ебенка, у обиженного
маленького ребенка, и он сказал:
   "Ну почему? Все-таки, по-моему, "Фиеста" - это ничего".
   Луис Мигель замолкает, потом продолжает:
   - Папа говорил нам, что он любил писать по-испански. Он часто переводил
с испанского на английский, а то, что у него не ложилось по-английски, он
оставлял на испанском. "Ваш язык более категоричен, - говорил Папа, -
категоричен и точен, никаких двоетолкований - только ложь или правда..."
   ...Я вспомнил, как в Нью-Йорке пришел к Мэри Хемингуэй. Голубоглазая,
маленькая, с низким, чуть хрипловатым голосом, с крепким, мужским
рукопожатием, улыбчивая и сильная женщина, друг Папы, сказала:
   - Входите, Джулиан. Располагайтесь. Я приготовила завтрак. Вы голодны?
Нет?
   Ничего, подкрепиться никогда никому не мешало. Что будете пить?
   - А что пил Папа? - спрашиваю я.
   - Папа пил все, - улыбается она и снимает с электрической плиты горячий
хлеб, облитый сверху мягким сыром. - Папа любил эти тосты. Садитесь. Хотя
нет, сначала я покажу вам его портрет. Самый лучший его портрет. Вы его
таким знали?
   Молодой Хэм - безбородый, высокий, застенчивый, с робкой, недоверчивой
улыбкой.
   Я смотрел на него и вспоминал лето пятьдесят четвертого года. Это было
очень хорошее лето. Я жил тогда в Архипово-Осиповке, что между Туапсе и
Новороссийском. В тот год там было что-то особенно много людей, - здесь
прекрасное море, хороший пляж, защищенный от ветров, и рядом с морем
пресная река с голубой медленной водой, а по склонам гор, поросших дубами,
много грибов.
   Грибы там были вроде как срезы геологических пластов: внизу сыроежки,
чуть выше - подберезовики и белые, а чем выше, тем чаще встречались
громадные волнухи и белянки.
   Я жил в подвале маленького двухэтажного общежития учителей. В обычное
время этот подвал был складом, но мои друзья поселились у завхоза школы, и
добрая женщина поставила мне в этом подвальном складе кровать с пружинным
матрацем. На стенах висели географические карты и диаграммы роста
всяческих пестиков и тычинок. В головах у меня стоял скелет без одной
руки. Вместо руки у него торчала проволока - заржавленная, с острым
концом; я об нее расцарапал лоб, когда в темноте пробирался к кровати.
   Это было хорошее, теплое лето, и мы жили своей дачной ассоциацией,
которой дали шутливое название "Потуга". По ночам мы ходили по Архиповке и
пели песни. Кругом трещали цикады, а звезды в здешнем небе были видны
точней и ярче, чем в Московском планетарии. На пляже, который по ночам был
освещен белыми прожекторами, лежали черные рыбацкие сети, и рыбаки варили
юшку и пили "сучок"
   возле костра, который в свете прожекторов скорее угадывался, чем был
виден, ибо черный свет обычно пожирает желтый - особенно ночью, на берегу
моря.
   Когда я, перегревшись на солнце, - в то лето солнце было очень жарким,
- спрятался на пару дней в свой подвал, ребята принесли мне книжки из
сельской библиотеки. Они принесли "Хаджи-Мурата", "Заговорщиков" и "Иметь
и не иметь".
   "Хаджи-Мурата" я тогда перечитал, как человек только-только окончивший
Институт востоковедения по специальности история Среднего Востока. (Этим
летом я перечитал "Хаджи-Мурата" наново, как человек, научившийся кое-как
складывать отдельные литеры в слова, а слова - в какие-то фразы. Тогда я
упивался "Хаджи-Муратом", а этим летом я почувствовал себя, как тогда,
давно, на ринге, после хорошего, честного нокдауна: я почувствовал себя
опрокинутым на спину после "Хаджи-Мурата".) Читая "Заговорщиков", я
искренне дивился историческому всезнанию Шпанова и его элегантной манере
ошеломлять читателя своей осведомленностью: по-моему, он знал то, о чем
прототипы его героев и не догадывались. А потом я прочитал Хемингуэя
"Иметь и не иметь". Это было началом праздника. Это было началом того
праздника, который я ношу в себе уже семнадцать лет - с тех пор, как я
начал читать книги этого умного, бородатого, доброго, неистового, нежного
Солдата.
