говорится, с натуральными слезами, без всяких бутафориев.
     - Это верно.
     - Так в чем дело?
     - Понимаешь,  до нас кто-то уже разгреб кострище.  Может, это второй.
Виталий говорит, что цыган только им двоим доверил тайну.
     - Может, брешет?
     - Надо проверить.  Я прошу,  сходи в театр, но постарайся это сделать
тихо, чтобы не спугнуть.
     - Так ведь я в форме.
     - Ну и что.  Представься официально по пожарной части. Словом, разыщи
того парня и... если что-то подозрительное...
     - Навряд ли.
     - А все-таки чем черт не шутит...
     - Есть!
     - Я скоро буду. Действуй.
     Только Ромашин положил трубку, вновь раздался звонок.
     - Дежурный...  -  как  обычно начал было  он,  но  раздраженный голос
Себекина перебил его:
     - Ладно. Что нового?
     - Звонил  товарищ  Гряднов.  У  него  тоже  вроде  как  неприятности.
Подсвечников нету.
     - Дались они ему...
     - В  театр посылает.  Так что я  схожу туда.  Насчет второго паренька
разведать.
     - Давай.  Только накажи тому, кого за себя оставишь, чтобы чуть что -
сразу звонил мне.
     - Обязательно.
     - Хотя  уже  бесполезно.  Народищу на  вокзале уйма.  Прощальные речи
произносят.  Про  саквояж вроде как и  забыли.  У  меня здесь в  окно весь
перрон  просматривается как  на  ладони.  Гости,  видно,  неплохой  народ!
Смеются,  благодарят.  Ну вот,  последний звонок, поезд трогается. Постой,
постой, что за черт!..
     В  трубке что-то  резко  звякнуло,  и  разговор неожиданно прервался.
Ромашин  недоуменно пожал  плечами,  дунул  в  чашечку  микрофона и  снова
приложил ее к уху - ничего.
     ...Эдди  и  Кэт  высунулись  из  окна  спального  вагона,  приветливо
улыбаясь.  Вагоны качнуло,  и поезд медленно пополз, поскрипывая железными
суставами.
     - Мы навсегда оставим в сердце ваш город! - взволнованно говорил Эдди
провожающему,  идущему рядом с  вагоном.  -  Не огорчайтесь.  Нам,  право,
неловко, что все так вышло.
     - Извините уж. Успеха вам. Смотрите, смотрите!.. - вдруг осекся он.
     По  перрону во  весь  опор  скакал всадник.  Провожающие шарахались в
стороны.  Это  был  Гущин.  Дежурный по  станции попытался было  задержать
нарушителя порядка, но сотрудник милиции сумел на скаку взять чуть вправо,
и дежурный остался в стороне, ловя руками воздух. В это время машинист дал
гудок, конь вздыбился и заржал. Публика ахнула. Всадник лихорадочно вертел
головой, с трудом сдерживая разгоряченную лошадь. Он искал взглядом вагон,
где ехала американская делегация.  Как назло в  этот момент огромные клубы
пара  обволокли отходящий состав.  Гущин  проскочил почти  на  самый конец
перрона и  уже в  последний момент услышал голос Эдди.  На  какое-то время
Степан замешкался, ему было не с руки кидать свою ношу. Развернув коня, он
широко  размахнулся,   с  силой  бросил  саквояж  и  попал  прямо  в  руки
американцу.


     Ярмарочный театр,  куда  направился Ромашин,  стоял рядом с  гостиным
двором,  сразу  за  ним  начинались так  называемые "обжорные  ряды",  где
пестрели   вывесками   небольшие   павильончики:   "Сибирские   пельмени",
"Ярославские  пышки",   "Кавказские  шашлыки",  "Русский  чай",  "Тульские
пряники".  Театр был окружен кустами акации.  У  центрального входа горели
электрические фонари. Сегодня здесь давали "Принцессу цирка" Кальмана.
