- Просто так. И напрасно: он с нас все, что имели, содрал.
     - Сколько?
     - Четыре тысячи. За эти деньги можно построить трехкомнатную квартиру
в кооперативе.
     - А форма? Ничего из вашей форменной одежды не исчезло?
     Сержант немного подумал. Потом нерешительно ответил:
     - Фуражка... Старая фуражка куда-то девалась, но я думал, что жена...
     - А рубашка, брюки?
     Гапочка пожал плечами.
     - Вроде на месте... Кому нужна рубашка?
     - Эта рубашка, - вставил  Дробаха,  -  была  использована  бандитами,
убившими человека.
     Сержант порывисто повернулся к следователю.
     - Вы сказали: убили? - Постепенно смысл сказанного начал доходить  до
него, он побледнел и переспросил: - Убили?
     - Угу... - как-то уж слишком буднично кивнул Дробаха. -  Надели  вашу
форму, остановили машину и убили водителя.
     - Пашкевич?
     - Да. Кстати, ваша форма могла подойти ему?
     - Мы одного роста, он, правда, чуточку худее. И вы говорите, что Олег
убил человека?
     - С напарником. Таким же рецидивистом. И  поэтому  прошу  посмотреть,
чего не хватает из вашей форменной одежды.
     - Жена... - ответил сержант. - Сейчас придет жена, и она... Но  ведь!
- воскликнул он вдруг. - Какой же мерзавец! А я еще его на работу устроил!
     - Кто мерзавец? - послышалось со двора. - Чего орешь?
     - Василина! - Сержант  повернулся  к  открытому  окну.  -  Иди  сюда,
Василина!
     Василина Васильевна, в отличие от мужа, оказалась полной. Узнав,  кто
мы такие и по какому поводу пришли, обошла всех по очереди и пожала  руки.
Жала не по-женски крепко, что свидетельствовало о твердом характере.
     Принесла из другой комнаты стул, уселась на нем, удобно  опершись  на
спинку, и солидно произнесла:
     - Слушаю вас.
     Беседовать с такой женщиной  для  следователя  -  одно  удовольствие:
ответы, как правило, исчерпывающие и деловые, без фантазий.
     Дробаха повторил  вопрос:  не  заметила  ли  она  в  последнее  время
исчезновения чего-нибудь из форменной одежды мужа.
     - Брюки, - ответила, не задумываясь.
     - Ваш брат мог взять их?
     - Только он. Я еще подумала: зачем? Попросил - сама бы дала.  Богдан,
- кивнула она на мужа, - как раз новую форму получил.
     - А рубашки?
     - Я же их не считаю. Выстираю, выглажу, а чтоб считать...
     - И все же придется.
     Василина Васильевна, совсем по-детски пошевелив губами, ответила:
     - По-моему,  семь.  Да,  семь.  -  Быстро,  невзирая  на  солидность,
вскочила, вышла из комнаты. Вернулась чуть ли не сразу.  -  Там,  пять,  -
сообщила она, - шестая на Богдане.
     Дробаха потер руки.
     - Следовательно, одной не хватает, - констатировал он.
     - Да, - согласилась та. - А что?
     - Ваш брат совершил тяжкое преступление, и  мы  разыскиваем  его.  Не
виделись в последнее время?
     - Век бы не видеть! Снова за свое взялся...
     - Где он может быть?
     - Если бы знать!
     - У вас есть еще родственники?
     - Тетка на Кировоградщине. Тут недалеко, в Долинском районе. Но  Олег
вряд ли отправится туда, никогда в жизни и не виделись.
     - А товарищи? Знаете его товарищей?
     - Какие товарищи! Его же столько лет не было...
     - Может женщины?
     - Погодите! - Приподнялась она на стуле. - У него же Маруська...  Тут
где-то познакомился, а она из Львова, он еще письмо от нее получил.
     - Почему думаете, что именно от нее?
     - Я же из  ящика  вынимала.  Смотрю:  из  Львова.  А  он  перед  этим
хвалился:  какую-то  львовяночку  встретил,   кажется,   продавщицу.   Или
официантку... Я еще порадовалась: женится, может, хоть это ума прибавит.
     Дробаха пошевелил пальцами и  спросил  как-то  вяло,  хотя  глаза  за
стеклами очков даже потемнели от нетерпения:
     - Адрес?.. Не запомнили ли случайно обратного адреса на конверте?
     Василина Васильевна покачала головой:
     - Зачем же он мне?
     - И все же? Вы же видели:письмо из Львова... А дальше? Улица?
