зит  подряд,  а  после
посещения Клабо у него осталось нечто вроде ощущения стыда.
   Собственно, это даже не стыд  и  не  гадливость.  Могра  просто  удивлен,
выведен из равновесия, как будто только что сделал неприятное  открытие  или
внезапно  оказался  лицом  к  лицу  с  истиной,  которую  до  этого   упорно
отказывался замечать.
   Ему не терпится, чтобы Лина скорее перешла к делу.  Имей  он  возможность
говорить, то непременно сказал бы: "Я согласен, малышка, возражений  у  меня
нет. Желаю хорошо провести время".
   Скажи он так, и она  снова  взглянула  бы  на  него  с  упреком,  как  на
человека, который в очередной раз раскрыл  ее  планы.  Лина  чувствует  себя
виноватой. Иногда он даже знает почему. Он тоже чувствует себя виноватым, но
иначе, однако это не та проблема, над которой можно размышлять, когда у тебя
температура.
   А кстати, есть у него температура или нет? Нельзя сказать, что ему плохо.
Он чувствует себя, словно собака в  будке,  которая  издалека  наблюдает  за
проходящими людьми и принюхивается к ним.
   - Даже не знаю, что и делать... Мари-Анн звонила мне часа два назад. Ты ж
ее знаешь: строит планы  и  очень  удивляется,  когда  другие  не  готовы  с
восторгом их принять. Я ей сказала, что...
   Не важно, что там сказала Лина. Все равно результат был бы один и тот же,
и не только потому, что Мари-Анн человек властный.
   Все более или менее значительные люди Парижа ее  иначе  как  Мари-Анн  не
называют, как будто это имя носит во всем мире она одна.  Ее  полное  имя  -
Мари-Анн де Кандин. Она графиня. Ее муж скончался десять лет назад. В  жизни
Мари-Анн он значил очень мало, разве что дал ей свое имя, и  она  всю  жизнь
вела себя так, словно его не существует.  Это  был  белокурый  и  бесцветный
человек, один из тех последних парижан, которые носили монокль и  все  время
проводили в клубе, фехтовальном зале и на скачках.
   Сама она еврейка, какая-то  дальняя  родственница  Ротшильдов.  Отец  был
банкиром. Он тоже  уже  умер,  а  ее  почти  восьмидесятилетняя  мать  ведет
светскую жизнь в своем имении на мысе Антиб.
   Мари-Анн верховодит известной группой людей, которые  ведут  определенный
образ жизни и исповедуют определенные вкусы. Она  собирает  вокруг  себя,  в
своем особняке на площади  Альма  и  в  замке  Кандин  молодых  и  не  очень
писателей и писательниц, киношников, модельеров, молодых девушек, играющих в
театре или стремящихся играть,  художников,  а  также  известное  количество
педерастов. Обладает многочисленными  и  давними  связями,  чего  отнюдь  не
скрывает.  Всем  известно,  что,  несмотря  на  возраст,  -  ей  уже   около
шестидесяти, некий дипломат навещает ее и даже нередко остается на  ночь.  К
их компании он не принадлежит и держится в сторонке.
   - Обожаю  педерастов!  -  любит  говорить  МариАнн.  -  Это  единственные
мужчины, которые понимают женщин и не занудливы, даже когда речь не  идет  о
любви...
   Могра хочется сказать Лине: "Поторопись, ведь она тебя ждет".
   С его женой вечно так: она так  боится  быть  неверно  истолкованной  или
вызвать осуждение, что ей требуется целая вечность,  чтобы  высказать  самую
пустячную мысль.
   - Они собираются провести воскресенье в замке Кандин. Мари-Анн уедет туда
в пять...
   Сейчас половина четвертого. Если учесть субботние пробки на улицах,  Лина
доберется до площади Альма не раньше чем через час. Чего же она медлит?
   - Я ей сказала, что предпочитаю остаться в Париже на  случай,  если  тебе
понадоблюсь.
   Фраза вышла неловкая,  Лина  сама  это  замечает,  заливается  краской  и
поспешно добавляет:
   - Может, ты завтра захочешь меня повидать...
