,  легко  бросил  его  себе  за  спину.
Выскользнул из кабинета, прыгнул через ступеньку,  но  вдруг  остановился,
неудобно подавшись всем телом назад. Рука  невольно  скользнула  в  карман
пиджака, который оттягивал пистолет.
     В дверь гостиной входил профессор. Огромный черный пес  прыгал  возле
него.
     Первым заметил Климунду дог... Замер,  присев  на  передние  лапы,  и
неожиданно прыгнул к  лестнице,  но  в  то  же  мгновение  Спиридон  успел
выхватить пистолет.
     Он  выстрелил  не  задумываясь,  еще  не  сообразив,  что  делает,  в
оскаленную пасть дога. Толкнул ногой собаку в грудь - большое черное  тело
сползло по лестнице...
     Климунда опустил пистолет  и  уставился  на  сухонького  седобородого
человека, застывшего у входа  в  гостиную  с  собачьим  поводком  в  руке.
Очевидно, профессор еще ничего не понял, потому что стоял и  обескураженно
смотрел на молодого человека с рюкзаком на лестнице.
     Климунда видел его полные ужаса глаза - они  сверлили  и  притягивали
Спиридона, он боялся и ненавидел их. Знал,  что  сейчас  что-то  случится,
знал даже, что именно.  Ведь  ему  надо  немедленно  уйти  отсюда,  а  эта
маленькая, жалкая фигура загораживает дорогу...
     Климунде осталось преодолеть две или три ступеньки.  Он  остановился,
чтобы  перешагнуть  через  труп  дога,  и  тут  профессор   бросился   ему
наперехват. Он гневно поднял руку с кожаным  поводком  и  закричал  тонким
голосом:
     - Назад, мерзавец!
     Климунда поднял пистолет, еще секунда - и выстрелил  бы,  но  в  этот
момент маленький человечек больно хлестнул его поводком по руке.  Спиридон
опустил руку и неожиданно для самого  себя  бросился  по  лестнице  вверх.
Только очутившись на втором этаже, понял, что тут спасения нет.
     Профессор сейчас поднимет шум, позвонит в милицию... Климунда  поднял
пистолет, но тут же снова опустил его -  наверно,  подумал,  что  вторично
стрелять опасно. Хорошо, что первый выстрел не привлек  ничьего  внимания.
Он на секунду заколебался, только на секунду, перепрыгнул через  ступеньки
и ударил профессора,  преградившего  ему  дорогу,  рукояткой  пистолета  в
висок. Увидел, как тот пошатнулся, схватился руками за грудь и упал  прямо
на пса.
     Климунда хотел бежать, однако ноги у него  снова  подломились,  и  он
опять сел на ступеньки, опершись рюкзаком на перила. Положил  пистолет  на
колени и уставился на два тела, неподвижно лежавшие у  его  ног.  Внезапно
ощутил на себе десятки взглядов, словно во всех углах гостиной  притаились
маленькие седые человечки.
     Сняв перчатки, Климунда нащупал в кармане папиросу,  жадно  затянулся
несколько раз, обжигая пальцы, потушил папиросу и эта боль  заставила  его
опомниться. Спрятал пистолет в наружный карман пиджака, подобрал окурок и,
перешагнув через трупы, вышел на залитую солнцем асфальтированную дорожку.
     Калитка теперь не была заперта.  Спиридон  выглянул,  подождал,  пока
скрылись из виду какие-то двое прохожих, и направился к улице,  где  стоял
"Москвич".
     Иваницкий завел мотор, еще издали увидев Климунду. Спиридон плюхнулся
на заднее сиденье, и Омельян, ни о чем не расспрашивая, рванул машину.
     Иваницкий все время смотрел в зеркальце, не преследует ли кто-нибудь.
Но улица  была  пуста.  Только  далеко  позади  вынырнула  из-за  поворота
грузовая машина.
     Омельян круто взял вправо, обогнал троллейбус и выскочил по проспекту
на мост.
     Только переехав его, Иваницкий нарушил молчание:
     - Я вижу, у тебя порядок..
     Климунда вцепился в спинку переднего сиденья, жарко  выдохнул  в  ухо
Иваницкому:
     - Убил я его! Понимаешь убил...
     Омельян крутанул руль, чуть не попав под колеса  тяжелого  грузовика.
Выровняв машину, прижался к тротуару и остановился. Обернулся к Климунде.
     - Ты что, спятил? Кого убил?
     - Обоих... профессора и пса...