   У нас его стали называть "Хэм" до того, как была написана книга
"Праздник, который всегда с тобой", где он сказал про себя "Хэм". Мы его
называли или "Хэм", или "Старик". Его слава у нас была трудной и
постепенной, - по-видимому, именно такой и бывает настоящая слава. Это в
общем-то нелепое понятие "слава", особенно в применении к Хэму.
   ..Есть писатели национальные и мировые. Я ни в коем случае не собираюсь
принижать значение национальных писателей: гений Салтыкова-Щедрина или
Рабле никому и никогда не позволит сделать этого. Когда я, рожденный в
России, читаю Щедрина, я испытываю великое счастье, прикасаясь к
трагической сатире, которая сплошь и рядом переходит в мистическое
прозрение гения. Иностранец читает Щедрина как энциклопедию - со стороны.
   Хемингуэя люди всей планеты читают как своего писателя, потому что он
ворочает не махинами национальных характеров - он пишет мужчину и женщину.
Каждый его роман вроде бы можно пересказать в нескольких фразах: "Прощай,
оружие!" - мужчина любит женщину, но она погибает; "В снегах Килиманджаро"
- мужчина не любит женщину и умирает; "Иметь и не иметь" - мужчина любит
женщину, занимается контрабандой и погибает; "Фиеста" - мужчина любит
женщину, но из-за ран, полученных на фронте, не может быть с ней рядом,
возле, так, чтобы "большая птица, вылетев через закрытое окошко гондолы,
пропала вдали, скрылась совсем"; "По ком звонит колокол" - американец
любит испанку и погибает в борьбе с фашистами. И даже "Старик и море" -
книга про то, как Старик любит. Он любит мир, в котором есть океан, где
можно ловить рыбу, а по ночам видеть во сне африканских львов.
   Хемингуэй блистательно решает извечную проблему взаимосвязи "что" и
"как". "Что"
   у него просто, как звучание. "Как" - в этом весь Хемингуэй, в этом все
решение его работы. Сюда, в это магическое "как", входят и манера его
письма, и строение диалогов, и места, в которых он разыгрывает действие
своих драм, и формулы мыслей его героев.
   "За рекой, в тени деревьев" - любимый мой роман, если, правда, можно
выделять в творчестве Старика какие-то вещи, как особо любимые. Я убежден,
что этот роман - прозрение, когда вдруг как-то утром, в сырую осень,
где-нибудь в Европе Хемингуэй увидел нечто такое, что довольно редко
показывают смертным. Это вроде образа женщины, которую Клаудио Кардинале
сыграла у Феллини в "Восьми с половиной", - женщины, которой никогда не
бывает, но которую так хочется увидеть человеку, прошедшему войны, любовь,
подлость, правду, ложь и надежду.
   Конопатый писатель в "Гритти" со своей тетей не делает роман менее
автобиографическим: не с точки ; зрения фабулы, Ренаты и охоты на уток, а
с точки зрения самоощущения писателя - и физического и нравственного.
   После этого прозрения, после того, как Хемингуэй подвел для себя итог,
после того, как он сам почувствовал, как это "схватывает", и после того,
как он написал: "Это были последние слова, которые полковник произнес в
своей жизни. Но до заднего сиденья он добрался и даже закрыл за собой
дверь. Он закрыл ее тщательно и плотно", и после того, как он написал в
самом конце романа про то, что завещает охотничьи ружья итальянке из
Венеции, после этого видения Хемингуэй написал "Праздник, который всегда с
тобой" - эту спокойную книгу, читать которую долго нельзя, так
переворачивается все внутри, и так делается горячо сердцу, и так пусто
становится тебе - отчаянно, как в доме, где заперты все двери, но не по
причине отъезда хозяев на дачу...
   Три раза великий лирик Хемингуэй, словно гениальный режиссер, высветил
великого гражданина и республиканца - Хемингуэя. В первый раз - когда он
пишет о нас:
   "Говорят, это наш будущий враг. Так что мне, как солдату, может,
придется с ними драться. Но лично мне они очень нравятся, я не знаю народа
более благородного, народа, больше похожего на нас". Второй раз - когда он
лежал в номере "Гритти", и еще только рассветало, и он был один, а
напротив на двух стульях был портрет итальянки, и он говорил с собой и с
портретом Ренаты: "Я любил три страны, и трижды их терял. Ну зачем же так?
