качает головой,
стискивает ладони.
   - Да, да, - шепчет он. - Об этом я и не подумал. Она
чувствует свою вину.
   - Вот именно. Дядю твоего она, конечно, не любила. Да
только самоубийство для хрупкой натуры - удар. Уверен: она
считает, что сейчас ты со своим любовным пылом просто
бессердечен.
   Он уже больше не пыжится. Он подавлен. А я продолжаю:
   - Сиди спокойно. Перестань изображать из себя
конспиратора, у которого будто на лбу написано: "Если бы я
пожелал заговорить!" Ты слушаешь меня?
   Нет. Он не слушает. Встает. Взволнован до слез.
   - Я все ей скажу. Тем хуже для меня.
   - Боже, какая бестолочь! Сядь и подумай. Допустим, ты
пойдешь и выложишь ей всю правду. А что дальше? Нужно
будет идти до конца, выдать себя полиции, а заодно уж и
меня. Потому что она потребует именно этого. С ее
честностью другого выхода нет.
   Его бьет нервная дрожь. Он пытается закурить еще одну
сигару, чтобы успокоиться, и мне приходится подносить ему
зажигалку.
   - Должен же быть выход, - говорит он. - Но, честно
говоря, я не вижу его. Только что вы думали...
   - Совершенно верно. Я думал об одной идее твоей матушки,
может, тут есть смысл покопаться.
   - Так. А в чем дело?
   - Пока что рано говорить. Повторяю, подобные вещи нельзя
импровизировать. Теперь иди. Ты меня утомляешь.
   Он уходит. Все еще не может успокоиться. Достаточно
взглянуть на него, чтобы понять, что он что-то скрывает.
Вынашивает какой-то тайный замысел. Я чертовски злюсь на
себя. Будто не мог в одиночку отправить Фромана на тот
свет. И вот из- за этого кретина великолепное здание,
построенное мною, того и гляди, рухнет. Ведь совершенно
очевидно, он не выдержит. Зачем ему непременно являться в
полицию с повинной? Почему бы, напротив, не сказать Изе:
"Если вы мне не уступите, я заговорю". Предлог для шантажа
беспроигрышный. Правда, требующий характера. Однако
бывает, и трусы стоят смельчаков.
   Я растягиваюсь на постели. Болит спина, болит поясница.
Это располагает к размышлению. Выборы через неделю. Пусть
они пройдут. Мне нужно, чтобы меня не коснулась та странная
лихорадка, которая охватила телевидение, радио, газеты и
добралась даже до моего убежища. Не мешает усвоить факт:
отныне Шамбон - источник опасности. К тому же я не допущу,
чтобы он лапал Изу своими грязными руками. Нет, выбирать
мне не приходится. Но я предвижу весьма тернистый путь.
Сначала надо подготовить Изу, что не слишком трудно, так как
ей я открываю истину, саму жизнь. Милая Иза!
   Сейчас она придет, как обычно приходит по вечерам, с тех
пор как умер Фроман. Удостоверится, что у меня все под
рукой - ночник, каталка, костыли. Побудет со мной, и я
наконец смогу ощутить ее трепет, ее присутствие, ее руки,
проворные, нежные, источающие аромат. Я ничего ей не скажу,
лишь попрошу: "Посиди со мной. Поговорим о Марселе".
   Она начнет протестовать:
   - О нет! Неужели и здесь нельзя без него обойтись?
   В ней столько огня, и я так люблю, когда глаза ее
сверкают гневом.
   - Иза, мне кажется, мы сможем удалить Марселя, если ты
мне поможешь. Он без ума от тебя, но не знает, как привлечь
твое внимание. Что ты хочешь? Это его натура. Надо, чтобы
на него смотрели, были полны им. Наверное, он всегда мечтал
стать чьим-нибудь идолом. А ты в его собственном доме
относиться к нему, как к постороннему.
   Иза недовольна. Неужели я на стороне Шамбона?
Успокойся, малыш! То, что происходит, - моя вина. Ведь я
сам после смерти Фромана сказал тебе: брось этого идиота.
Но я ошибся. Я полагал, что он у меня в руках. А он
воображал, что ты его любишь. Так вот... Теперь он готов
на все, лишь бы ты ему досталась. Потерял голову.
   Я пытаюсь засмеяться, но вижу тревогу в ее глазах.
   - Вот так, - говорю я. - Он одновременно и злодей, и
жертва. Этот малый - персонаж из мелодрамы. Но он способен
погубить нас. Одним словом, его надо срочно обуздать.
   - Каким образом?
   Милая моя Иэочка! Смотрит мне в рот точно так же, как
этот мерзкий Шамбон. Надо думать, я неплохо говорю.
   - Как? Да очень просто. Слушай меня внимательно. Мы с
ним сочиним две-три полные угроз анонимки по адресу Фромана,
а ты эти анонимки найдешь, разбирая бумаги в кабинет