   Это звучит двусмысленно. Зачем она может внезапно ему понадобиться?  Если
кто и позвонит в отель "Георг V" и попросит Лину приехать в  Бисетр,  то  уж
никак не он.  Позвонит  м-ль  Бланш  или  старшая  медсестра,  и  это  будет
означать, что он при смерти или уже скончался.
   Что же касается желания ее повидать, то  она  прекрасно  знает,  что  они
стараются избегать  друг  друга-это  для  них  обоих  единственное  средство
сохранить душевное равновесие.
   Почему Лина не выпила как следует, прежде  чем  прийти  сюда?  Видимо,  в
первый раз поняла, что он учуял запах виски у  нее  изо  рта.  Ей  прекрасно
известно, что это он замечает сразу.
   Могра никогда ее не упрекает, не сердится. Когда ей становится совсем  уж
невмоготу, она кричит:
   - Стоит мне просто о чем-нибудь подумать, как ты уже все знаешь!
   Против кого, против чего сражается она  в  одиночку,  вместо  того  чтобы
принять его помощь? Это неправда, всего он вовсе не знает.  Ведь  он  ее  не
понимает и постоянно этим изводится.
   Могра улыбается жене. Но не следует ли ему быть с улыбками  поосторожнее,
поскольку она может усмотреть в  них  иронию  или  снисходительность,  а  от
снисходительности она теряется сильнее всего.
   Он кивает и пытается левой рукой найти блокнот и карандаш,  которые  м-ль
Бланш оставила где-то рядом, шаря  ладонью  по  одеялу.  Лина  догадывается,
встает и протягивает карандаш, который он не мог найти.
   - Ты уже можешь писать? Ручаюсь, через неделю  будешь  разговаривать  как
прежде.
   Она  знает,  что  он  согласен.  Знала  это  еще  до  прихода  сюда.   Ее
визит-простая  формальность.  А  звонить  по  телефону  она  не   стала   из
щепетильности, чтобы не передавать все это через сиделку. Предпочла ехать  в
дождь через весь Париж.
   - Мне даже не понадобится Леонар, так  что  у  него  получится  выходной.
Мари-Анн настаивает, чтобы я ехала в ее машине.
   Замок Кандин находится в департаменте Эр и Луар, недалеко  от  Вернея,  и
окружен сотнями гектаров леса.
   Могра пишет: "Езжай".
   Что он может еще добавить? "Желаю хорошо повеселиться -  слишком  длинно.
На такое у него не  хватит  духу.  Он  вкладывает  это  пожелание  в  долгий
ласковый взгляд. Как и следовало ожидать, Лина встревожилась. Решила, что он
подсмеивается над ней? Что, по его мнению, она и дня не может  провести  без
своих подруг?
   - Знаешь, Рене, если я все же решусь поехать, то, скорее, ради  Мари-Анн.
Я слишком часто бываю у нее ради своего  удовольствия,  чтобы  подвести  ее,
когда она во мне нуждается.
   Да нет же! Мари-Анн вовсе в ней не нуждается. Она тоже терпеть  не  может
одиночества и хорошо себя чувствует только  в  окружении  своего  небольшого
двора.
   - Да, вот еще что, чуть не забыла... Ты тоже, наверное, об этом думал,  и
я хочу тебя успокоить. Я говорю о завтрашнем приеме в  Арневиле.  В  прошлое
воскресенье ты пригласил туда  кое-кого  из  наших  друзей.  А  поскольку  в
газетах ничего не было о твоем несчастье, я решила их обзвонить.  Не  бойся,
никаких подробностей я не сообщала. Просто  сказала,  что  ты  неважно  себя
чувствуешь...
   И это тоже неправда. Она рассказала все, что знает, включая  и  о  месте,
где его нашли без сознания. Это выше ее сил. Она цепляется за что  угодно  и
за кого угодно: за телефон, за горничную, за  швейцара,  с  которым  подолгу
болтает всякий раз, когда уходит или приходит.
