но направился к выходу.
     - Стой!  Назад!  -  громко крикнул Ромашин.  - За оскорбление вдвойне
получишь.


     Григорий Петрович Себекин был у  себя на втором этаже.  Он догадался,
что пришел Ромашин с  задержанными:  его зычный голос раздавался по  всему
помещению.  Себекин  недовольно поморщился,  продолжая внимательно слушать
своего московского гостя  -  Гряднова,  инспектора по  особо  важным делам
Главного управления.
     - Так вот,  речь идет,  как вы понимаете,  о  крупном преступнике,  -
говорил тот, - на счету которого десятки дерзких ограблений. Он переезжает
из  города  в   город  под  разными  фамилиями.   На  места  мы  разослали
ориентировки,  где указываются основные способы,  которыми пользуется этот
тип.  В основном он похищает музейные ценности, золото и платину. По нашим
предположениям,  это  некто Ядров.  Осужденный в  1923  году в  Тамбове за
служебные преступления,  он освободился под поручительство и  совершил две
крупные кражи:  сначала из Тамбовского губкожтреста,  а  затем из местного
государственного музея,  где захватил более 700 штук золотых и  серебряных
монет и  медалей.  Еще  одну крупную кражу совершил в  Саратове.  Здесь он
одного серебра "взял" более пуда, - продолжал Гряднов, закуривая папиросу.
- Мы   имеем   основания   предполагать,    что   разгром,   учиненный   в
Государственном Эрмитаже 22 сентября 1925 года, также дело рук Ядрова.
     Себекин  сосредоточенно тер  щетину  подбородка,  понимающе кивал.  О
знаменитом  нападении  на   Эрмитаж  он  знал  не  только  из  специальных
сообщений. Об этом много писалось в газетах.
     - Обломки  похищенных вееров,  кажется,  были  найдены около  полотна
Октябрьской железной дороги? - спросил Григорий Петрович.
     - Да.  Кроме вееров он  вынес серебряный ларец,  украшенный золотом и
драгоценными камнями.  А  когда поехал в Москву сбывать драгоценности,  то
обломки вееров выкинул из  окна  поезда.  Часть  похищенного мы  изъяли из
ювелирных магазинов Ленинграда.
     - Но почему вы думаете, что он действовал в одиночку?
     - Косвенные данные свидетельствуют о  том,  что  все эти грабежи дело
рук одного лица,  максимум двух. Мы все время идем по следу, но увы... Вы,
наверное,  слышали  об  ограблении музея  Горного  института?  Преступники
поднялись сначала  на  чердак,  там  пытались  взломать  стену.  Затем  по
веревке, укрепленной на крыше, спустились до окна третьего этажа...
     Резкий телефонный звонок прервал их беседу.
     - Слушаю вас,  -  снял трубку Себекин.  - Да, Сергей Михайлович. - Он
узнал Малышева.  -  Что случилось? Сейчас никак не могу, занят. Товарищ из
Москвы. Серьезное дело? Хорошо, освобожусь и буду у вас.
     - Так вот,  -  продолжал Гряднов.  -  На  третьем этаже они выставили
форточку и проникли внутрь.  Взломав запоры на дверях,  через колонный зал
попали  к  витринам  с  драгоценными  минералами.   Натворили  они  там...
Разбросали уникальные экспонаты,  разбили художественные изделия из ценных
камней.  Были похищены три самородка золота,  платины,  выломан из раковин
ценный жемчуг. Украдено в целом на сумму около четырехсот тысяч рублей.
     - Понятно, - сказал Себекин. - Может, чаю желаете, Василий Петрович?
     - Чай будем пить после,  -  ответил Гряднов и выразительно объявил: -
По нашим предположениям, Ядров должен быть здесь, на ярмарке.
     Себекин задумался:
     - Но пока он о себе не давал знать.
     - Обязательно   даст.   Подготовьте  мне,   пожалуйста,   оперативные
материалы, я хотел бы с ними познакомиться.
     Гряднову отвели отдельную комнату, из которой он не выходил в течение
трех часов.  Папка с  грифом "секретно" оказалась объемистой:  за короткий
срок  агентами уголовного розыска было  задержано около  400  преступников
самых  разных  специальностей.   Инспектор  полистал  дело  об  ограблении
Бразильского пассажа.  Вор  проник туда  с  помощью подкопа и  украл очень
дорогие пуховые платки.  Он  был задержан.  Вещи он спрятал в  разрушенных
постройках,  часть продал. Нет, на Ядрова это не похоже... Вот сообщение о
том,  что  при  облаве  в  притонах Гордеевки задержанный Тимофей  Камышев
схватил  со  стола  нож  и  хотел  ударить  агента.  Во  время  рукопашной
подоспевшие   на   помощь   сотрудники   ярмарочного  уголовного   розыска
обезоружили преступника.  В  квартире были  арестованы Василий Стерлядкин,
Яков Колышев и  укрыватель Голов.  При обыске взято 24 пары валяной обуви,
украденной на Сибирских пристанях... Не то, все не то.
