ы встретились, и отцу не удалось скрыть свое волнение.
   - Мама не у нее?
   - Нет.
   - И не заходила к ней?
   - Даже не звонила.
   - Но ты хоть представляешь, где ее искать?
   - Нет.
   Интересно, о чем же так долго, безразличным, бесстрастным голосом ра-
зговаривал отец? Но спросить он не осмелился.
   Теперь спросила Франсина:
   - И что вы делали?
   - Ждали. Отец курил, пытался читать, внезапно вставал, ходил по  гос-
тиной и время от времени, краснея, посматривал на меня. Я листал журнал,
не вникая в текст, и торчал внизу лишь затем, чтобы  не  оставлять  отца
одного. Мне показалось...
   Он замолчал и невидящими глазами уставился на скандинавскую пару, ко-
торая, держась за руки, молча смотрела на проходящий по площади  Массены
транспорт, на полицейского в шлеме, который время от времени свистел,  а
иногда, сердито размахивая руками в белых обшлагах, подходил к неисправ-
ным машинам.
   - Что тебе показалось?
   - Что его мучают угрызения совести и он сожалеет о случившемся днем.
   - Он так ничего и не сказал?
   - Позже, но сначала, около полуночи, пытался отправить меня спать.
   - Ложись, сын. Поверь, для беспокойства нет никаких оснований. У  ма-
тери кроме Наташи есть и другие  подруги.  И  мы  напрасно  портим  себе
кровь.
   Я все-таки остался с ним. И вот тогда он спросил:
   - Она тебе ничего не говорила? Не пыталась объяснить свое поведение?
   - Нет.
   - Вчера, по-моему, вы долго оставались вдвоем в саду.
   - Она рассказывала о том, как вы с ней встретились  и  поженились,  о
квартире на набережной Турнель.
   - Имена называла?
   - Упоминала ваших друзей.
   - У нас был только один друг. Послушай, Андре. Извини, что  я  говорю
об этом теперь, когда тебя надо оградить ото всех забот.  Не  знаю,  что
случилось, но я тоже заметил, что с некоторых пор ты изменился. Не прошу
у тебя откровенности. Лучше, чем кто бы то ни было, я понимаю, как неле-
гко затрагивать эту тему. Твоя мать уверена, что ты знаешь, и вбила себе
в голову, что это я рассказал тебе обо всем.
   - Тогда, - заметила Франсина, -  почему  ты  заговорил  о  телефонном
звонке моего отца? - Постой, я не закончил. В субботу моя мать, а  такое
бывает часто, лгала, чтобы узнать правду. Речь шла о твоих родителях.  И
между прочим она бросила отцу:
   - Ты - как Буадье: они вечно суются не в свои дела.
   - Мои родители?
   - Ты не понимаешь, Франсина?
   - А ты-то понимаешь?
   - Пытаюсь. Я лучше тебя знаю свою мать,  особенно  с  некоторых  пор.
Отец прав, говоря, что она страдает. Я даже уверен, что она всегда стра-
дала.
   - От чего?
   - От того, что не такая, какой хотела быть. Если бы твоя мать  болела
раком и стонала целыми днями, ты сердилась бы на нее?
   - Конечно нет.
   - А здесь разве не то же самое? Она не выбирала свой темперамент, ха-
рактер, склад ума.
   - Так сказал тебе отец?
   - Почти.
   - Он не сердится на нее?
   - Напротив, упрекает себя за то, что не смог сделать ее счастливой.
   - Видишь ли, сын, - прошептал он мне, густо покраснев, - когда берешь
на себя ответственность за судьбу другого человека...
   Молодые люди замолчали, глядя на бельгийцев, которые семенили за  ги-
дом к автобусу, стоявшему возле террасы.
   - Когда вернулась твоя мать?
   - Около двух часов ночи. Мы услышали шум у ворот. Сначала хотели бро-
ситься туда - нам показалось, что машина врезалась в столб. Отец  первым
взял себя в руки и не позволил мне выйти. Он прислушался. Мотор  продол-
жал урчать. Машина резко дернулась назад, потом въехала на аллею и,  на-
конец, остановилась в гараже.
   - Поднимался бы ты к себе, Андре. Если она увидит нас здесь вдвоем...
   - А ты?
   - Я тоже поднимусь.
   Он даже погасил свет. Мы направились к лестнице и  уже  добрались  до
второго этажа, когда ключ начал тыкаться в замочную скважину.
   - Ты видел мать в тог вечер?