     Ромашин козырнул дремавшей в  разбитом кресле  билетерше и  прошел  в
фойе.  Из-за  приоткрытой  двери,  ведущей  в  партер,  раздавались  звуки
оркестра.  Он заглянул в  зал:  ярким квадратом светилась сцена с бордовым
бархатным занавесом по бокам. Заканчивался первый акт.
     За кулисами рядом с  Павлом,  сидящим у  лебедки,  с  помощью которой
открывался и закрывался занавес,  нетерпеливо топтался Кустовский. Он то и
дело посматривал в зал. Публика явно скучала. Спектакль шел вяло, артистам
никак не  удавалось войти в  контакт со зрителями,  большинство из которых
отрешенно смотрели на сцену,  шуршали конфетными обертками, кашляли и даже
перешептывались.
     "Принцессу  цирка"  показывали второй  раз.  После  премьеры  местные
газеты на другой же день поместили ругательные отзывы. Причем не скупились
на обидные эпитеты и сравнения. Кустовский бесился. Ну как можно написать,
что  текст пьесы "скучная преснятина" и  что  режиссер при  желании мог бы
"подать кальмановскую стряпню повкуснее", нужно было "посолить и поперчить
сюжет"!  Сообщив о  скудном оформлении спектакля,  критик  опять  съязвил,
заметив как бы вскользь:  "Впрочем,  и  не стоило браться".  А про оркестр
сказал:  "У  него работа небольшая:  дирижер систематически отлучался либо
покурить,  либо  вздремнуть  на  полчасика".  Кустовский был  уязвлен,  на
репетициях не скрывал злости, кричал на актеров. Спектакль решили прогнать
еще несколько раз -  доказать, что провал премьеры - досадная случайность.
И  вот опять неудача.  Кустовский это понял с  первых же минут.  А тут еще
утренний визит...
     Он сразу узнал своего бывшего статиста, хотя тот заметно возмужал, из
юноши превратился в солидного мужчину.
     - Ну-ну,  рассказывай,  Женя,  как ты,  где служишь, чем занимаешься?
Сколько же мы с тобой не виделись?  Считай,  около семи лет.  Вон ты какой
стал...
     Евгений Николаевич Сухов -  это  был  он  -  навестил режиссера сразу
после  репетиции,  за  полтора часа  до  начала  спектакля.  Они  сидели в
маленьком кабинетике, где из мебели было только огромное зеркало, тумбочка
с гримом, два полумягких стула и деревянная вешалка.
     - Бедно живете,  -  сказал Сухов,  усаживаясь на стуле и презрительно
оглядывая стены с потускневшими порванными обоями.
     - Бедно,  Женя,  бедно.  В  этом сезоне вообще погорели.  Ты  помнишь
Граховского и  Харлина -  актеры так себе,  но жить на что-то надо.  И вот
через газету их друзья обратились с просьбой помочь бедствующим.  И что ты
думаешь?  От конторы ярмарки поступило несколько рублей,  чистильщик сапог
прислал что смог.  А  купцы -  ни копейки.  Да мне и самому носить нечего.
Разве это костюм? Стыдно на людях показаться...
     - Узнаю старого приятеля -  сразу плакаться!  На,  держи,  думаю,  по
первости  тебе  этого  хватит.   -  Гость,  развернув  бумажник,  отсчитал
несколько червонцев и положил их на тумбочку.  - Бери, бери, после отдашь.
А нет, так и не обижусь. Я ведь жизнь артистов очень хорошо понимаю. У вас
так: душа в полет просится, а пустые карманы к земле тянут.
     - Так ведь жалованье нам положили нищенское, не разгуляешься.
     Евгений Николаевич встал, достал платок и громко высморкался.
     - Как  говорил мой знакомый Шершов,  он  заготовителем лесоматериалов
работает, неважно, сколько ты получаешь, важно, сколько расходуешь.