     Из отдельной пачки бумаг,  сколотой  большой  канцелярской  скрепкой,
Гряднов   узнал  историю  поимки  преступной  группы,  которую  возглавлял
неуловимый  рецидивист  Макаров  по  кличке  Петька  Нос.  За  его  шайкой
числилось немало крупных "дел".
     Гряднов устало откинулся на спинку стула.  В открытое окно доносились
гудки  пароходов.   Он  прошелся  по  комнате,   разминая  затекшие  ноги.
Зацепиться было не  за  что.  Но  чутье подсказывало,  что тот,  за кем он
охотился уже  почти  два  года,  должен  быть  здесь  и  рано  или  поздно
обязательно    объявиться.    Инспектор    решил    провести    совещание,
проинструктировать  каждого  агента   и,   отобрав  двоих-троих   наиболее
смышленых, действовать согласно плану, разработанному еще в Москве.


     - Чего притихли?  -  бодро спросил цыган. - Выше голову, молодцы. Вот
какую нам  шикарную кибитку отвели.  Теперь отсюда не  скоро выберемся.  А
мне-то, кажись, вообще тут дадут постоянную прописку...
     - А за что вас? - поинтересовался Виталий.
     - Так  тебе все сразу и  расскажи!  А  может,  ты  специально ко  мне
подосланный.  Скажите лучше,  вас  по  какой необходимости в  эту  помойку
сунули? Что творят! Скоро грудных детей за решетку сажать будут.
     Его  голос,  глухой и  дребезжащий,  заполнил всю  камеру.  Маленькое
перечеркнутое металлическими прутьями окно пропускало мало света.  Грязные
с  водяными потеками стены были сплошь исписаны.  Чьи-то  инициалы,  целые
фразы...  Справа у двери было выдавлено: "Мама, я тебя помню", а чуть ниже
- "Филька - предатель". Под окном расписался какой-то Хлынов.
     - Мы с ним артисты!  -  сказал Павел с достоинством.  -  А за что нас
сюда притащили, наверное, ни один прокурор не объяснит.
     - Вещи-то, небось, ворованные?
     - Нет. Все из-за моей глотки. А его, - показал он на нового приятеля,
- вообще ни за что "замели". Мы с ним полчаса назад познакомились.
     - Вот как? Ежели у вас все в порядке, отпустят. А мне - крышка.
     - Может, обойдется.
     - Много ты понимаешь.  Эх,  кабы выйти отсюда, хоть на часок! - Цыган
подошел к окну и,  протянув руку,  дернул за металлический прут. - Черта с
два!  А надо бы,  ох как надо!..  -  Он заерзал на дощатых нарах,  толкнул
Виталия грязным хромовым сапогом в бок.  - Перейди, паря, на другую лавку,
я  спать буду.  -  Потом вытянул ноги,  положил под  голову руки и  закрыл
глаза.
     Ребята притулились напротив.
     - Ты  не горюй,  -  тихо сказал Пашка соседу.  -  Не век же нас здесь
держать будут. Разберутся или Кустовский выручит. Он уже меня в Казани вот
таким же манером вызволял.  Он человек,  Семен Глебович.  А  какой тенор -
заслушаешься! Мне далеко до него.
     Павел  встал,  прислонился к  двери,  прислушался.  Раздалась  гулкая
торопливая чечетка по лестнице,  кто-то быстро сбегал вниз, кинул на бегу:
"Я ненадолго к Малышеву", - и снова тихо.
     - Представляю,  что сейчас в  театре творится.  Костюмерша тетя Клава
такой балаган устроила!..  -  Он снова подсел к  Виталию и грустно,  низко
опустив голову,  сказал: - Выгонят меня, наверное. Ну и ладно, пойду опять
кочегаром на пароход. Как-никак специальность имею. Две навигации ходил. И
если бы не подвернулся в начале прошлого лета этот Кустовский,  до сих пор
сидел бы у котла...  А знаешь,  здорово, - оживился он. - Меня капитан уже
обещал старшим сделать.  Горя бы не знал, песни распевал. А что хорошего -
декорации да костюмы таскать...
     - Знаешь что,  перестань,  пожалуйста.  Есть очень хочется, и на душе
тошно, - перебил его Виталий. - Помолчим лучше...