   - Нет. Я был у себя в комнате, и до меня доносился  ее  пронзительный
голос, такой, словно она крепко выпила. Прохаживаясь от будуара до  ван-
ной, она безостановочно говорила, но я слышал только то, что  произноси-
лось в коридоре:
   - Говори потише, Жозе.
   - А почему я должна говорить тише? Я пока еще у себя дома, разве нет?
   - Андре...
   - Что Андре? Я, что ли, научила его презирать свою мать, чуть  ли  не
бояться ее? Бедный мальчик едва осмеливается взглянуть на меня.
   Дверь закрылась, и вскоре я заснул.
   - А утром?
   - Я увидел мать только после лицея. Отец уже сидел за столом и выгля-
дел усталым. О ночных событиях он не обмолвился ни словом. Я спросил как
можно естественней:
   - Что мама?
   - Ничего. Скоро ей будет лучше.
   - Ты так и не знаешь, где она была? - спросила Франсина.
   - Знаю. Она мне сказала.
   - Когда?
   - В полдень она так и не вышла к столу; отец поднялся к ней, но дверь
оказалась закрытой на ключ. Он спустился озабоченный. Я слышал,  как  он
расспрашивает Ноэми.
   - Не беспокойтесь, мсье. Я видела: ничуть не хуже, чем в прошлый раз.
   Андре продолжал угрюмо:
   - Ужинать она тоже не пришла-ограничилась овощным  бульоном,  который
велела подать к себе в комнату.
   - Отец так ничего тебе и не сказал?
   - Он положил руку мне на плечо, что стал делать все чаще  и  чаще,  и
прошептал: "Не переживай, сын. Не хватало еще, чтобы наши раздоры  поме-
шали тебе сдать экзамены".
   Я поднялся к себе, сел заниматься. Примерно через час дверь открылась
- я даже не слышал шагов - и вошла мать, в рубашке, в пеньюаре.
   - Не бойся, Андре. Я не собираюсь говорить тебе ничего неприятного.
   - Послушай, ма...
   - Нет, это ты выслушаешь меня до конца, и, умоляю, не  прерывай.  Так
больше не может продолжаться. Мне очень плохо. Пора рассказать тебе все,
что у меня на сердце.
   В субботу я защищалась, наивно думая, что еще можно защищаться. А се-
йчас пришла рассказать тебе правду, правду о той ужасной женщине,  кото-
рая является твоей матерью...
   Он почувствовал, как рука Франсины ищет  его  руку,  сжимает  кончики
пальцев.
   - Бедный Андре! Он не хотел жалости.
   - Почему бедный?
   Она быстро пошла на попятный - отняла руку и пролепетала:
   - Не знаю. Просто я попробовала поставить себя на твое место.
   - Разве можно поставить себя на чье-либо место?
   Он снова увидел мать, внешне почти  спокойную,  но  словно  снедаемую
энергией, которую ее худенькое тело, казалось, не могло удержать в себе.
   - Ты волновался вчера вечером?
   - Ты исчезла, ничего не сказав. Когда я услышал, как отъезжает  маши-
на, я подумал, что вы с папой уехали вместе. А потом спускаюсь к ужину -
отец накрывает на стол.
   - Он тебе ничего не сказал?
   - Нет. Он выглядел усталым. Я снова ушел заниматься, но мне  было  не
по себе, и в половине одиннадцатого, не знаю почему, я спустился. В гос-
тиной отец звонил Наташе.
   - Я не была у Наташи.
   - Именно это она и сказала. Мы стали ждать, пытаясь читать. И  только
услышав, что подъехала машина, я поднялся к себе.
   - Ты боялся увидеть меня в том состоянии,  в  каком  ожидал?  Ведь  я
действительно задела столб, въезжая в ворота.
   Он ничего не ответил.
   - Может, я и была пьяна. Во всяком случае, должна была  быть  пьяной:
выпила я довольно много. К сожалению, голова оставалась трезвой, как се-
йчас. Знаешь, что я вчера делала?
   - Нет.
   - Заходила без разбора во все бары подряд, где раньше  ноги  моей  не
было и о существовании которых я  даже  не  подозревала.  Побыть  одной,
иметь возможность подумать - вот все, чего я хотела.  Когда,  поглядывая
на меня, официант начинал бросать косые взгляды, а посетители шептаться,
я уходила и шла в другое место.
   Кстати, в одном из баров я увидела группу парней твоего  возраста,  с
девушками, лицеистов без сомнения, и, возможно, среди них были твои  од-
ноклассники. Ты стыдился бы, узнай они меня?
   - У меня нет никаких оснований стыдиться тебя.