     Увидел, как побледнели щеки у Иваницкого, и это  почему-то  успокоило
его, придало уверенности. Продолжал, будто речь шла о чем-то будничном, не
стоящем особого внимания:
     - Он вернулся не вовремя, профессор...  Дог  бросился  на  меня...  Я
стрелял... а потом ударил рукояткой профессора по голове.
     - Ну, влипли... - растерянно проговорил Иваницкий. -  Что  же  теперь
будет?
     - Ничего не будет. Ты всегда преувеличиваешь.
     - Дай боже! Убийство профессора не шутка - поднимется вся милиция!
     - Ищи ветра в поле!
     Иваницкий пристально посмотрел Спиридону в глаза.
     - Ты не наследил там?
     Климунда ощупал карманы. Переложил  пистолет  во  внутренний,  достал
перчатки, зачем-то натянул на левую руку.
     - Сожги, - приказал Омельян, - перчатки сожги, а  пистолет  выкинь  в
реку. Сегодня же, - немного подумал и добавил:  -  встречаться  не  будем.
Немедленно бери отпуск и катай на Черное море. Иконы  сложи  в  чемодан  и
возьми с собой. Сдашь в камеру хранения - так надежнее.
     -  Какие  еще  будут  указания?  -  В  тоне  Климунды   чувствовалось
пренебрежение. Он уже немного оправился от  страха  и  считал,  что  имеет
право на первую роль. - Никуда мне не хочется ехать.
     Сказал так, лишь бы только возразить Иваницкому, потому что и  самому
хотелось как  можно  скорее  сесть  в  самолет,  чтобы  быть  подальше  от
коттеджа, оплетенного текомой, от  этих  двух  тел,  от  милиции,  которая
сегодня же начнет расследование.
     Омельян не обратил внимания на его возражение.
     - Напишешь мне в Пицунду до востребования. Я буду там  через  неделю.
Сообщишь, где сможем встретиться.
     Климунда похлопал по рюкзаку.
     - Скорее бы сплавить этот хлам.
     - Это уж моя забота. Ты понял?
     Климунда в ответ пробурчал что-то неопределенное. Иваницкий остановил
машину.
     - Держи, - подал Спиридону руку.  -  И  я  тебя  прошу:  не  швыряйся
деньгами на курорте. Милиция всегда принюхивается к таким.
     - Угу... - Климунда и сам знал это. - Ты куда сейчас?
     - Поставлю машину в  гараж...  -  Иваницкому  почему-то  не  хотелось
говорить, что уже пятый день, как он находится в командировке в  Москве  -
прилетел утренним самолетом и  возвращается  через  два  часа.  На  всякий
случай - железное алиби, билет в оба конца взял для него  один  московский
приятель, и фамилия Иваницкого не будет значиться  в  списках  пассажиров.
Вот только бы незаметно поставить машину в гараж...
     "Москвич" тронулся, Климунда посмотрел ему вслед, закинул  рюкзак  за
плечи и направился домой.


     Вечером того же дня, когда убили  профессора  Стаха,  следователю  по
особо  важным  делам  Роману  Панасовичу  Козюренко  сообщили:  экспертиза
установила, что убийца  стрелял  из  пистолета,  принадлежавшего  когда-то
сержанту Омельченко. А еще через  несколько  минут  майор  Шульга  доложил
Козюренко о результатах своих поисков.
     Козюренко хмурился.  Шульга  не  мог  сказать  ничего  утешительного,
Розыски его фактически зашли в тупик. А первый выстрел прозвучал! Да еще и
как.
     - Плохо, майор, - констатировал Козюренко  и,  увидев,  как  смутился
Шульга, несколько подсластил пилюлю: - Но в случае с ограблением  таксиста
вы действовали находчиво. Я включил вас в состав своей группы, -  закончил
он неожиданно.
     Шульга приготовился к разносу, ждал даже административных  взысканий,
и вдруг такое... Но ничем не выдав своей радости, сдержанно сказал:
     - Благодарю, хотя я не проявил...
     Роман Панасович остановил его скупым жестом.
     - Не будем разводить церемоний, майор, дело не  терпит  проволочек  -
пистолет может выстрелить  вторично.  Хотя  я  лично  придерживаюсь  иного
взгляда. Ибо преступление незаурядное, и грабители рассчитывают на большие
деньги. - Счел нужным объяснить: - Из коллекции профессора Стаха  украдены
ценнейшие иконы - преступник или был хорошо  информирован  о  расположении
икон, или сам занимается искусством.
     - У человека, чуть не убившего сержанта Омельченко, -  воспользовался
паузой Шульга, - твердая рука. Думаю, профессиональный преступник.
