е панцири, и толпа удовлетворенно выдохнула, когда
бандерильерос мужественно отманили быка от пикадора, взмахнув перед его
разъяренной мордой капотэ, принимая на себя бешенство животного.
   Пока бык нападал на бандерильерос в центре арены, пикадору помогли
влезть на лошадь, и бык снова кинулся на него, прижав лошадь к барьеру, но
пикадор успел ударить быка копьем, и на рыжей шее появилась синяя кровь.
Пикадор ударил быка еще раз и собрался было нанести третий удар, но
трибуны закричали:
   - Асесино! (Убийца!) Асесино!
   Когда пикадор слишком долго работает с быком и чересчур сильно бьет
копьем, это не по правилам, это может ослабить быка, и тогда уже
неинтересно будет тореро вступать в последнюю, смертельную схватку с
животным: ведь и в последней части корриды бык должен иметь шанс на
победу...
   Вышли бандерильерос, чтобы "ставить" быку в шею бандерильи - короткие
дротики, которые приводят быка в еще большую ярость, готовя его к
последнему этапу боя, к игре с мулетой.
   Хуан Мануэль, стоявший рядом со своим "мосо де эспадос" - "шпажным
парнем", помощником, который в короткие мгновения отдыха дает тореро
стакан воды или меняет шпагу, выбежал на середину арены и закричал:
   - Тодос фуэра! (Все долой!) Тодос фуэра! Я сам! - крикнул Хуан.
   Трибуны замерли. В руках Хуана Мануэля были две бандерильи. Он залез на
балюстраду, окружавшую арену, закричал: "Торо! Торо!" - бык повернулся к
нему, изготовившись к броску, чтобы смять этого маленького, слабого
человечка, поднять его на рога, а потом бросить на песок, и поднять на
рога снова, и перебросить через себя, а потом развернуться и ударить еще
раз, пока не прибегут другие тореро, участвующие в сегодняшней корриде, и
не отманят его мулетами, и бык бросился на Хуана Мануэля, и я
почувствовал, как закаменела рука Домингина и как он чуть привстал со
своего места, и все привстали на трибунах, и снова настала гулкая тишина,
и в этот момент маленький Хуан Мануэль бросился навстречу рыжему быку, и
это было настоящее встречное движение двух сил, и, пропустив рог быка под
мышкой, Хуан Мануэль подпрыгнул и ударил двумя бандерильями в шею быка, и
он хорошо ударил, потому что бык остановился как вкопанный, и трибуны
взорвались овацией, а Хуан Мануэль опустился на колени и раскланялся, а
бык в это время кинулся на него, но маленький тореро успел вскочить,
почувствовав опасность спиной, затылком, сердцем, глазами, и он отбежал в
сторону, но он отбежал так, что никто не засмеялся, не засвистел и не
закричал: "Мясник! Трус!" - а, наоборот, все снова зааплодировали. А потом
он еще раз поставил бандерильи, и уже было ясно, что он победил; он
рисковал осознанно и все время давал быку шанс на победу - он честно
работал с ним. Он заколол его, набежав прямо на рога, и уклонился от
страшного предсмертного удара зверя в самый последний миг, когда рыжий бык
опустил голову, готовясь к удару, за секунду перед тем, как рухнуть
побежденным.
   ...Следующий бык оказался плохим, и на трибунах закричали:
   - Кохо! Кохо! Хромой! Кохо!
   Президент корриды взмахнул своим белым платком, и на арену выпустили
пятерых коров с колокольчиками, которые постоянно живут возле конюшен
Пласа де торос, и они увели этого черного "кохо" с арены, и когда
выпустили следующего быка, все равно на трибунах смеялись, хотя бык был
хороший, быстрый, с синеватым оттенком - такой он был черный. То ли это
повлияло на Педро - тореро, который должен был сейчас выступать, то ли он
еще был совсем молодым, только-только перешедшим из новильерос, которые
работают с быками-двухлетками, то ли слишком красиво выступил Хуан Мануэль
- не знаю почему, но бой был неинтересным, и на трибунах свистели, и
потный, бледный Педро нарочно подставлялся под удар - раненому простят
все, о раненом напишут в газетах, с раненым продлят контракт, - но бык не
шел на него или замирал в шаге от мулеты, и кто-то сказал на трибуне:
   - Этот не из школы Домингина...