     - Улица... Что-то там было написано...  -  Она  потерла  лоб  тыльной
стороной ладони. - Вертится вот перед глазами, а не вспомню.
     - А вы закройте глаза, - посоветовал Дробаха, - иногда это помогает.
     Женщина улыбнулась и правда закрыла глаза.
     Дробаха снял очки и начал протирать стекла носовым  платком.  Кольцов
заерзал на диване, и старые пружины уныло заскрипели.  Дробаха  недовольно
посмотрел в нашу  сторону,  будто  этот  скрип  мог  помешать  напряженной
умственной работе женщины.
     Василина Васильевна открыла глаза и сказала с сожалением:
     - Не припомню...  Но  ведь...  Вот  что:  название  какое-то  чудное,
точнее,  не  чудное,  а  что-то  от  профессии.  То  ли  Сапожная,  то  ли
Портняжная...  Гончарная...  То  ли...  Погодите...  Погодите...   Я   еще
подумала. О чем же  я  подумала?  -  Снова  задумалась.  -  Хлебная.  Нет,
кажется, Пекарская... Точно, хлеб люди пекут... Пекарская!
     Дробаха надел очки, похвалил:
     - Ну и память у вас, Василина Васильевна. Ассоциативная...
     - Какая уж есть.
     -  Очень  хорошая  память,  говорю.  А  номер   дома,   квартиры   не
припоминаете?
     - Не обратила внимания.
     - Маленькие цифры или большие?
     - Нет, врать не хочу.
     - И вы передали письмо брату?
     - Положила на стол в его комнате.
     - Не сказал, что пишет эта Маруся?
     - Хвалился: приглашает.
     - Она молодая или средних лет? Красивая?
     - А кто ее знает... Но я думаю, зачем молодой и  красивой  Олег?  Ему
уже за тридцать пять и лысый.
     - Все бывает... -  глубокомысленно  ответил  Дробаха.  Добавил  после
паузы: - Вот вы сказали: брат похвалился, что встретил львовяночку. Сказал
бы так,  если  бы  познакомился  с  женщиной  средних  лет  и  некрасивой?
Львовяночка! Само слово какое-то красивое...
     - Может быть, - согласилась Василина Васильевна. - Олег - все  может!
Чего-чего, а голову женщине задурить может!
     - Почему вы думаете, что эта Маруся - продавщица?
     - Так Олег же говорил. Она  к  продуктам  какое-то  отношение  имеет.
Может, продавщица или кассирша.
     - Не спросили у него?
     - А не все ли мне равно!
     - Писем от нее больше не было?
     - Так ведь Олег же через неделю съехал.
     - Куда?
     - Комнату где-то снял. Я еще спросила - где, но он  не  сказал.  Мол,
если захочет, сам зайдет. А мне бы век его не видеть!
     Она сказала это вполне искренне, и я подумал: действительно, с  таким
братом не соскучишься. Но желания у нас с Василиной Васильевной  в  данном
случае были совсем противоположные: лично мне хотелось как  можно  быстрее
увидеться с ее  малопочтенным  братом.  В  конце  концов,  версия  с  этой
львовяночкой Марусей была перспективна,  и  я  сказал  Дробахе,  когда  мы
вышли, что, наверное, мне придется полететь во Львов.  Было  бы,  конечно,
очень хорошо, если бы и он...
     - Однако надо организовать всесоюзный розыск  Пашкевича,  -  возразил
Иван Яковлевич, - а он может быть в Ташкенте или где-нибудь под Читой...
     Не согласиться с этой мыслью было трудно, во  всяком  случае  теперь,
когда мы ехали в гостиницу и не знали, что готовит нам завтрашнее утро.  А
приготовило оно нам  настоящую  неожиданность,  которая  в  несколько  раз
укрепила мою позицию относительно львовской версии.
     Утром мы с Дробахой поехали в больницу. Галина Микитовна  чувствовала
себя неплохо, она уже ходила, и главврач пригласил ее в свой кабинет.
     Коцко села на  кушетку,  застланную  простыней,  блеснула  глазами  и
сказала, не ожидая вопросов:
     - Мне было трудно поверить в то, что  он...  -  Галина  Микитовна  не
сказала: "Олег", она вообще и дальше ни разу не произнесла имя  Пашкевича,
будто подчеркивая свое нынешнее отношение к нему, - что он оказался  таким
мерзавцем. Но факт остается фактом, и я виню себя.
     Мне стало жаль Коцко, и я сказал как можно мягче:
     - Не обвиняйте себя, Галина Микитовна. Впереди у вас долгая жизнь,  и
все наладится.