     - Все может быть, - неопределенно ответил Козюренко. - Это нам и надо
выяснить, и начнем мы,  майор,  с  изучения  круга  людей,  вхожих  в  дом
профессора. Мы должны также установить  лиц,  случайно  побывавших  там  в
последнее время.
     Козюренко принялся излагать Шульге план, как это  лучше  сделать.  Но
его прервал телефонный звонок. Положив трубку, пояснил:
     - Капитан Запорожцева - у нее неотложное дело.
     В кабинет вошла красивая женщина, внешне ничем не похожая на капитана
милиции. Русые волосы, широко поставленные зеленые глаза  и  свежие  губы.
Молодежная блуза с  клетчатым  галстуком  и  широкий  ремень  с  блестящей
пряжкой, которым она туго затягивалась, еще больше подчеркивали ее девичью
фигуру.
     Козюренко вышел из-за своего большого полированного стола и придвинул
Запорожцевой стул. Сел и сам.
     - Какое же у вас неотложное дело, уважаемая Людмила Константиновна? -
спросил, внимательно глядя не нее.
     - Я сделала анализ пепла, оставленного  преступником  на  лестнице  в
доме профессора Стаха...
     - Ну... ну... - даже заерзал на стуле заинтересовавшийся Козюренко.
     Запорожцева положила перед ним бумажку.
     - Хочу обратить ваше внимание, Роман Панасович. Около  месяца  назад,
точнее  четырнадцатого  июня,  на  экспертизу  принесли  окурок   папиросы
"Любительская",  найденный  в  квартире   некоего   Недбайло.   Вульгарная
квартирная кража, - уточнила она. - В доме Стаха  преступник  также  курил
"Любительскую".
     Козюренко помолчал несколько секунд, оценивая услышанное.  Повернулся
к Шульге:
     - Что скажете, Яков Павлович?
     - Я слышал об этой краже. Дело  вел  инспектор  районного  уголовного
розыска.
     - Спасибо, - обратился Козюренко к  Запорожцевой,  -  за  ваше  очень
важное  сообщение.  Да,  думаю,  очень  важное.  А  вас,  Яков   Павлович,
немедленно прошу найти дело об этой краже. Как вы сказали - Недбайло?
     Дело о краже в квартире Недбайло было  уже  передано  в  прокуратуру.
Шульге пришлось разыскать помощника районного прокурора, и через час папка
лежала на столе Козюренко. Следователь нетерпеливо перелистывал подшитые в
ней бумаги.
     - Просто, - недовольно сказал он, - элементарно просто. Никаких  тебе
хлопот. Милиция составляет опись украденных вещей и  список  рассылает  по
назначению. Через неделю  в  Городянке  предлагают  одной  женщине  дешево
купить   каракулевую   шубу.    Она    покупает,    конечно,    показывает
приятельницам... Короче, об этом узнают в милиции, а там  в  списке  вещей
Недбайло фигурирует каракулевая шуба. Дальше еще проще: что у кого  купил,
обыск на  квартире  хорошо  известного  милиции  вора-рецидивиста  Алексея
Балабана, неопровержимые доказательства содеянного, признание Балабана - и
точка. Дело сдают в прокуратуру и ставят галочку - еще  одно  преступление
раскрыто. Следователя отмечают в приказе за хорошую работу. А  я  бы  ему,
сукиному  сыну,  -  похлопал  он   ладонью   по   папке,   -   выговор   с
предупреждением. Во-первых, часть вещей не нашли. Почему? Балабан уверяет,
что продал на толкучке. Но ведь лжет, не мог этого сделать.  Толкучка  для
него - смерть. А следователь верит ему... Верит, ибо так легче -  не  надо
усложнять себе поиск... К тому же Балабан мог  совершить  преступление  не
один, а с кем-то. Они могли поделить вещи.  Возможно,  еще  один  прохвост
гуляет на свободе, а другой нарочно не выдает его - то ли из солидарности,
то ли из страха, потому что за групповую кражу дают больший срок...
     - Правильно ли я понимаю вас? -  перебил  Шульга.  -  Утром  допросим
Балабана?
     - Да, конечно. Надо взяться за этого "домушника".


     ...Л„ха с любопытством смотрел  на  этих  двух  новых  начальников  в
штатском.  Несомненно,  начальников:  сюда,  в  тюрьму,  неначальников  не
пускают, а это начальство, и небось достаточно высокое,  потому  что  один
уже пожилой и держится властно,  а  другой  -  сухощавый,  глазами  так  и
сверлит, будто в самую душу к тебе заглядывает. Что ж, гляди на  здоровье,
а увидишь ли что?