Это несправедливо. Две из них мы взяли назад.
   И возьмем третью, слышишь, ты, толстозадый генерал Франко? Ты сидишь на
охотничьем стульчике и с разрешения придворного врача постреливаешь в
домашних уток под прикрытием мавританской кавалерии.
   - Да, - тихонько повторил он девушке; ее ясные глаза глядели на него в
раннем свете дня.
   Мы возьмем ее снова и повесим вас всех вниз головой возле заправочных
станций.
   Имейте в виду, мы вас честно предупредили, - добавил он". И в третий
раз - когда солдат Кантуэлл думает о сильных мира сего: "Теперь ведь нами
правят подонки.
   Муть, вроде той, что остается на дне пивной кружки, куда проститутки
накидали окурков".
   Можно ругать власть и посвящать этой ругани целые романы, можно бранить
каудильо, можно в самый ярый период "холодной войны" сказать о своей любви
к русским, но все это может оказаться - и, увы, сплошь и рядом оказывается
- лишь острым памфлетом.
   Но Хемингуэй писал не памфлет - он писал роман о любви старого солдата
и юной венецианской аристократки. И сила воздействия - гражданственного,
республиканского воздействия - в этом его романе громадна, как и во всех
других вещах, хотя этому отведены всего-навсего три фразы.
   Критика ругала Хэма за роман. Критики утверждали, что он исписался, что
он потерял самого себя. Мне очень хочется верить, что Старику не было
больно из-за этих подонков. Ему всякое приходилось слышать в свой адрес, -
чего не накричат бойкие журналисты и журналистки! Многие не понимают
"Восьми с половиной" Феллини и из-за этого так зло раскладывают гениальную
киноисповедь итальянца. (И я был высоко горд, когда именно моя Родина на
нашем кинофестивале присудила этому фильму высшую награду.) Можно
считаться талантливым - куда труднее талантливым быть. Критика тогда не
смогла подняться до Хэма. Чтобы подняться до его романов, можно и не быть
талантливым, но обязательно надо пережить такую же последнюю любовь, и
ночь в "Гритти" за бутылкой вина, и холодный ветер, который задувал под
одеяло на гондоле, и последние слезы итальянки, которая дала себе
ученическое твердое слово никогда не плакать... Пусть не Италия - пусть
костер в архангельском лесу, за Холмогорами, в весенний рассвет, когда уже
разлетелся тетеревиный ток, и ты в шалаше на берегу Двины, а над тобой
высоко-высоко тянет казара, или Ирак, берег Персидского залива, ночь, и
пьяные матросы бьют женщину с растрепанными черными волосами, похожую на
венецианку... Или... Это у каждого должно быть свое "или", А если их не
было и человек не может себе представить, как это бывает, или он не хочет
поверить Старику, что именно так и бывает, - тогда пусть ругает его роман:
это не больно и даже не обидно.
   Наверное, когда он писал этот свой роман, это свое точно увиденное п р
о в и д е н и е, ему было мучительно радостно и так же больно. Хэм не
думал о полковнике, когда писал роман, потому что он списывал его с того
человека, которого слишком хорошо знал. Зато он с такой поразительной
нежностью выписал итальянку, и получилось чудо: она высветила собой
Кантуэлла. Можно понять писательскую технологию Хэма - только потому, что
в его творчестве ее не было вовсе. Он писал из самого себя, мучительно
честно, до самой последней степени честности, и поэтому какие бы точные
"натуралистические" подробности он ни писал - они звучат как музыка
Моцарта, они, эти так называемые "натуралистические подробности",
невозможно чисты у него.
   Старик в этом романе описывает день, вечер, ночь, рассвет, раннее утро,
утро, день и ночь - последнюю ночь полковника Кантуэлла. А мы сопереживаем
жизням и судьбам - это умеют делать с нами только гении.
   Хемингуэй никогда не "темнил" - ни в жизни, ни в творчестве. Он всегда
был писателем одной темы - темы человека доброго, открытого, нежного,
сурового. Он всегда исповедовал религию антифашизма, он был последователен
в своей ненависти к нацистам и к войне. Он никогда не декларировал этого -
ни в интервью, ни с трибун. Он просто таким был.
   Я, право, не знаю, каким бы был сейчас мир наших представлений, не живи
на земле этот добрый бородатый Солдат.