   - Ты действительно так считаешь, Андре? У тебя еще сохранились  иллю-
зии на мой счет. Во всяком случае, себя я не люблю, и гордиться мне  не-
чем.
   Отец знал, что жена сейчас у сына и,  наверное,  нервничал.  А  может
быть, стоял внизу под лестницей, прислушиваясь и в любой  момент  ожидая
взрыва.
   - То, что я рассказала тебе в субботу о Наташе,  неправда.  Не  знаю,
зачем я это сделала. Видимо, потому, что вы сваливаете все на Наташу,  и
мне инстинктивно захотелось защитить ее.
   Он не спросил, означало ли вы отца и его самого, и  что  подразумева-
лось под все.
   Он больше не бунтовал, сидел мрачный, смирившийся. Терпел,  подавлен-
ный усталостью, бессонной ночью, а ведь  ему  было  жизненно  необходимо
спать вдоволь.
   - Наташа - я лучше поняла это вчера, когда заново разобралась в своих
мыслях, - никогда по-настоящему не любила сына. И я задумалась: а  верно
ли утверждение, что все женщины обладают чувством материнства,  или  это
просто миф?
   Она никогда ни с кем не считается, да и не считалась.
   Наташа - не славянка и не имеет никакого отношения к известной  русс-
кой семье, о чем она распускает слухи. Родилась она под Парижем,  в  Ис-
си-ле-Мулино, где ее отец служил почтальоном, а брат до сих  пор  держит
сапожную мастерскую.
   Можешь себе представить, через что она прошла и что ее ожидало в жиз-
ни.
   Она всегда думала и до конца дней своих будет думать только  о  себе.
Вряд ли она станет другой. Ее сын - случайный ребенок;  с  рождения  она
передоверила его нянькам, потом гувернанткам.
   Мужья, любовники тоже не много значили для нее,  разве  что  с  точки
зрения карьеры, и если теперь, главным образом в подпитии, она говорит о
Джеймсе с показной нежностью, то лишь потому, что он  еще  может  приго-
диться - хотя бы для легенды, которую она создает о себе.
   В действительности она холодна, расчетлива. Порой я ее ненавижу.
   - Зачем же ты так часто встречаешься с ней? -  робко  спросил  Андре,
когда она, уставясь в одну точку, замолчала.
   - А куда, по-твоему, я могла приткнуться? Ты хоть  раз  задумался  об
этом? Жены местных врачей, с которыми дружит твой отец, не любят меня, и
я плачу им той же монетой.
   Мещанки, они живут по убогим принципам, которые сами же первые и  на-
рушают при условии, что никто ничего не узнает.
   Если я и говорила тебе о Наташе...
   Она опять замолчала, словно хотела уточнить свою мысль, найти  нужные
слова.
   - Я не равнодушна, не расчетлива. И тем не менее во мне  есть  что-то
от Наташи. Сложись все иначе, моя жизнь, вероятно, стала бы  похожей  на
Наташину. Мне тоже пылко хочется жить. Нет, не совсем так, скорее,  жаж-
да...
   - Ты жалеешь?
   - Теперь не знаю. Я люблю вас обоих, Андре, и, верь: здесь я не  спо-
собна солгать. Твой отец мне не верит. Иногда ему кажется, что я его не-
навижу, и порой я действительно ненавижу его.
   Я не сержусь за то, что он сделал меня женой дантиста. Я  не  сержусь
на него и за те годы, как говорят, лучшие годы, которые  прожила  с  ним
чуть ли не в нищете.
   Я измучилась, постарела раньше времени. Почему ты так смотришь на ме-
ня?
   - Как?
   - Словно боишься того, что сейчас узнаешь.
   - Я не боюсь. Я просто устал.
   - А я забралась к тебе на чердак со своими откровениями, да? Но  пой-
ми, ты должен, ты обязан все знать.
   Ладно, пусть твой отец заблуждается на мой счет. Я уже давно к  этому
привыкла и потеряла надежду изменить его мнение. Но ты мой сын. Я носила
тебя в своей утробе, кормила грудью сколько могла, хотя была  совершенно
измотана. О чем я говорила, когда ты перебил меня?
   - Я тебя не перебивал.
   - Так вот, труднее всего простить ему то, что он ничего  не  дал  мне
взамен. Он убедил меня в своей любви. Может быть, он и сам тогда верил в
это?
   Главное для него заключалось в том,  чтобы  кто-то  принадлежал  ему,
только ему. И я хотела того же, но при условии,  что  буду  чувствовать:
эта любовь-смысл жизни, истинная страсть, способная помочь вынести  пов-
седневность, а не слово, которое произносят время от времени, как  напе-
вают обрывок романса.