   Хуан Мануэль попал к Домингину случайно. Он был шестнадцатилетним
"малетильо".
   Так называют ребят, которые мечтают стать матадорами и ходят со своими
"малета"
   - маленькими узелками, иногда чемоданчиками, где хранят богатство -
шпагу, мулету, тапки, а иногда матадорскую шапочку "монтера", - по тем
городам и селениям, где проводятся корриды. Малетильос, минуя стражу и
полицию, выбегают на арену в тот момент, когда быка выпускают из торильо.
Мальчишка выбегает со своей самодельной мулетой и начинает работать с
быком, и эти первые мгновения, пока не подбежали помощники матадора и не
утащили мальчишку, решают его участь.
   Если он неумел в движениях, резок и не так смел, как этого хотят
трибуны, ему кричат: "Фуэра!" ("Убирайся!") Но Хуан Мануэль так работал со
своей дырявой мулетой, что зрители стали кричать: "Кесига!" ("Пусть
продолжает!"), ион продолжал еще какое-то мгновение, пока его не увели с
арены, но Домингин не позволил забрать его в полицию и не сказал, как это
обычно говорят другие тореро: "Иди сей хлеб в своей деревне", а, наоборот,
похвалил мальчика, уплатил за него штраф полиции и сделал своим учеником...
   Вечером я спросил Луиса Мигеля Домингина, самого красивого тореро
Испании:
   - Ты когда-нибудь боялся быка, Луис Мигель? Он пожал плечами, закурил.
   - Как тебе сказать... - Он улыбнулся. - Вообще-то боишься всегда
публики, а не быка. Ты, когда пишешь книгу, боишься ведь больше того
момента, когда она закончена, а потом вышла к читателю, не так ли? То же
самое и у меня... Только у меня это с двумя рогами...
   Девять лет не выступал Луис Мигель. Он сошел после "Кровавого лета". Он
выступил этой весной на "Виста Аллегре", чтобы отдать весь сбор в фонд
помощи пострадавшим от землетрясения в Перу. Он выступал "мано-мано",
вдвоем с Бьенвенида, и он великолепно сражался с тремя быками вместо двух
и получил "два"
   уха, и все газеты писали об этом бое как о чуде.
   - Знаешь, - сказал он, - тореро проходит интересный путь - от
романтической первой любви через бесшабашные увлечения, ненужные и
смешные, - но если он настоящий тореро, он возвращается к самому началу,
как поумневший шалопай к своей первой любви... Самой романтической и
чистой.
   Ночью в баре "Алемания", в центре Мадрида, там, где всегда собираются
импресарио и тореро, один очень известный тореро, отхлебывая белое пиво из
тяжелой кружки и заедая его соленой ветчиной - красно-бурым, терпким
хамоном, - сказал мне:
   - Знаешь, я, как и все мы, очень люблю Папу и его книги. Он только в
одном неправ: он писал, что коммунисты против корриды. Папа ошибся в этом,
потому что я сам красный. Мы не против корриды, только мы за красивую
корриду, которая всегда искусство... Разве нет? Или ты тоже считаешь
корриду убийством быков? - Он нахмурился. - Говорят, нас ругал за корриду
такой хороший коммунист, каким был Маяковский?
   - Он писал о мексиканской корриде, - сказал я, и мы оба засмеялись, и
тореро, допив пиво, встал.
   - В Мексике не коррида, а развлечение, - сказал он, - разве можно
смотреть корриду в Мексике? Там плохие репродукции с Гойи, а не коррида.
Настоящая коррида - это искусство, но это и бой, в котором победит тот,
кто смелее, спокойней и у кого крепче нервы. Кому же тогда победить, как
не нам? Ты меня понял?
   Я понял. Я его очень хорошо понял.
 
   * * *
 
   С утра уехал в Толедо. Весь день бродил по этому поразительному городу,
который одни считают античной столицей Кастилии, другие - самым красивым
городом Европы, третьи - самым трагичным городом мира - хотя бы потому,
что здесь жил великий изгнанник Эль Греко, потерявший родину, и нашедший
ее в Толедо, и снова потерявший. В нем, в Доменико Теотокопулесе,
принявшем имя Эль Греко, рожденном на Крите, прошедшем через Грецию,
Италию и Францию в Испанию, в нем - величие и трагизм художника,
посвятившего себя служению правде. Он знал правду, и он служил только ей,
святой правде, но, чтобы делать это, он был обязан стать другом и
"приписным живописцем" инквизиции. От него отшатнулись друзья, о нем
брезгливо говорили те, которые дерзали - на словах, да и то шепотом - не
соглашаться с инквизиторами; а он, сжав зубы, молча и сосредоточенно
работал.