     Как  все-таки  получилось,  думал он,  вместо того чтобы плыть сейчас
домой,   он  вот  здесь,   с  какими-то  незнакомыми  людьми.  Это  только
представить -  в тюрьму попал!  Мать узнает -  в обморок упадет.  А как же
Генка?  Ему,  небось,  похуже.  И  как же  он про дружка забыл?  Нужно все
рассказать.  Вот вызовут на  допрос,  и  он  обязательно выведет "дядю" на
чистую воду. Генку отпустят, и они вместе поедут в деревню...
     - Гей,  мальцы, вы что, спать сюда пришли? А ну встряхнитесь! - Цыган
сидел на нарах,  по-турецки скрестив ноги, и сосредоточенно скреб пятерней
волосатую грудь.
     Виталий с  трудом  разомкнул глаза.  Он  заснул  на  плече  приятеля,
который тоже  задремал,  прислонившись к  стене.  Виталий зябко  поежился,
шмыгнул носом и недовольно покосился на цыгана.
     - Просьба у меня к вам,  - сказал тот, вставая с нар и подсаживаясь к
ребятам.  - Слушайте,  друзья,  есть у меня к вам дело. Не хотел я об этом
говорить, да, видно, ничего не поделаешь - надо. Мне совсем конец пришел -
это я точно знаю.  Под самую завязку срок присобачат.  Опознал меня здесь,
на  ярмарке,  колхозный  председатель,  у  которого я в кузне около месяца
работал.  Все думал новую жизнь  начать,  осесть  в  одном  месте.  Да  не
выдержал,  узнал,  что  по соседству остановился табор,  в котором две мои
сестры,  попрощался с председателем,  все как полагается,  чин-чинарем - и
был таков.  Он тогда мне еще долго руку жал, уговаривал остаться. Я ведь и
лошадь подковать, и борону починить, и другие кузнечные дела - все умею. И
работу эту люблю.  Но,  наверное,  вольную жизнь еще больше.  Эх,  мальцы,
никто нашей жизни не понимает! - Цыган покрутил головой. - Для этого нужно
иметь  сердце,  кровь  цыганскую.  Вдохнул  я  вольного ветра и как заново
родился!  А может, это мне сейчас так кажется, тогда я об этом не думал. А
председатель... ему кузнец позарез нужен был. Жили мы с ним душа в душу. А
вот на ярмарке не поладили. Узнал он меня - и скандал.
     - Чего ж так?
     - Двух  колхозных кобылиц я  с  собой тогда прихватил.  Дюже  хорошие
лошадки, жаль было расставаться. Теперь ничего нету. Лошадей продал, табор
ушел на другое место... А я вот здесь с вами кукарекаю...
     Он рассмеялся и закачался на скамье.
     - И  гитару,  ту  самую,  что  ты  у  меня  брал,  разбили.  Отпелась
голубушка. Слушай. - Он повернул лицо Виталия за подбородок к себе. - Дело
у меня.  Доверяю его вам, но чтобы не подвели, чтобы по совести, как среди
людей,  а  не  скотов...  Подсвечники я  у  твоего знакомого купил,  что в
гостинице был,  помнишь?  Когда милиция этого длинного увела, он мне почти
тут же гитару мою занес.  И предложил купить золотые подсвечники. Деньги у
меня были,  я на ярмарке кобылиц продал.  И закопал я эту покупку... вовек
никто не догадается -  где. Так вот, мальцы, это золото нужно вернуть моей
сестре.  Она  вас  отблагодарит.  Мужик  ее  с  двумя маленькими детишками
бросил,  тоже цыган,  но  он  только так называется,  а  по нутру своему -
сволочь. Ушел в другой табор. Не успел я ему кровь пустить. Теперь поздно.
А  Розу жалко.  Зима скоро.  Так вот,  золото я  зарыл под вязом на берегу
речки возле Котова,  где лощина,  Зеленая Щель называется. Это место в том
районе известное.  Поляна такая,  а на ней мы костер жгли, вот как раз под
ним и схоронены они.  Пепел разгребете,  и в тряпке,  моем кушаке красном,
они завернуты.  Никто,  ни  один человек про то  не знает...  только я  да
теперь вы.
     - А  где же мы твою сестру найдем?  -  спросил Павел,  который широко
раскрытыми глазами смотрел на рассказчика.
     - Это просто.  За  ярмарочным собором,  где коновязь,  там ее рабочее
место.  Розой ее зовут.  Намекнете ей -  мол,  так и так,  от брата твоего
Николая Гуденко, сидели вместе... Очень прошу!..