   Мир стал беднее, когда он ушел от нас сам. Но мир стал богаче, и
щедрей, и мужественнее, потому что он - антифашист, солдат, Папа - жил в
нем, в этом нашем маленьком и огромном мире...
   Я подумал обо всем этом, когда ехал от Луиса Мигеля Домингина на
встречу с одним из тех нацистов, который воевал с Кантуэллом, и с
Хемингуэем, и с моим отцом, и с его друзьями - Константином Лесиным,
Иваном Кузьменко, Алексеем Великоречным, и которого мы отлупили, но
который еще жив и с которым поэтому надо продолжать драку...
 
   * * *
 
   Осенью, когда туристский сезон сходит на убыль и по дорогам Андалузии
уже не мчатся, перегоняя друг друга, звероподобные машины, а уютно
дребезжат старенькие, причудливо раскрашенные автобусы, набитые
крестьянами, Андалузия красива особой, первозданной красно-зеленой,
протяжной красотой. Выгоревшая земля, которая прекрасна своим глубинным,
могучим красным цветом: темно-голубое небо; бело-зеленые, вспененные реки
и - тишина. Она особенно ощутима, когда поют птицы. Их не видно, но все
время слышен их диковинный, то близкий, то далекий, доверчивый и нежный
посвист. Будет пустая дорога и безлюдье, но вдруг, когда бурая дорога
поднимется на бугор, а потом рухнет вниз, вы можете увидеть окруженное
пальмами мавританское поместье, или хижину пастуха, или коттедж-модерн,
окруженный голубыми бассейнами, или разваливающийся крестьянский дом, или
охотничью виллу, сложенную нарочито грубо.
   Я ехал по такой прекрасной, осенней, тихой и странной Андалузии, ехал
под вечер, "заголосовав" грузовик возле харчевни. Солнце уже садилось, и
небо из темно-голубого сделалось сиреневым. Мы поднялись на один из
бесчисленных холмов, и шофер, показав рукой на красивые башни замка,
построенного в мавританском стиле, сказал:
   - Финка "Мертинка".
   Я сразу не поверил, переспросил:
   - А кто хозяин? Сеньор Рейна?
   - Да, - ответил шофер, - сеньор Рейна. Очень хороший человек, простой и
веселый сеньор...
   Я долго охотился за этим человеком. Кто же такой этот добрый и простой
сеньор?
   Кто же такой этот Леон Хосе де Рамирес Рейна?
   Его подлинная фамилия Дегрель, должность - гаулейтер Бельгии, звание -
командир "валлонского легиона СС", который огнем и мечом прошел по
Советскому Союзу. Он - кавалер железного и рыцарского креста с дубовыми
листьями.
   О себе он писал так: "Не многие немцы пользовались таким уважением и
вниманием фюрера, как я, командир иностранной дивизии СС". Он писал об
этом не в те дни, когда Гитлер кликушествовал в Берлине. Он писал об этом
в 1969 году в газете фалангистских профсоюзов "Пуэбло" - в своих мемуарах,
названных "простенько, но со вкусом": "Воспоминания фашиста".
   Когда бельгийским правительством был заявлен протест против
опубликования этих возмутительных мемуаров, Дегрель в интервью другой
мадридской газете заявил: "Я еще напишу тридцать книг, и все они будут
посвящены Гитлеру".
   В последний день войны Дегрель бежал в Норвегию на минном тральщике. На
военном аэродроме в Осло стоял немецкий двухмоторный "хейнкель". Дегрель
приказал пилоту запускать моторы. Пилот колебался: уже был заключен мир, а
на фюзеляже его машины была свастика. Дегрель закричал, вытаскивая из
кобуры парабеллум:
   - Немедленно заводите мотор, курс - Испания!
   Горючее в самолете кончилось в ту минуту, когда показался испанский
берег.
   Самолет упал в воду неподалеку от Сан-Себастьяна. Солдаты испанской
береговой охраны подобрали двух тонувших людей.
   В Мадриде Дегрель занялся бизнесом - он купил строительную компанию и
получил подряд на сооружение стратегической базы американской авиации в
Торрехоне. Он тогда не афишировал себя. Но когда легализовался Скорцени, а
фон Тадден стал набирать силу в Мюнхене, когда в Бельгии бывший соратник
Дегреля, эсэсовец Дебро, выступил с нацистским манифестом, когда
новоявленный итальянский дуче Альмиранте воссоздал "Итальянское социальное
движение", продолжающее заветы Муссолини, Дегрель, обнаглев, созвал
журналистов и предстал перед кинокамерами.