     В это время в дверь заглянул Павел.  Он блеснул глазами, хотел что-то
сказать, но, увидев незнакомого, прикусил язык.
     - Что у тебя? - спросил Кустовский. - А ну заходи.
     - Да нет. Я так... - замялся Павел.
     Но в комнату все же зашел,  плотно сжимая какой-то сверток.  Это были
подсвечники,  те самые, которые закопал цыган. Как только они расстались с
Виталием, Павел отнес тюк с костюмами в театр и сразу же, никому ничего не
сказав,  бросился на  розыски стоянки табора.  Ему повезло.  До поворота к
Зеленой Щели его  подвезли мужики,  возившие на  ярмарку пшеницу.  На  все
остальное понадобилось каких-то  двадцать минут.  Назад он  возвращался не
верхней дорогой, по которой ехали Гряднов с Виталием, а нижней. Около трех
километров он бежал, подгоняемый нетерпением, хотел скорее получить совет.
Но,  конечно,  не от первого встречного,  а  от того,  кому доверял,  кого
считал  своим  другом.  Вот  почему,  соскочив  с  отчаливающего от  пирса
небольшого катера, Павел сразу же бросился на поиски Кустовского.
     - Познакомься,  -  произнес Кустовский.  -  Это  Евгений  Николаевич,
когда-то начинал как и  ты.  Но не выдержал,  ушел и  теперь,  насколько я
понял,  не  жалеет.  Стал  солидным человеком.  Не  то  что  мы  с  тобой.
Провинциальные, никудышные актеришки...
     Павел исподлобья глянул на Сухова,  а  тот,  видя,  что его встречают
неласково, приветливо улыбнулся и первый протянул руку.
     - Выше голову,  пацан!  -  бодро сказал гость.  - На-ка закури лучше.
Дело  у  меня к  тебе есть...  Я,  правда,  еще  не  сказал о  нем  нашему
режиссеру.  Что ты там под мышкой прячешь?  А  ну покажи.  -  И он с силой
резко дернул к себе сверток.  -  Ого!  - Гость пристально взглянул Павлу в
лицо.  Тот молчал,  закусив губу.  Еще минута -  и  Павел накинулся бы  на
Сухова,  но тот уже развернул красный цыганский кушак. Увидев подсвечники,
он вздрогнул и тут же лихорадочно стал заворачивать их обратно.
     - Не может быть,  -  тихо проговорил Сухов. - Где ты это взял? Только
не говори, что нашел. Попался, голубчик...
     - Это я... мы...
     - Что  ты  мыкаешь?   Знаешь  ли  ты,   что  эти  золотые  побрякушки
ворованные?  Милиция  с  ног  сбилась,  разыскивая их.  -  Легкий  румянец
подернул  скуластое лицо  Сухова.  Темные  зрачки  его  холодно  блеснули.
Кустовский ничего  не  понимал.  Он  с  немым  укором  смотрел  на  своего
работника.
     - Теперь  ему  крышка,   -   отойдя  в  угол,   проговорил  Сухов.  -
Расстреляют,  как пить дать расстреляют. Ай-я-яй! Такой молодой и такой...
Ты понимаешь,  Семен Глебович,  он у тебя грабитель,  обворовал церковь, и
стоит  мне  только  заявить...  -  Евгений  Николаевич подошел к  зеркалу,
машинально поднял коробку с гримом, повертел ее в руках. - Не вижу выхода.
Как  полноправный член  общества я  должен  немедленно сообщить властям об
этом гнусном поступке, свидетелем которого неожиданно стал...
     - Что же ты молчишь,  Паша?  Объясни наконец,  - испуганно проговорил
Кустовский.
     - Объяснять здесь нечего,  все ясно,  -  резко бросил Сухов,  положив
грим на место.  - Эти подсвечники мне хорошо знакомы. Сделаем так. Уж коли
ты,  братец, запятнал свою честь и совесть, то стереть с них грязные пятна
можешь,  только исполнив мое поручение.  Да-да, у меня к тебе есть дело, я
уже говорил об этом.  Никаких объяснений я слушать не желаю. Ты, парень, у
меня вот здесь.  - Он, крепко сжав сверток, высоко поднял его над головой.