   Неосторожное слово, сказанное в сердцах, могло принести гибель не ему -
гений не боится смерти, - могло пострадать его искусство.
   Маленький домик Эль Греко стоит в центре еврейского квартала,
неподалеку от улицы Леви, на узенькой - если раздвинуть руки, то упрешься
в стены домов - улочке.
   ...Я шел мимо храма Сан-Себастьяна на Пласа де Сан-Киприано. Мощеные
узенькие улицы, типичные для Ла-Манчи, ведут тебя к дворцу Хуэнсалида,
убежищу Карла V.
   Вокруг меня была история. Она жила в красно-желтых стенах храма Мадре
де Диос, где сейчас доминиканцы воспитывают детей. В каждом камне
"Сан-Педро Мартир", в "Сан-Роман" - во всем этом были те живые, осязаемые
"средние века", которые мы в школе изучали с такой ненавистью. Мы, в
общем, не очень-то и горевали, когда нам ставили двойки. Что такое средние
века? Пишет Короткий, Алая Роза, Лютер, Испанская армада. Что это? Рисунки
в учебниках скучны и невыразительны, а тонким новеллам Мериме теперь
противостоит сверхсовременный Станислав Лем. И лишь в Толедо все замерло,
время здесь остановилось. В городе ни одного нового здания.
   Здесь везде и во всем средние века. Впрочем, нет. Когда вы подходите к
крепости Алькасар, в памяти возникают образы иные, близкие нам...
   "Рано утром, еще до восхода солнца, была взорвана мина, которую
республиканцы подвели под правую угловую башню Алькасара, под ту, что
выходит на площадь Сокодовер.
   Взрыв был неожиданным для осажденных, у них началась паника. Отряды с
патронного завода и часть анархистов ринулись со стороны Сокодовера вверх.
Они добрались до холма и в проломе стены взорванной башни выставили
красный флаг.
   Мятежники постепенно пришли в себя, открыли ожесточенный огонь из
винтовок, из пулеметов, из минометов. Подкреплений не было, атаковавшая
колонна вернулась вниз, хотя ей оставалось каких-нибудь пятьдесят - сто
шагов до самой ограды алькасарской академии.
   По всему Толедо идет пальба, неизвестно, кто и откуда стреляет, - не
могут же пули осажденных залетать во все переулки! Вооруженные и
возбужденные люди бродят толпами по улицам. В доме почты, за окошком
заказных писем, сидит подполковник Барсело, красный и злой, с перевязанной
ногой - пуля пробила ему икру.
   Руководства никакого не чувствуется.
   Теперь имеет смысл повторить штурм только в лоб, из монастыря
Санта-Крус. Для этого надо взять здание военно-губернаторского дома - он
почти примыкает, через дорогу, к монастырю.
   В Санта-Крус стоят несколько отрядов - местные анархисты, немножко
республиканской гвардии и коммунисты из Пятого полка. В четырехугольной
галерее главного двора сидят и лежат, закусывают, смотрят друг у друга
оружие. Здесь же и перевязка раненых; даже не отгорожено, напоказ всем.
Здесь же лежат на носилках мертвецы, и люди кругом долго, иногда по
получасу и больше, не отрываясь, не мигая, смотрят на этих мертвецов.
Молодые парни просто гипнотизируют себя. Они, видимо, хотят понять, что
чувствует мертвец, впитать его, мертвецкие, ощущения в себя. Если будут и
дальше так разглядывать покойников, воевать невозможно будет.
   С корреспонденциями для "Правды" отсюда, из Толедо, с эстрамадурского
фронта, у меня большая возня. Я пишу их либо на машинке, либо от руки, на
телеграфных бланках, затем составляю французский перевод для цензуры,
Дамасо отвозит все в Мадрид на телеграф, и неизвестно, что с этим потом
делается. "Правды" я по-прежнему не вижу по пять-шесть дней.