     Она устало махнула рукой.
     - Не будем об этом... Есть какие-то вопросы ко мне? У  вас  сейчас  и
так много хлопот, и если уже выбрались ко мне...
     - Да, вопросы есть, -  подтвердил  Дробаха.  Это  прозвучало  слишком
по-деловому, но, в конце  концов,  Ивана  Яковлевича  можно  было  понять:
следователь прокуратуры - лицо официальное, и в его обязанности не  входит
утешение. Тем более что Галина Микитовна сама  правильно  поняла  характер
нашего посещения.  -  Первый  вопрос:  получал  ли  Пашкевич  какие-нибудь
письма?
     - На мой адрес - нет.
     - Приходили ли к нему какие-нибудь люди?
     - Ни разу. Кроме Жука. Но о Григории он меня предупредил.
     - Как узнал о его приезде?
     - Могло прийти письмо на дом культуры или Главпочтамт.
     - Не встречали Пашкевича в городе с кем-нибудь?
     - Нет.
     - Понимаете, Галина Микитовна, нам нужно  установить  круг  людей,  с
которыми он общался. И ваши показания значат очень много.
     - Понимаю, но вряд ли смогу чем-нибудь помочь. Он уходил на работу  в
полдень и возвращался  поздно.  Ужинали  -  и  спать.  Людей,  с  которыми
общался, ищите в доме культуры.
     - Резонно, - согласился Дробаха, - мы так и сделаем. Но  у  вас  есть
телефон - никто не звонил Пашкевичу?
     - Нет.
     - А он сам?
     - Иногда.  Чаще  всего  на  работу.  Хотя...  В  день  моего  приезда
разговаривал по междугородному телефону.
     - Почему так считаете?
     - Мы хотели устроить хороший ужин, попрощаться с Григорием, и я пошла
в гастроном. Возвращаюсь, а он разговаривает,  не  слышал,  что  я  вошла,
кричит в трубку: "Девушка, не разъединяйте, дайте договорить..." Но ничего
не вышло, бросил  трубку  и  тут  увидел  меня.  Немножко  смутился,  я  и
спрашиваю: "С кем разговаривал?"  -  "А-а,  говорит,  деловой  разговор  с
районом".
     - С районом? - переспросил Дробаха, искоса поглядывая на  меня.  -  В
день вашего приезда? Тридцатого июня?
     - Тридцатого июня, - подтвердила Коцко.
     Я без слов понял Дробаху и вышел в ординаторскую.
     Позвонил Кольцову и попросил  срочно  выяснить,  с  кем  разговаривал
Пашкевич по  междугородному  телефону  из  квартиры  Коцко.  Вернувшись  в
кабинет, увидел, как улыбается Дробаха,  расспрашивая  о  подробностях  ее
знакомства с Пашкевичем. От его предыдущей сухости не  осталось  и  следа,
глаза  светились  сочувствием,  казалось,  он  сейчас  погладит  Коцко  по
головке.  И  она,  растроганная  этой  прокурорской   доброжелательностью,
размякла и отвечала, нисколько не таясь.
     Я чуточку позавидовал этому Дробахиному умению расположить человека к
себе, хотя, честно говоря, улавливал в его тоне и фальшивые  нотки,  но  я
слушал их разговор, так сказать, со  стороны,  а  Галина  Микитовна  снова
переживала историю своей неудачной любви, и ей было не до  психологических
наблюдений.
     - На другой день мы встретились в парке и долго сидели на скамейке, -
рассказывала она. - У него был транзистор, слушали музыку,  разговаривали,
он говорил, что чувствует себя как юноша, у которого в жизни все  впереди,
ну, который делает первые шаги  и  счастлив,  что  в  начале  этой  дороги
встретил меня...
     "Вот гусь! - не без злости подумал я. -  Трепач  проклятый,  нах-хал!
Посмотрим, как ты запоешь, когда попадешь в наши руки!"
     Резко зазвонил телефон, я снял трубку и услышал голос Кольцова.
     - Приятная новость, старик! - весело начал Саша. - Ты  меня  слышишь?
Так вот, тридцатого июня по телефону  Коцко  велся  разговор  со  Львовом.
Понимаешь, старик, Пашкевич определенно говорил со своей Марусей.
     - Номер телефона львовского абонента? - нетерпеливо спросил я.
     - А тебе хлеб, так сразу с маслом и с  медом!  -  В  голосе  Кольцова
прозвучали укоризненные нотки. - Думаешь, я не поинтересовался? Ничего  не
вышло, разговаривали из почтамта.
     - Жаль, - пробормотал я.