- Но не дрейфь.  Все,  что ни происходит,  к лучшему.  И радуйся,  что эти
подсвечники попали именно ко мне.
     "Откуда он взялся? - лихорадочно думал Павел, искоса глядя на Сухова.
- Что это за тип? Надо же так вляпаться! А что если, правда, заявит? Тогда
крышка.  А ведь заявит. Но что ему надо? Лишь бы до милиции не дошло. А то
ведь там не церемонятся, им ничего не докажешь..."
     - А  дело  мое  такого  свойства.  -  Евгений  Николаевич зашагал  по
комнате. - Говорю в открытую, потому что ни перед вами, Семен Глебович, ни
перед тобой,  мой юный друг, скрывать мне нечего. Во-первых, вот это, - он
еще раз тряхнул подсвечниками, - а во-вторых... Впрочем, тебе, малец, пока
этого не понять.  После спектакля ты должен...  Словом,  как и положено, у
артистов настоящая жизнь начинается после спектакля. Так вот, мне нужно...
запалить  один  маленький  павильон  на   краю  ярмарки.   Просто  устроим
микрофейерверк. Сделать это будет нетрудно. Но делать надо наверняка. Как?
Подумай сам. Там, где москательные товары, гвозди, одним словом...
     - А зачем? Зачем это? - заикаясь, спросил Павел. Он смотрел на Сухова
как  кролик  на удава.  Как он мог отказаться,  если действительно с этими
дурацкими подсвечниками влип,  словно муха в паутину,  в такую  переделку,
что теперь только молчать и слушать.
     - Молчи и  слушай,  -  сказал Кустовский,  словно прочитав его мысли,
напуганный не меньше Павла.
     - Но мне нужно идти спектакль заряжать, - вдруг вспомнил парень.
     - Да-да, время торопит. Я думаю, мы его отпустим, Евгений Николаевич,
- сказал режиссер.
     - Пусть идет.  Но помни:  в  одиннадцать ты должен сделать то,  что я
сказал.  Не вздумай в милицию обращаться. На моей стороне сила, мне ничего
не стоит доказать,  что ты вор.  А сделаешь как надо -  в награду получишь
золотишко.  Не сделаешь... - Сухов отошел к стене и из внутреннего кармана
показал ручку револьвера. - Надеюсь, понял? Иди.
     Сухов сразу плотно прикрыл за  Павлом дверь.  За нею слышались голоса
вокалистов,  музыка.  Театр перед спектаклем постепенно оживал, наполнялся
звуками. Кто-то громко возмущался, по коридору взад и вперед, гулко топая,
сновали  рабочие,   подтаскивая  к   кулисам  декорации.   Часть  из   них
устанавливали, прибивая с помощью косяков к полу на сцене.
     Кустовский,  бледный от страха,  смотрел на Сухова и с тоской думал о
том, что же будет дальше. Он никак не ожидал такого поворота событий.
     - Женя,  что же это?  Я в трансе.  Ты шутишь,  или мне снится сон?  -
бормотал он,  глядя в угол,  где стоял, опершись рукой о зеркало, незваный
визитер.
     Тот сделал шаг вперед,  широко расставил ноги и  метнул на  режиссера
острый взгляд.
     - Нет,  дорогой,  это не сон,  -  он чеканил каждое слово, - это явь.
Суровая и  беспощадная.  Человек отличается от животного тем,  что наделен
способностью мыслить. Ты напуган. Что ж... Каждому свое. Ничто не способно
убить во  мне  желание действовать.  Да,  да!  Сегодня вся  эта ярмарочная
бутафория,  весь этот содом человеческой жадности, тупости - все полетит к
черту.  Есть единственное средство прекратить эту какофонию,  этот гнусный
мираж  -  огонь,  всесильный,  всесокрушающий.  Он  сожрет,  проглотит эту
ярмарку и  тем  самым свершит жестокий и  справедливый суд  над заблудшими
овцами в человеческом обличье... Я докажу, я отомщу, я уничтожу!..