   Под вечер я бродил, заходя в старинные пасио (дворы) мрачных палаццо. В
одном вдруг увидел плакат с русскими буквами. Здоровенный крестьянин с
бородой держит за рожки рыжую телку. И текст: "Преступник тот, кто режет
молодняк!" Издание Наркомзема РСФСР 1928 года. Как он сюда попал?! С
большим трудом выяснил, что здесь помещается толедское Общество друзей
Советского Союза. Из правления никого не оказалось, крохотная чернявая
девочка сказала, что падре (отец) и все тиос (дяди) взяли ружья и ушли в
Санта-Крус".
   ...Я верю в чудеса (и - да простится мне - верю в сны и приметы). Я
нашел то здание, в котором помещалось толедское Общество друзей Советского
Союза. Оно было на улице Кристо де ля Лютц, неподалеку от Санта-Крус,
громадного госпиталя, где умирали интербригадовцы, коммунисты, католики,
социалисты, анархисты, защищая Испанию.
   Я верю в чудеса (потому что много раз убеждался в их существовании). Я
убедился в этом лишний раз и в Толедо. В том дворике, где помещалось
толедское общество друзей моей родины, на каменной стене детской рукой,
красным мелком, было написано: "Вива коммунисмо!"
   - Нет, к ней подходить не надо, во всяком случае здесь.
   - Что, герцогиню повсюду "водит" секретная служба?
   - Наверняка.
   Я смотрю на женщину, скромно одетую - в джинсах и сером джемпере. Это
Луиса Исабель Альварес де Толедо и Маура, маркиза Лос Белее, Виллафранко
Бьерсо, герцогиня Медина Сеговия.
   - Когда я с ней могу увидаться?
   - Позже. И не здесь. Мы не можем подводить ни ее, ни тебя. Постараемся
устроить встречу перед самым твоим отъездом.
   Медину Сеговию знают во всем мире. Она заслуживает того, чтобы друзья о
ней говорили с почтением, враги - с ненавистью. Про нее было написано
много в Америке, во Франции, в Федеративной Республике Германии, в Италии.
Писали журналисты разных направлений, но никто из них не писал о ней
плохо. Могли не принимать ее позицию, но ее позицию все, кто о ней писал,
уважали. О встрече с "красной герцогиней" я писать не буду - предоставлю
слово моим французским коллегам.
   "- Да, я знаю, в Испании мои враги называют меня "красной герцогиней".
Я человек либеральных взглядов. Но до коммунистов мне очень далеко. Я
никогда не поддерживала никакую партию.
   Женщине, произносящей эти слова, тридцать два года. У нее продолговатое
лицо, темная матовая кожа испанки с юга. Большой нос с горбинкой, черные
насмешливые глаза, тонкие губы.
   - Поверьте, я никогда ничего не делала из сострадания. Милостыня
оскорбительна.
   Все мои поступки были продиктованы элементарной порядочностью.
   В устах этой испанки слово "порядочность" означает очень многое. Это и
честь, и мужество, и обостренное чувство протеста.
   - В Испании сегодняшнего дня за честность приходится дорого
расплачиваться. Это обременительная добродетель. Для деятелей режима
Франко службы нет, есть синекура. Но чтобы получить синекуру, надо плясать
под дудку властей. Трудящимся безработица постоянно напоминает о
реальностях жизни. Для недовольных и протестующих есть тюрьма, в лучшем
случае - изгнание.
   Я сидела в тюрьме. Это многому научило меня. В тюрьме я поняла, как
боятся заключенного те, кто упрятал его за решетку. Они знают, что рано
или поздно произойдет взрыв, а тогда двери застенков откроются...
   ...Видимо, я единственная в Испании герцогиня, которая не верит, что
монархия может быть жизнеспособной. Монархия не в силах сделать Испанию
современным государством, так как для достижения социальной справедливости
и свободы необходимы отделение церкви от государства, аграрная реформа и
другие экономические преобразования, изменения в законодательстве.
   Добавьте к этому, что испанская экономика находится в хаотическом
состоянии.
   Демагогия, мошенничество царят на всех уровнях. Социальный климат в
стране все напряженнее. В прежние времена, когда Франко собирался посетить
тот или иной город, перед его приездом арестовывали несколько сот человек
из тех, которые могли быть сколько-нибудь опасными. Аресты всегда
производились в рабочих кварталах. Сегодня и в богатых кварталах поднимают
с постели террористов из высших слоев общества. Заняла определенные
позиции и церковь, всегда являвшаяся одним из наиболее прочных столпов
государственного строя. Движение протеста зреет во всех слоях общества.