   А вот этого, милый Андре, у нас с твоим отцом и не получилось с само-
го начала, с первого года нашей совместной жизни.
   Я говорила тебе о нашем приятеле Канивале. Мы с ним так дружили,  что
отец выбрал его в свидетели на свадьбе, я же ограничилась просто сокурс-
ницей.
   Не прошло и месяца, как  однажды  вечером,  прогуливаясь  по  острову
Сен-Луи, что случалось, когда нам хотелось  побыть  без  его  родителей,
отец, смущаясь, сказал:
   - Жозе, я хочу попросить тебя об одном одолжении,  назовем  его  даже
жертвой.
   Он был спокоен, как сейчас, впрочем, никогда не понять, взволнован он
или нет. Лишь много позже я узнала, что, волнуясь, он  бледнеет  и  весь
напружинивается.
   Я пошутила:
   - Заранее согласна, дорогой.
   - Не спеши с ответом. Все не так просто, как тебе кажется. Речь  идет
о Жане.
   Мы звали Каниваля по имени и все трое были на "ты".
   - У него неприятности?
   - Нет, и, полагаю, их у него никогда не будет. Он не из тех,  у  кого
бывают неприятности.
   Меня удивила серьезность его тона, враждебность в голосе.
   - Ты прекрасно знаешь, что он  влюблен  в  тебя  и  влюбился  намного
раньше, чем я.
   - Но между нами никогда ничего не было.
   - Ты уже клялась в этом, и я склонен тебе верить. Однако мне все рав-
но неприятно видеть вас вместе чуть ли не каждый вечер. Может быть,  это
смешно и ты подумаешь, что я ревную, но я прошу  тебя,  Жозе,  перестань
встречаться с ним, порви все отношения.
   Несмотря на то, что сейчас их жизнь делала крутой  поворот  и  каждое
слово имело значение, давило так тяжело, что Андре повторил бы  любое  и
через двадцать лет, он вдруг осознал: а ведь тогда родители  были  всего
лишь на пять-шесть лет старше его.
   Он готовился к экзаменам, играл с электрическими машинками, а избыток
энергии тратил на гантели. Он пил молоко, как ребенок, завороженно  наб-
людая за двумя шариками шоколадного мороженого, тающего в кружении  мик-
сера.
   А через пять-шесть лет или раньше...
   Мать продолжала:
   - Я спросила: "Что я должна ему сказать? "
   - Ничего. Я сам поговорю с ним.
   - И что скажешь?
   - Правду. Он поймет. Ведь ты моя жена.
   В тот день я поняла, до какой степени в нем развито чувство собствен-
ности. Я была не просто его женой, а вещью, принадлежавшей только ему.
   Он привык, что его мать допоздна ждала мужа, потом раздевала, уклады-
вала в постель, если он сам был уже не в силах, и ни словом не  упрекала
его.
   За всю свою жизнь она ни разу не вышла из дома одна, разве что в лав-
ку по соседству, и едва знала Париж.
   - Ты позволишь мне присутствовать при встрече? - спросила я.
   - Она станет от этого лишь более тягостной.
   - Значит, если я правильно понимаю, у меня нет - выбора.
   - Я обращаюсь к тебе с просьбой.
   Мы шли под руку, и я чувствовала, как напряглись его мускулы.
   - Какой же ответ?
   - Разумеется - да.
   - В таком случае я поговорю с ним завтра же.
   - А если потом мы встретимся с ним на улице?
   - Ничто не мешает нам поздороваться, но не больше.
   Это было двадцать третьего марта. На  деревьях  Анжуйской  набережной
уже лопались почки. Я еще не знала, что тот день станет одним из главных
в моей жизни.
   Жан Каниваль жил на улице Сент-Андре-дез-Ар. До  свадьбы  я  по-прия-
тельски частенько захаживала к нему, Иногда мы вместе занимались,  и  он
помогал мне, если у меня что-то не получалось, - ему все давалось удиви-
тельно легко. Однажды вечером, спустя примерно месяц, мы встретились. Он
выходил из бистро напротив небольшой гостиницы, где снимал комнату.
   Еще издали я увидела, как  он  пытается  придать  своему  лицу  соот-
ветствующее выражение, собираясь пройти мимо и на ходу бросить небрежный
привет. Но тут я вспомнила, что оставила у него учебники  и  тетради.  А
может быть, требования твоего отца показались мне непомерными и  смешны-
ми, а пожалуй и оскорбительными.
   - Как дела, Жан?
   - А у тебя?