     Сухов задыхался,  хрипло выталкивая из  себя  горячие слова.  "Да  он
безумец!" - подумал хозяин кабинета, а вслух сказал:
     - Это безрассудно, Женя! Опомнись! Что ты говоришь?!
     - Молчи,   трусливая  душа!   У   меня   отняли  все.   Ведь  я   сын
лесозаводчика...
     - Твой отец был  прекрасный человек,  я  его хорошо знал,  -  вставил
Кустовский.
     - ...Который имел роскошный английский лимузин и который подло сбежал
на  нем  за  границу,  как  только начались беспорядки.  Кто  же,  я  тебя
спрашиваю,  уготовил мне такую судьбу?  И  после этого я должен смириться,
подстраиваться?  Ни за что!  Наоборот. Мстить, беспощадно мстить - вот моя
цель.  Я знаю себя.  Мне нужны были деньги,  и я их добыл. И добуду еще. А
заодно спалю ярмарку. Да, черт возьми! - По щекам его вдруг потекли слезы.
- Прости,  Семен.  Ты видишь,  я плачу.  А почему?  Потому что я человек -
жалкое существо, скотина, одним словом. За это я себя не люблю. За то, что
бываю слаб,  как и  все.  Но смириться,  жить в хлеву,  по-овечьи блеять -
никогда!  -  Он снова перешел на крик. Затем решительно встал. - Довольно!
Проследи,  чтобы мальчишка не смылся.  Не сделает то,  что я сказал, - оба
ответите. Головой. - И стремительно вышел.


     Ромашин внимательно следил  за  происходящим на  сцене,  беспрестанно
вертя  головой  и  вытягивая шею:  очень  мешала  сидящая  впереди высокая
блондинка.  А  спектакль его  неожиданно увлек.  Когда пополз занавес,  он
опомнился.  От  досады на  самого себя,  на  то,  что так близко к  сердцу
принимает всю эту выдуманную чепуху, он даже скривил губы и полез в карман
галифе за платком, чтобы высморкаться.
     Кустовский,   появившийся  за  кулисами,  заметил  Ромашина  и  сразу
покрылся легкой испариной. "Какой черт принес сюда этого милиционера?" - с
испугом  подумал  режиссер и  наткнулся на  Павла,  который,  вцепившись в
рукоятку лебедки, отрешенно смотрел в угол.
     - А что,  это будет очень красиво, если петуха пустить... - сказал он
задумчиво.
     - Тише ты!  -  цыкнул на него Кустовский.  - Кажется, милиционер сюда
идет. Ну, приятель, держись, не иначе как по твою душу.
     - Кто?  -  встрепенулся Павел  и  тоже  стал  смотреть сквозь щель  в
занавесе.  В  это  время  Ромашин,  пробираясь через узкие ряды,  медленно
направлялся к выходу.
     - А вдруг он пронюхал?  Может, цыган рассказал? Только этого никак не
может быть. Но все равно бежать надо, Семен Глебович...
     - Сиди смирно,  поздно уже. И виду не показывай. Вот он, сюда идет...
- прошептал Кустовский.
     В  кулисах  с  противоположной стороны показался Ромашин.  Он  быстро
прошел на  сцену.  Павел вдруг суматошно закрутил ручку лебедки.  Огромный
тяжелый занавес покачнулся и стал быстро расползаться. Зал покинули еще не
все зрители. Увидя на сцене милиционера, некоторые зааплодировали. Ромашин
застыл как вкопанный,  впервые оказавшись в столь нелепой ситуации. У него
было  такое  чувство,   словно  его  голым  выставили  напоказ.  Он  криво
улыбнулся, легко поклонился и начал пятиться назад.