     Балабан сел на предложенный ему табурет. Под ложечкой  засосало:  что
им надо? Дело его в прокуратуре довели до конца,  скоро  суд,  а  потом  -
знакомая жизнь в колонии, нельзя сказать,  чтоб  роскошная,  но  там  своя
"братия", и можно как-нибудь перекантоваться...
     Балабан испытующе посмотрел на этих двух.
     Старший, чуть лысоватый, закурил и придвинул  Балабану  две  пачки  -
сигареты с фильтром и папиросы  "Любительские".  Балабан  вытащил  длинную
сигарету высшего сорта, прикурил и пустил дым под потолок - таких  сигарет
давно не курил, даже у прокурора, не говоря  уже  о  районном  милицейском
начальстве, угощали только  "Памиром".  Что  ж,  большее  начальство  -  и
сигареты получше.
     - Хорошие сигареты? - спросил его следователь.
     Балабан утвердительно кивнул и искоса  посмотрел  на  пачку.  Это  не
прошло мимо внимания Козюренко.
     - Возьмите еще, - предложил он. - Или вам  больше  по  вкусу  эти?  -
пододвинул "Любительские".
     Балабан пренебрежительно отодвинул папиросы.
     - Если уж нет ничего другого, - пояснил он. - Не накуриваюсь я ими, и
дым не тот. Кислый.
     - А я иногда курю, - возразил Козюренко, - для разнообразия.
     Л„ха посмотрел подозрительно: не издеваются ли над ним?
     - Итак, - уточнил Козюренко, - вы утверждаете, что  последнее  время,
по крайней мере перед арестом, не курили папирос "Любительские".
     - Нет.
     - А среди ваших знакомых были такие, что курили "Любительские"?
     Какая-то искорка мелькнула в глазах Балабана: вспомнил Семена и узкую
красноватую пачку у него в руках. Но ответил твердо:
     - Не припоминаю.
     - Подумайте.
     Балабан на мгновение задумался и снова покачал головой:
     - Нет, не знаю.
     - Нехорошо, Балабан, получается,  -  наклонился  к  нему  через  стол
Козюренко. - Вы утверждаете, что  во  время  кражи  на  квартире  Недбайло
разбили вазу, и что в этой квартире были один. Как же вы можете  объяснить
тот факт, что на тумбочке, где стояла ваза, найден потушенный о нее окурок
папиросы "Любительская"?
     Балабан пожал плечами.
     - А может, кто-нибудь приходил после меня? Я двери не запер...
     - Зашел, посидел, спокойно покурил, ничего не взял и ушел себе...  Не
делайте из нас дурачков, Балабан!
     - Зачем бы я это делал... Такие большие начальники.
     - Не паясничайте! -  сурово  перебил  его  Козюренко.  -  Экспертизой
установлено, что папиросу "Любительская" в обокраденной квартире курили не
вы. Курил человек с  совсем  другой  группой  крови.  И  вы  знаете  этого
человека.
     Балабан прижал руки к сердцу.
     - Я был  один,  -  произнес  как  можно  убедительнее.  Подумал,  что
какая-то там группа крови - это еще не доказательство. Ты выложи  на  стол
козыри, тогда поговорим, а так... Он ничего не скажет, пока есть  малейшая
возможность отбрехаться, потому что, если выйдут на Семена, докопаются  до
пистолета, а это уже...
     У Балабана мороз прошел по телу.
     - Да, гражданин начальник, я взял квартиру  один,  и  вы  мне  больше
ничего не пришьете.
     - Допустим, Балабан, что я вам поверил,  -  согласился  Козюренко.  -
Теперь скажите мне, где вы ночевали, когда оставались в городе.
     Глаза у Л„хи забегали: неужели выйдут на сестру? Он закопал у  нее  в
погребе металлическую коробку из-под леденцов, а в ней -  его  доля,  пять
тысяч рублей. Теперь он будет жить одной  надеждой,  которая  скрасит  его
тяжелую и однообразную жизнь в колонии, - пороскошествовать  на  эти  пять
тысяч, когда выйдет на свободу.
     Ответил, преданно и честно глядя прямо в глаза Козюренко:
     - А на вокзале... Иногда в Гидропарке...  -  Не  соврал,  потому  что
именно там провел одну ночь. - В парке молодежь на  ночь  палатки  ставит,
костер разжигает. Возьмешь бутылку, прибьешься  к  компании.  И  тепло,  и
весело.