   Он начал выступать с воспоминаниями, давать интервью, утверждая, что
лишь случайно Гитлер не победил во второй мировой войне. Он заявлял, что
если бы Гитлер высадил десант во Владивостоке, тогда ударные германские
клинья могли бы пробить коридор через Сибирь и великий рейх утвердил бы
себя от Ламанша до берегов Тихого океана.
   У Дегреля было несколько особняков, разбросанных по всей Испании,
сказочной красоты финка "Мертинка", великолепное поместье в Мадриде, на
Пасео де лос Хесуитас; он устроил нацистский шабаш во время бракосочетания
своей дочери Марии Христины с испанским бизнесменом, когда рядом с ним,
окруженный телохранителями, стоял Отто Скорцени, а почетными гостями были
зять Франко, бывший министр Серано Суяьер, мэр Мадрида Карлос Ариас и
председатель верховной судебной палаты Франсиско Руис Прадо.
   Однако новая ситуация - в первую голову экономическая - вынудила
официальный Мадрид принять меры против Дегреля, когда тот "доигрался". Это
случилось, по мнению моих испанских друзей, лишь потому, что бельгийский
министр иностранных дел Армель в беседах со своим тогдашним испанским
коллегой Лолесом Браво довольно часто возвращался к теме Дегреля. (Сейчас
Армель стал председателем Совета министров Европейского экономического
сообщества, куда Испания так мечтает войти. Лишь когда экономическая
конъюнктура Испании зашаталась, а бельгийцы в этой организации "общего
рынка" играют весьма заметную роль, лишь тогда Дегрель вынужден был
скрыться. Считают, что он скрывается в Испании, и убеждены, что власти
знают, где он находится, защищая его от досужих газетчиков.)
   ...Я попросил шофера подъехать к воротам "Мертинки". Старый служитель,
внимательно оглядев меня, на мой вопрос ответил:
   - Я не понимаю по-английски.
   Тогда я спросил его по-немецки:
   - Сеньор Рейна дома?
   Служитель чуть усмехнулся:
   - Если вы так хорошо говорите по-немецки, вам лучше знать, где сейчас
следует искать сеньора Рамиреса Рейна.
   С этим он повернулся, вошел во двор и осторожно закрыл за собой тяжелые
ворота.
 
   * * *
 
   Сегодня, как всегда, встретился с друзьями в "Хихоне", поужинали в
маленьком ресторанчике, который все шепотом называют "Эль коммуниста",
потом были у актеров в театре, а в полночь кто-то предложил:
   - Ребята, поехали на каток "Реаль Мадрид"? Он ведь работает до двух
часов ночи...
   Приехали на каток, и я очень много смеялся, когда наблюдал за тем, как
испанцы катаются на коньках. В Испании льда не бывает. Новый крытый
стадион - гордость Мадрида. Мужчины катаются очень плохо, но падают как
истинные идальго, - вроде бы и не он упал, а если и упал, то что
случилось?! Девушки падают лениво, как дуэньи, так же весело и кокетливо.
   Ходят по трибунам среди наблюдающих (наблюдающих здесь значительно
больше, чем катающихся) юноши, высматривают подружек, девушки высматривают
женихов, и все пьют "Куба либре" - ром со льдом, один из самых популярных
здесь коктейлей; Провел день с еще одной "красной герцогиней". Ее зовут
Мария Кармен. Она порвала с семьей, ушла из дома. Ее отец, герцог-баск, не
согласен с революционными устремлениями дочери. Она носит чиненые ботинки
и штопаную юбку, но горда и счастлива, утверждает собственную
независимость.
   Таких здесь много - честных молодых людей, которые рвут со своим
классом, ибо думают они о будущем.
   Поехал к Домингину на последнюю корриду. Тореро уезжают в Латинскую
Америку, потому что в Испании наступает настоящая осень. Последняя коррида
была грустной.
   Какой-то подвыпивший старик на солнечной стороне Пласа де торос во
время перерывов между боями танцевал на полупустой трибуне. Продавцы вина
протягивали ему стаканы с тинто, оркестр аккомпанировал, подстраиваясь