     Кустовский  дал  парню  легкий  подзатыльник  и,  перехватив  рукоять
лебедки,  принялся энергично вращать ее в другую сторону.  Занавес,  будто
огромная усталая птица, широко взмахнул крыльями, и они сомкнулись...
     - Так, - Ромашин, красный от негодования, вращал глазами. - Клоуна из
меня делаешь?  Ну,  я  тебе покажу!  Я  тебе такой цирк устрою!  Чего зубы
скалишь?  -  набросился он на "шутника". - А ну пойдем поговорим. Вопрос у
меня к тебе имеется.
     - Нельзя ему.  Извините великодушно, но он здесь поставлен неспроста.
Сейчас начнется второй акт,  -  залепетал режиссер,  -  а в нем свыше семи
картин, а это значит, здесь нужен постоянный человек.
     - Ну что ж, можно и здесь.
     В  стороне,  готовясь к  выходу,  ни  на  кого  не  обращая внимания,
разминалась балерина.  Она  резко  выкидывала ногу  вверх и  затем тут  же
наклонялась,   почти  касаясь  головой  пола.  Балерина  заламывала  руки,
вставала на носки.
     - Чего это она?  -  осторожно спросил розыскник.  -  Так близко почти
раздетую женщину он еще никогда не видел.  -  Развели,  понимаешь.  Совсем
люди стыд потеряли.
     - Мария Егоровна,  перестаньте.  Вы же видите,  здесь посторонние,  -
сказал Кустовский.
     Та недовольно вытянула губки и сердито дернула плечом:
     - Всегда вы  так,  Семен  Глебович.  Вместо того,  чтобы  подбодрить,
посоветовать,  показать,  накричите перед  самым выступлением.  Хорошо,  я
уйду.
     - Вот   с   каким  контингентом  нам  приходится  работать,   товарищ
милиционер,  -  пожаловался Кустовский.  -  Артисты -  очень тонкий,  я бы
сказал, сверхчувствительный народ. А жалованье у нас сами знаете какое...
     - У  нас не  больше,  -  ответил Ромашин,  -  а  нервов мы тратим ого
сколько!  Потому как  народ  действительно нынче  пошел с  запросами да  с
претензиями. Все ему, значит, покажи, расскажи, может быть, он после этого
и поведет себя как положено,  по закону,  значит... Артисты, одним словом.
Везде артисты...
     Он  почесал в  затылке.  В  это время прозвенел последний звонок,  на
сцене началась беготня. Кустовский хлопнул в ладоши.
     - По местам!  Все по местам, начинаем! Как там, готовы? Отлично. Гашу
свет в зале. Крути, Павел!
     Стало  тихо,  слышно  было  только шорох  раздвигающегося занавеса да
скрип тонких стальных тросов,  наматываемых на  лебедку.  Но  вот  дирижер
взмахнул палочкой, и под потолок полетели звуки оркестра.


     Сухов был крайне возбужден.  Он  только что сообщил персидскому купцу
Абдул-беку,   остановившемуся  в  гостинице  "Кавказ",  о  том,  что  люди
подобраны,  что  сегодня ближе  к  полуночи разработанный ими  план  будет
осуществлен.  Кроме Павла он сумел в  тот же вечер завербовать для поджога
Константинова и  его  жену  Галину:  они  встретились ему  у  дебаркадера.
Евгений Николаевич вернул  супругов на  берег  и  сразу  же  раскрыл,  что
называется,  свои карты.  Губошлеп то  и  дело прикладывал смоченный водой
платок  к  уже  начинающему затекать сине-бурым  цветом глазу,  болезненно
морщился, а Галина, словно не слушая Сухова, тараторила обиженно-негодующе
о своем:
     - Моего-то избили!  Никому веры нет. Полюбуйтесь на этого красавца. И
такого мне приходится кормить,  поить, одевать. Дура я, дур