     - И все же в этом разговоре что-то есть. Желаю успеха.
     Кольцов положил трубку.
     Дробаха вопросительно посмотрел на меня.
     - Львов, - объяснил я. - Тридцатого Пашкевич разговаривал со Львовом.
     - Поехали, - решительно встал следователь. - А вам, Галина Микитовна,
большое спасибо.
     Мы вышли на улицу, и Дробаха категорическим тоном сказал:
     - Придется вам, Хаблак,  разрабатывать  львовскую  версию.  Вылетайте
первым же рейсом. А я еще попробую поговорить  с  сотрудниками  Пашкевича.
Потом - в Киев. Будем держать связь по телефону.
     На улице было жарко, откровенно говоря, ехать на  аэродром  не  очень
хотелось, да что поделаешь: приказ есть приказ, и Дробаха в  конце  концов
прав: кому же, как не мне, лететь во Львов.
     Я подумал, что Марий на этой  Пекарской  улице  может  быть  не  один
десяток, даже сотня, и возиться  с  ними  придется  долго,  -  работа  эта
черная, неблагодарная, вообще не исключено, что  никаким  Пашкевичем  там,
может, и не пахнет.
     Однако если Пашкевича во Львове нет, должен же где-то  обретаться,  и
мы не успокоимся, пока не задержим его.



                                    5

     Самолет  пробежал   по   бетонной   дорожке,   затормозил   и   начал
разворачиваться к зданию аэропорта. И в это время хлынул дождь,  чистый  и
теплый летний дождь, какие часто бывают в Прикарпатье.  Горы  загораживают
путь тучам, они останавливаются и проливаются обильным дождем.  Летом  тут
всегда яркая зелень, и травы в предгорьях вырастают по пояс.
     Но мне сейчас ни к чему ни травы, ни то,  что  дождь  в  начале  июля
считается золотым: я не взял с  собой  плаща,  а  надо  было  добежать  от
самолета до аэропорта.
     Я тянул до  последнего,  наконец  уже  и  стюардесса  просеменила  по
пустому проходу, бросив вопросительный взгляд в мою сторону, лишь тогда  я
подхватил свой "дипломат" и выскочил на летное поле.
     Дождь сразу накрыл меня, и я бежал, перепрыгивая через лужи и пытаясь
хоть немного прикрыться "дипломатом". Должно  быть,  со  стороны  на  меня
смешно было смотреть: долговязый мужчина хочет  побить  рекорд  в  тройном
прыжке, минуя лужи, но в конце концов попадает в одну из них,  обрызгивает
других пассажиров, и от него шарахаются, как от сумасшедшего.
     Наконец я проскользнул  через  турникет  и  метнулся  к  спасительной
лестнице вокзала. И сразу чуть  не  натолкнулся  на  Толю  Крушельницкого,
Анатолия  Зеноновича  Крушельницкого,   старшего   инспектора   городского
уголовного розыска.
     Майор стоял на верхней ступеньке и смотрел на меня сверху вниз, как и
полагается  в  таких   случаях,   несколько   пренебрежительно.   Даже   с
неудовольствием. Но я не обратил внимания  ни  на  неудовольствие,  ни  на
пренебрежительность - был счастлив, что  спасся  от  ливня,  остальное  не
касалось меня, даже пренебрежительные нотки в обращении  ко  мне  старшего
инспектора.
     - Вам что, в столице плащей не дают? Ну, куда я такую  мокрую  курицу
повезу?
     Я поставил на ступеньку "дипломат". Вытер платком лицо и  лишь  тогда
сделал довольно неудачную попытку оправдаться:
     - Так я же из Кривого Рога...
     - Угу, - тут же согласился Крушельницкий, - в Кривом Роге  дождей  не
бывает...
     Но я уже освоился и перешел в решительное наступление:
     - Над всей Украиной чистое небо, и только в вашем...
     Толя поднял вверх обе руки.
     - Остановись, безумец, - воскликнул  он  патетически,  -  потому  что
сейчас обидишь Львов, а этого не прощу ни я, ни все наши ребята! И оставим
тебя без нашей дружеской поддержки.
     - Никогда! Никогда не сделаешь этого! -  Мы  обнялись,  и  я  немного
намочил безукоризненно выглаженный Толин  пиджак.  Он  был  пижоном,  этот
майор угрозыска: носил элегантные, сшитые у  какого-то  старого  портного,
костюмы. Говорят, портной хвастался, что при проклятой пилсудчине  обшивал
весь львовский бомонд, может, и врал про бомонд, но шил правда хорошо, и я
всегда завидовал Толиным костюмам.