   Швейцару уже известно, что она отправляется на уикэнд в замок Кандин, что
сейчас в больнице навещает мужа, что она щепетильна, что едет в замок скрепя
сердце и будет в Париже через полтора часа, если вдруг что-то случится.
   Друзья Мари-Анн гоняют тихо и ездят лишь на "Феррари", "Астон Мартинах" и
"Альфа Ромео".
   Могра хочется завопить: "Да иди же ты, наконец!"
   Нет, не так: сказать ей то же самое, но  только  с  нежностью  и  устало.
Неужто она не понимает, что выбрала неподходящий момент, чтобы наводить  его
на определенные мысли? На протяжении  многих  лет  он  ухитряется  почти  не
думать об этом, как будто что-то в нем самом,  быть  может  какой-то  мощный
инстинкт, отталкивает прочь опасные вопросы.
   Не нужно отравлять ему его болезнь, а может, даже смерть. Он нуждается  в
покое. Лине он тоже будет необходим, особенно если  она  переживет  мужа.  А
вдруг, когда его больше не будет, этот покой придет к ней сам по себе?
   Вряд ли. Наверное, уже слишком поздно. Руки уже дрожат у нее сильнее, чем
когда пришла, и  Могра  ее  жаль.  Ей  нужно  как  можно  скорее  пропустить
стаканчик.
   Выйдя из больницы, она так и сделает. Зайдет в первое попавшееся  бистро,
и посетители начнут переглядываться  при  виде  женщины,  которая  вышла  из
"Бентли" с шофером в ливрее за рулем, чтобы выпить стаканчик у стойки. Но ей
не стыдно. Тем хуже! Возьмись он за дело иначе...
   Нет! Он отказывается думать об этом.  Разрывает  контакт,  чтобы  его  не
одолела забота, в которой он не слишком-то хорошо  ориентируется.  Еще  одна
улыбка. Добрая, ободряющая улыбка.
   - Ты уверен, Рене, что...
   "Ну разумеется! Разумеется!  Ступай...  Расскажи  им,  что  я  лежу  вниз
головой, что это тебя потрясло, что вид у меня покорный или  раздраженный  -
не важно... Рассказывай что угодно, со стаканом в руке и горящими глазами...
Но, ради Бога, уходи!"
   Похоже, она поняла. Ищет пепельницу,  чтобы  погасить  окурок  с  красным
ободком от губной помады.
   - Я едва  смею  пожелать  тебе  хорошего  воскресенья,  Рене...  Было  бы
справедливее, если бы это случилось со мной...
   Он закрывает глаза. Все, он больше не может. Она наклоняется и целует его
в лоб.
   - До понедельника. Я позвоню Бессону в понедельник утром.
   Могра слышит удаляющиеся шаги, скрип двери, топот посетителей и голоса  в
коридоре.
   Он  приоткрывает  глаза,  встречая  м-ль  Бланш,  вид  у  нее  серьезный,
озабоченный, она смотрит на него, словно жалеет, но  сама  толком  не  знает
почему.
   Она догадывается, что между ним и Линой что-то не так, как догадалась  во
время ее первого посещения, что она пьет. Задается ли она вопросом,  кто  из
них виноват?
   - Вы чем-то опечалены?
   Он так энергично качает головой, что медсестра удивлена.
   - Устали?
   Дело не в этом. Конечно, он устал, но это все началось не сегодня и  даже
не в день, когда он попал в больницу.
   Ему тошно? Это уже точнее, хотя тоже не выражает всего. Не стоит ей так о
нем беспокоиться. И разве м-ль Бланш не знает, что, по мнению  Бессона,  ему
лишь нужно следовать течению своей болезни, выверенному так  же  точно,  как
температурная кривая?
   Он смотрит на дождь за окном, и это доставляет ему удовольствие: в палате
уютно, м-ль Бланш так мило крутится туда и сюда. Они начинают узнавать  друг
друга. Пожалела ли и она, что их тет-а-тет был нарушен сегодня дважды?
   Она, должно  быть,  гадает,  какие  у  них  с  женой  отношения,  что  их
связывает, как и почему решили они однажды жить вместе.