   Конечно, идеи монархизма находят своих защитников. Это крупная
буржуазия, которая надеется, что монархия защитит ее экономические
интересы. Представители духовного сословия, стремящиеся спасти свои
привилегии. Аристократия, для которой главное - деньги и положение,
выступают за режим и против народа, ибо режим является гарантом ее
владений. Есть и четвертая сила, возможно, самая эффективная, - полиция.
   Герцогиня открывает новую пачку крепких французских сигарет. Спрашиваю:
с каких пор она начала интересоваться политикой? Она смотрит на меня
удивленно:
   - Но я не занимаюсь политикой! Когда живешь в стране, где царит
беззаконие, поневоле становишься на сторону справедливости...
Несправедливость всегда казалась мне опасной", ...Был у Домингина. Он
рассказал еще кое-что о корриде. Он великолепно умеет показывать,
поднявшись во весь рост, стройный, высокий, сорокасемилетний, спокойный,
добрый и красивый человек...
   - "Фаэна де мулета" очень важна в корриде, - говорит он. - Это "игра с
мулетой".
   Это когда тореро водит быка, а бык разъяренный, с ним плохо работали
пикадоры, так что он полон силы. Во время "фаэна де мулета" погиб очень
хороший тореро Манолетте, его убил бык на арене Линарес, недалеко от
Кордовы... Очень важно, какой у тебя "мосо де эспадос" - "шпажный парень".
Это помощник, который всюду со мной, он приходит на все корриды, но
никогда не выходит на арену. Он подает мне шпагу, дает выпить воды, когда
пересох рот, он вытирает лицо мокрым полотенцем, когда кажется - вот-вот
упадешь от усталости. Он одевает меня перед выходом, потому что сам я
одеться не могу - слишком тяжел костюм тореро. Он только на первый взгляд
легкий и удобный, а на самом деле килограммов двадцать, не меньше...
Парень чем-то напоминает тренера, который напутствует боксера в перерыве
между раундами, только если боксер прислушивается к его советам, то я лишь
слушаю музыку его голоса - он обязан говорить мне что-то нежное: ведь так
устаешь от ярости полутонного быка...
   ...Вот это капотэ - фиолетово-красно-желтый плащ для первой части боя,
для игры с быком. А мулета кадмиево-красная, я возьму ее перед тем, как
буду убивать быка.
   Матадора, который работает на коне, мы называем "рехонедор", потому что
по-испански "рехон" - значит дротик.
   Он поднялся, достал из шкафа маленькую бандерилью - "роса", похожую на
острый гвоздь, протянул ее мне.
   - Бандерильерос мы часто называем "бюрократами корриды", - улыбнулся
Домингин. - Почему их так называют, я, впрочем, не знаю.
   ...Часто многие тореро хитрят, этим особенно славился Кордовес. За день
перед началом корриды в городе распространяются слухи, что Кордовес болен,
что он не сможет убить быка, потому что еле стоит на ногах. Кордовесу это
нужно для того, чтобы нагнести массовый психоз... А старые тореро, которые
сходят с арены, такими хитростями привлекают толпу, чтобы люди могли
присутствовать не при смерти быка, но при гибели человека...
   Луис Мигель Домингин надписывает мне книгу "Торос и торерос", которую
он сделал вместе с Пабло Пикассо.
   - Жаль, что эту книгу не видел Хемингуэй... Он был у нас во время
"Кровавого лета"... Папа очень горько прощался с Доминго. Он словно
чувствовал, что они больше никогда не увидятся. Папа сидел в кресле, - ты
помнишь это кресло у Доминго, оно возле балкона, с него видно Каса дель
Кампо, он чувствовал, видимо, что он больше никогда не вернется. А
Доминго, ты знаешь, он резкий, веселый, он не умеет утешать. Он умеет
шутить и помогать в горе... Он положил руку на колени Папе и сказал:
"Знаешь, по-моему, "Праздник, который всегда с тобой"
   замечательная книга. Напиши еще несколько таких книг, мы очень любим
твои книги, Папа".
   Хемингуэй тогда засмеялся.
   "Это самое большое дерьмо, - сказал он, - которое я когда-либо написал,
Доминго".
   Доминго возразил:
   "Нет, по-моему, самое большое дерьмо - это "Фиеста"... Там нет
Испании... Там все "по будто бы...".
   Папа огорчился, лицо его стало детским, как у р