     - Итак, знакомых и родных, у которых  вы  могли  бы  остановиться,  в
городе нет?
     - Нет, - покачал головой Балабан.
     Козюренко вызвал конвоира. Балабана увели.
     - Что скажете, Яков Павлович? - спросил Шульгу.
     - Надо начинать  с  Городянки.  Крутит  Балабан,  и  что-то  за  этим
кроется.
     - Ладно, вероятно, вы правы, майор. Вызывайте машину - и в Городянку.
А я попробую показать Балабана сержанту  Омельченко.  Стрелял,  правда,  в
Стаха не Балабан. И все же беспокоят меня эти "Любительские". Может  быть,
совпадение обстоятельств, но чем черт не шутит...
     ...Пятерых,  приблизительно  одного  возраста,  мужчин  посадили   на
длинной скамье у стены. Вторым слева сидел Балабан. Знал -  неспроста  все
это, но бодрился, даже деланно улыбался, а руки его мелко  дрожали,  и  он
спрятал их между коленями.
     В дверях появился Козюренко  с  понятыми.  Он  даже  не  взглянул  на
Балабана, стал,  словно  подчеркивая  свою  непредвзятость...  Но  Балабан
почувствовал такую ненависть  к  этому  спокойному  и  уверенному  в  себе
человеку, что едва сдержал желание броситься на него.
     Вошел сержант Омельченко. Козюренко что-то говорил - это была обычная
в таких случаях процедура. Но Балабан не слышал ни слова. Он  сразу  узнал
сержанта и не мог отвести от него взгляда, хотя понимал,  что  этим  может
выдать себя. Однако ничего не  мог  поделать,  это  было  свыше  его  сил:
захотелось встать и сознаться во всем, покаяться, упасть на пол, биться об
него головой, чтобы заглушить в себе жар, почему-то поднимавшийся к сердцу
и звучавший гулкими ударами в висках.
     Козюренко предложил Омельченко внимательно посмотреть  на  пятерых  у
стены, нет ли среди них человека, напавшего на  него.  Эти  слова  как  бы
подали Балабану сигнал опасности, и  он  сумел  наконец  преодолеть  себя,
ощутил, как отхлынула кровь от  сердца,  и  как  оно  опустело.  Лицо  его
посерело, он сразу осунулся: смотрел вроде бы на сержанта,  но  ничего  не
видел, взгляд его не задерживался  ни  на  чем  -  удивительное  состояние
человека, когда он чувствует  себя  почти  несуществующим,  потусторонним,
когда ничего не страшно и все кажется суетою сует, ничтожным...
     Сначала Омельченко растерялся: все пятеро были вроде бы на одно лицо.
Но он заставил себя сосредоточиться, взгляд его стал  твердым.  Представил
себе лицо того, кто вышел тогда из темноты. Оно ожило перед  ним  -  и  не
похоже было ни на одно из тех, на которые смотрел сейчас.
     - Нет... - проговорил нерешительно, - нет... Тут его нет...
     Вдруг  его  взгляд  скрестился  со  взглядом  второго  слева.  Что-то
заставило сержанта всмотреться в лицо молодого парня. Нет,  оно  мало  чем
походило на  то,  что  снилось  ему  в  больнице,  что  время  от  времени
представало в воображении, но теперь Омельченко знал: раньше он  ошибался,
а сейчас - нет. Вон тот, второй слева, позвал его тогда в кусты,  а  потом
ударил ножом в спину.
     Омельченко на мгновенье снова ощутил боль, как и тогда. Он сделал шаг
к тому, кто его так предательски обманул. Поднял руку, ткнул в Балабана  и
уверенно сказал:
     - Он!
     Произнес это категоричное слово и сразу испугался, ибо знал, что ждет
человека, ударившего ножом, пытаясь убить, и только чудом не убившего.
     Подумал: а может, это заговорило  в  нем  чувство  мести.  Он  всегда
считал себя порядочным и справедливым человеком.  Да  и  минуту  назад  он
представлял себе преступника совсем другим, - сержант отступил, вздохнул и
виновато взглянул на Козюренко.
     - А может, и не он...
     Следователь смотрел равнодушно.
     - Подумайте, Омельченко, - холодно сказал он. - Мы  не  торопим  вас.
Посмотрите внимательно еще раз: нет так нет.
     Сержант на секунду закрыл глаза. Теперь он начал с крайнего справа.
     Короткоухий, веснушчатый, и выражение лица безнадежно  мрачное,  даже
подавленное.
     Нет, не он.
     Второй - черный, с большими карими глазами.
     И это не он.