     Крушельницкий был рад моему приезду - я сделал этот вывод потому, что
Толя не обратил внимания на мокрые пятна на своем пиджаке и улыбался  так,
как можно улыбаться только друзьям: когда, кажется, все лицо - и  губы,  и
щеки, и особенно глаза - излучают доброжелательность.
     - Пошли, - подтолкнул он меня, пропуская в дверях.
     Я повернул к вестибюлю, однако  Толя  потащил  меня  направо,  откуда
лестница вела на второй этаж в ресторан.
     -  Я  не  голоден...  -  попробовал  я  возразить,  но  Крушельницкий
решительно положил конец моим колебаниям.
     - Выпьем кофе, - объяснил он - Здесь нам сварят настоящий кофе,  а  в
связи с тем, что рабочий день уже кончился, возьмем кое-что и к  кофе,  за
встречу.
     С этим трудно было не согласиться, тем более что встречаемся мы очень
редко, и если даже обмывать каждую встречу, алкоголиком не станешь.
     В  ресторане  Толю  знали:  нас  посадили  за  крайний  столик,   где
красовалась  табличка  "Занято".  Официантка  сразу  подбежала  и   вынула
блокнот, готовясь записывать, но Толя отодвинул меню.
     - Вот что, Маричка, дай нам, пожалуйста, триста  коньяку,  что-нибудь
закусить, лангеты и кофе.
     "Маричка, - подумал  я,  -  первая  официантка,  с  которой  пришлось
встретиться во Львове, - уже Маричка. Не слишком ли много их  тут  на  мою
голову?"
     Девушка ушла. Толя закурил болгарскую сигарету, со вкусом затянулся и
выжидательно посмотрел на меня. Знал, что даром из Кривого  Рога  так  вот
без плаща, с одним несчастным "дипломатом", не летают, особенно  работники
угрозыска, и ждал, когда я начну исповедоваться. Но я не  спешил  начинать
деловой разговор и с удовольствием смотрел на Толю.
     Мне всегда приятно смотреть на Крушельницкого. Говорят, что мы чем-то
похожи, и не только высоким ростом, а и чертами лица. Я не совсем согласен
с этим. Толя кажется мне красивым парнем, не то, что  я.  У  него  высокий
лоб, прямой нос и широко поставленные темные глаза. А у меня глаза  серые,
даже зеленоватые, как у кота, - разве можно  с  такими  глазами  составить
конкуренцию Крушельницкому?
     На майора даже девушки оглядываются, злые языки, правда, говорят, что
не на него, а на костюмы, и что Толина красота и импозантность  зависят  в
основном от польского портного, однако я глубоко убежден, что это выдумки.
     Посмотрите только, как улыбается  этот  майор  криминалистики!  Прямо
артист, и никто из посторонних не догадается, что профессией этого мужчины
с ослепительной улыбкой является ежедневный  розыск  разных  преступников,
воров и бандитов, и  что  с  этими  обязанностями  он  справляется  весьма
успешно - один из лучших детективов в республике.
     Я, например, не очень люблю, когда меня называют  детективом.  Как-то
это  звучит  несколько  велеречиво   и   по-иностранному.   Проще   нужно,
приземленнее, если можно так сказать, потому что мы  обыкновенные  сыщики,
вот-вот - сыщики, и никуда от  этого  не  денешься.  Пока  нужна  и  такая
профессия, если хотите, профессия грубая, но ведь мы имеем дело  с  людьми
грубыми и вульгарными (это еще мягко говоря),  к  которым  надо  применять
грубые приемы, пользоваться иной раз и оружием, и наручниками.
     Вот и сейчас у меня под мышкой пистолет. На всякий случай, я  уже  не
помню, когда приходилось стрелять из него. Однако приехал я не на прогулку
и не для того, чтобы пить коньяк в аэропортовском ресторане,  приехал  для
розыска убийцы, опасного преступника, с которым  могу  встретиться  каждый
день и для задержания которого может понадобиться оружие.
     Я  шевельнулся:  от  пистолета  сделалось  неудобно,  и  я  незаметно
передвинул его чуточку вперед.
     Посмотрел на Толю и немножко устыдился: ведь только что подумал,  что
негоже мне рассиживаться в ресторане, и тем самым, хотел  этого  или  нет,
все же обидел своего коллегу, а он, как говорится, со всей душой, будто  и
не знает, что рассиживаться по ресторанам нам нельзя.
     Наконец, сегодня мы уже ничего не сделаем, и не  все  ли  равно,  где
рассказы