     Малышев встретил Себекина холодно.
     - Знакомьтесь,  - кивнул он в сторону расположившегося на диванчике в
дальнем углу  кабинета сухопарого старика.  -  Семен  Глебович Кустовский.
Между прочим, с жалобой на вас...
     - На  меня?   -  недоуменно  спросил  Григорий  Петрович,  пристально
всматриваясь в посетителя.
     - Видите ли.  -  Тот встал и,  засунув пальцы рук в  карманы жилетки,
принялся деловито прохаживаться по  кабинету,  словно был его хозяином.  -
Вот уже сорок лет я являюсь антрепренером театральной труппы.  И в течение
всего этого времени каждый год мы всегда были желанными гостями ярмарки. И
всегда  имели  колоссальный успех.  Еще  бы!  Вы,  конечно,  слышали имена
Садовского,  Румянцевой,  Житова?  Это великолепнейшие артисты!  Они умели
держать  публику  в  руках,   как  хороший  жокей  сноровистую  лошадь.  И
направляли ее куда хотели.  М-да...  Но я,  собственно,  не о  лошадях.  Я
совершенно  не  могу  понять,  куда,  в  какие  сусеки  захоронены  лучшие
человеческие качества,  а именно:  доброжелательность, взаиморасположение,
наконец,  уважительное отношение друг к  другу.  Куда все  это подевалось?
Почему грубость,  озлобленность и неприкрытое хамство сегодня держат верх,
попирая то, что все времена делало всех людьми? Почему, я вас спрашиваю?
     - Я что-то не пойму, - недоуменно заморгал Себекин.
     - Вот и  я  тоже никак не  могу понять,  с  какой стати вверенные вам
люди,  уважаемый  милицейский  комендант,  задерживают моего  костюмера  и
запирают на замок? А этот дежурный ваш - вообще какой-то цербер. Немедлено
верните мне театральные костюмы!  Вы  срываете спектакль!  Хорошего мнения
будет о вас собравшаяся публика,  если я сообщу ей,  что ввиду неожиданных
обстоятельств  спектакль  переносится  в  милицейский  участок.  Вы  этого
хотите?
     - Успокойтесь,  Семен Глебович, - примирительным тоном сказал Малышев
и стал наливать воду из графина в стакан... - Успокойтесь, дорогой. Сейчас
товарищ Себекин все уладит.
     - Конечно,  конечно.  -  Григорий Петрович снял телефонную трубку.  -
Дежурный. Кто задержал костюмера? Ромашин? Позови его. Нету? А в чем дело?
Так...  Гони их обоих в три шеи!  Да... правильно. Ну, он у меня дождется!
Доберусь я до этого Ромашина, ох, доберусь!..
     - Ну зачем же вы так? - опустив глаза, тихо сказал Кустовский. - Ведь
мы только что говорили о доброжелательности.  Вот что должно стать главным
связующим звеном  между  людьми.  Все  надо  делать спокойно,  беречь друг
друга...
     Кустовский сидел  на  диванчике,  свободно  откинувшись на  спинку  и
положив ногу на ногу.  Эта артистическая поза и  вся его манера говорить -
то спокойно, то с надрывом - вдруг взбесили начальника милиции.
     - Недоразумение получилось.  - Он еле сдерживал нахлынувшую ярость. -
От  лица службы прошу извинить.  Только и  вам я  скажу,  что все эти ваши
штучки вроде доброжелательности и  прочего -  вздор,  который вы пытаетесь
возвести в  принцип.  А  в чем суть этого принципа?  Чтобы отгородиться от
того,  что вокруг творится.  Вы розовые очки снимите да оглянитесь!  Земля
горит. Вы газеты читаете? С процессом Дружиловского знакомы?
     - Причем здесь все это?  -  Кустовский устало взялся за виски.  -  Не
путайте, дорогой, пресное с кислым...
     - Нет уж,  коли начали,  то  давайте до конца выскажемся.  Вот я  вас
почти не знаю. Да и театром мне как-то все недосуг было заниматься. Других
дел по горло. Хотя в молодости пылал...
     - Неужели?  Никогда бы не подумал,  - искренне удивился Кустовский. -
Так-так, продолжайте.
     - Я не об этом,  -  отмахнулся Себекин.  - Мало ли кто о чем из нас в
детстве мечтал...  Время все расставило по местам. И поэтому мне непонятны
такие,  как вы.  Между прочим,  с  Дружиловским мы вместе учились в  школе
прапорщиков.   А  пути  наши  разошлись.   Его,   как  контрреволюционера,
расстреляют.  И  правильно.  А  вы говорите -  доброжелательность.  Да что
там...