   - Я забыла у тебя свои тетради.
   - Могу сходить за ними.
   И тут я допустила ошибку, но в моем решении был вызов.
   - Я еще в силах подняться на пятый этаж, пусть даже по плохой лестни-
це.
   Я поднялась, и ничего не случилось.
   - Ты счастлива? - спросил он.
   - Еще не поняла.
   - В конце концов, человек всегда находит свое  маленькое  счастье.  Я
даже сочинил песню: "И пусть в слезах... "
   Она встала, вышла за дверь, заглянула через перила.
   Потом вернулась, снова села в единственное кресло; Андре сидел верхом
на стуле...
   - Мне показалось, что твой отец нас подслушивает.
   Он всегда был подозрителен. И, возможно, стал  таким  именно  с  того
дня. Я вернулась домой, он мне ничего не сказал ни тогда, ни потом. При-
мерно через месяц я, думая, что обрадую его, сообщила ему о своей  бере-
менности. Вместо того чтобы разволноваться, растрогаться, он окаменел.
   - Что с тобой, Люсьен? Ты побледнел. Тебя огорчила новость?
   - Как посмотреть.
   Он говорил холодно, внешне вполне владея собой.
   - Что значит: "Как посмотреть? "
   - От меня ребенок или нет.
   - Что ты хочешь этим сказать? Надеюсь, ты шутишь?
   - Шутка была бы не совсем удачной.
   - Почему ты думаешь, что ребенок не твой?
   - Я в курсе твоих визитов на улицу Сент-Андредез-Ар.
   - Я - была там всего лишь раз.
   - И, как назло, в тот день я проходил по улице.
   - Почему ты мне ничего не сказал?
   - Зачем?
   - Я встретила Жана и вспомнила, что у него мои тетради и книги...
   - ...которые тебе вдруг понадобились. Да так срочно, что ты даже  за-
была о своем обещании.
   - Клянусь тебе, Люсьен...
   - Не стоит. Это ничего не изменит.
   - Уж не думаешь ли ты...
   - Я постараюсь думать об этом как можно меньше.
   Странно, что двадцать лет спустя произошло то же самое. Ведь и Андре,
когда Франсина так неосторожно показала ему  мать,  совершенно  случайно
оказался на улице, названия которой даже не знал.
   И он тоже сразу сделал соответствующие выводы.
   - Он все еще верит в это? - спросил Андре, не  понимая,  кого  жалеет
больше - отца или мать.
   - С ним трудно что-либо понять. Жизнь продолжалась, и он ни  разу  не
вспомнил об этом. Когда ты родился, он казался счастливым. Только с  тех
пор я постоянно чувствую, как гнетет его ревность.
   По вечерам, в Париже, он изводил меня вопросами, что я делала днем, и
я знала: нельзя забыть ни малейшей детали.
   С трудом он согласился уехать из квартиры родителей, где жизнь  стала
невыносимой и для него, и для меня. Он редко говорил, когда заканчивают-
ся занятия в училище, а расписание менялось там каждую неделю. Таким об-
разом, он мог вернуться домой внезапно.
   У нас никогда не было настоящих друзей. Пойми, Андре, единственное, в
чем я упрекаю его, это, повторяю, то, что он ничего не дал  мне  взамен.
Друзья, приятели, вечеринки - я обошлась бы и без этого, если бы нашла с
ним теплоту, нежность, радость, в которых так нуждалась.
   Но нет! Твой отец работал. Он работает всю жизнь, словно  работа  для
него - оправдание.
   Когда мы купили эту виллу, я надеялась, что наша жизнь изменится.  Он
приглашал врачей, которых знал. Мы устроили несколько вечеринок и  почти
два года везде ходили вместе.
   Андре подмывало спросить у нее:
   - А когда вы одни, друг с другом? Он не мог предстаешь себе эти двад-
цать лет, проведенные бок о бок, в ужасающей близости, пока  один  мучи-
тельный вопрос оставался и, возможно, навсегда останется без ответа.
   Мать говорила, а он думал: "Лжет она или говорит правду, и не пытает-
ся ли скорее убедить себя, чем меня?"
   Отец, видимо, задавал себе тот же вопрос уже двадцать лет. Знал ли он
об улице Вольтера? А может, на размышления его навел развод Поцци?
   Они спали вместе, в одной постели, и, случалось, их потные тела  соп-
рикасались. Они раздевались и одевались на глазах друг у друга.  Пользо-
вались одной ванной.
   - Мы как чужие, хотя живем и спим вместе. И все-таки  я  до  сих  пор
люблю и жалею его, поскольку зн