     - Ну конечно,  вы же милиционер,  -  задумчиво протянул Кустовский. -
Щит и меч, оружие, насилие, власть...
     - Чепуха!  -  отрезал Себекин.  -  Не это главное. Впрочем, с вами на
подобные темы бесполезно говорить.
     - Разумеется.  И  не сердитесь.  Бегу.  Иначе мы действительно сорвем
спектакль. А вы, я вижу, человек крепкий. Люблю таких... и боюсь.
     Во  время  разговора  Малышев  занимался  какими-то  подсчетами и  не
проронил ни слова.
     - Значит,  говорите,  были  знакомы  с  Дружиловским?  -  спросил он,
продолжая изучать столбцы цифр.  - А что, недурно... - Это уже относилось,
по-видимому,  к тому,  что он написал.  - Так за что же расстреляют вашего
знакомого?
     - После  гражданской он  служил у  поляков,  в  генеральном штабе,  и
немало крови попортил нашим.  Кстати, он составлял разные фальшивки, якобы
исходящие от Советского правительства.
     - Ах, вот как?
     - Да вот совсем свежий факт. Вчерашние газеты напечатали сообщение из
Берлина.  Дескать,  в  прессе  опубликовано письмо  германских рабочих.  И
комментарий.  Мол,  если рабочие намерены вступить добровольцами в Красную
Армию, они должны явиться в одно берлинское учреждение, откуда их отправят
в "Третий полк ЧК". Чистой воды провокация.
     - Вы давно в партии, Григорий Петрович? - неожиданно спросил Малышев.
     - С октября 1918 года.  Как раз в годовщину революции вступал.  Прямо
на боевой позиции.
     - Даже  так?  -  улыбнулся председатель ярмарки.  -  У  меня было все
прозаичнее.   Впрочем,   как  сказать.  Всероссийскую  октябрьскую  стачку
помните?  1905 год. Вон уже сколько лет прошло, а день тот отчетливо стоит
в памяти.  Нижний гудел,  как улей.  Стачки,  забастовки... У нас в городе
было  организовано пять  вооруженных  дружин.  Наша  Канавинская считалась
самой боевой. Мы собрались на митинг у Московского вокзала. И вдруг крики:
"Полиция!" И действительно -  видим толпу, впереди полиция с белым флагом,
иконами  и  портретом царя...  На  славу  угостили мы  их  тогда.  Человек
двадцать они потеряли.
     - Удрали, небось, после этого? - спросил Себекин.
     - Как бы не так.  Удрали,  да не совсем. К тому времени к нам прибыла
часть  городской боевой дружины.  Мы  разделились на  две  группы.  Первая
закрепилась на вокзале, вторая - напротив, через дорогу, в каменном здании
Башкирского училища.  Оба здания забаррикадировали,  окна и двери заложили
разными  предметами,  мебелью.  Две  баррикады  построили  на  подступах к
училищу. И вот - ночь. Никто не спит, разумеется, курим, шутим, вполголоса
песни  поем.  Перед  рассветом узнаем,  что  восставшие в  Сормове рабочие
разгромлены и  освободившиеся подразделения власти  направляют против нас.
Долго мы  отстреливались.  Но силы были неравными.  С  боем пробили кольцо
казаков. И все...
     Малышев подошел к  часам,  открыл стеклянную дверцу и  с шумом поднял
опустившуюся на цепочке почти до пола большую цилиндрическую гирю.
     - Тяжелая,  понимаешь,  эта штука,  которая временем распоряжается. А
знаешь,  почему  я  про  все  это вспомнил?  - обратился он к Себекину.  -
Вдумайся в смысл этого слова или  понятия,  как  угодно,  -  реакция.  Она
стремится  умертвить все живое,  лучшее.  Когда я задумываюсь над природой
этой темной силы,  то вспоминаю прежде всего время  после  революции  1905
года.  Но  одно дело,  так сказать,  непосредственное проявление реакции в
лице государственного,  полицейского аппарата и совсем  другое,  когда  ее
несет в себе конкретный человек.  Кстати, Кустовский - именно такой. Я его
давно знаю.  Люди,  подобные ему,  смотрят на все как бы  со  стороны.  Их
реакционность  -  это  их равнодушие,  которое зиждется на самолюбовании в
искусстве. Реакционный дух ощутим и в прожектерстве, и в бюрократизме, и в
пьянстве,  и в тунеядстве,  и в воровстве,  и в проституции - во всем, что
тянет  человека  вниз,  закабаляет  его  привычкой   следовать   низменным
инстинктам.  Мы взялись побороть эту темную силу. Но, наве