   Она не одна задает себе эти вопросы. Все их друзья задают или же задавали
их себе, в особенности женщины, которые с любопытством наблюдают за Линой. А
понаблюдав, некоторые начинают посматривать на него с сочувствием.
   Это они зря. Он ни о чем не жалеет. Он любит Лину. Он нуждается в ней так
же, как и она в нем, и сделает что угодно, чтобы ее не потерять.
   Но лучше думать о чем-нибудь другом, не важно о  чем,  следя  глазами  за
белым халатом медсестры, и  Могра  начинает  рыться  в  собственных  мыслях,
словно ребенок, выбирающий игрушку.
   Вернее, он не выбирает. Мысль приходит  сама,  почти  всегда  неожиданно,
иногда даже две сразу, причем далеко не обязательно связанные между собой.
   Это скорее не мысли, а вопросы. Он  непрестанно  задает  себе  вопросы  и
пытается найти на них ответы.
   Перед мысленным взором всплывают  и  картины,  о  которых  он,  казалось,
давным-давно позабыл. Жорж Клабо, в черной мантии и парике, с портфелем  под
мышкой, пробивается к ним сквозь толпу в вестибюле Дворца правосудия к  залу
заседаний то ли N 1, то ли N 2, где идет важный процесс.
   Это еще до войны. Могра уже главный редактор газеты, но другой, не  такой
влиятельной, как та, которой  он  руководит  сейчас.  Публика  сражается  за
места. Множество светских дам, включая и Мари-Анн де Кандин,  с  которой  он
еще на "вы".
   Клабо где-то раздобыл для Могра стул и  поставил  его  рядом  со  скамьей
адвокатов, на расстоянии от публики, так что его можно принять  за  какое-то
официальное лицо.
   В какой-то момент молодой адвокат,  непрерывно  сосущий  мятные  конфеты,
протягивает ему коробку и показывает, чтобы он передал ее обвиняемому.
   Верит ли Клабо в правосудие? Вот Бессон д'Аргуле не верит в медицину,  по
крайней мере так, как верит большинство его коллег и тем  более,  как  верят
больные.
   - Мы вылечиваем многих пациентов,  но,  как  правило,  не  знаем,  как  и
почему. Всякий раз, когда кажется,  что  мы  совершили  открытие,  возникают
новые вопросы, и открытие уже больше похоже на шаг назад, а не  вперед.  Лет
через сто или даже пятьсот наши потомки будут говорить о нас, как мы  сейчас
говорим об африканских колдунах.
   Не кокетство ли его скептицизм? Когда Клабо произносит защитительную речь
или говорит с друзьями о своих клиентах, принимает ли он свою роль  всерьез?
И вообще, играет ли он роль?..
   В пятьдесят четыре года  Могра  занимает  место,  которое  позволяет  ему
узнать людей лучше многих других,  так  как  благодаря  профессии  он  может
видеть жизнь с изнанки.
   В течение пяти дней, что он лежит в больнице, полагая, будто  практически
неизлечим, ему очень хочется понять себя, составить о себе какое-то мнение.
   Визит Лины еще раз доказал: он еще очень  далек  от  истины  и  находится
примерно на том  же  уровне,  как  в  детстве,  когда  слова  аббата  Винажа
наполняли его трепетом:
   - Наши поступки, слова и мысли следуют за нами Ничто не теряется...
   В зале заседаний, где Клабо у всех на виду,  человека  судят  день,  два,
может, три, и толпа зрителей для него примерно то же, что  для  Бессона  или
Одуара свита учеников, когда они торжественно обходят больных.
   - Я был его учителем... Уже лет в одиннадцать он был расположен к...
   - Я их семейный врач. Присутствовал при его рождении. Когда ему было года
три...
   Потом привратник, начальник конторы или кто-нибудь еще вносит свою  лепту
- кто истины, кто ошибочных суждений.
   Человек сидит между двумя жандармами, уперев подбородок в ладонь,  взгляд
у него либо блуждающий, либо слишком пристальный.
   У Могра нет рядом жандармов. Но у него есть старшая медсестра, которая не
преминет зайти на него посмотреть и может сыграть эту роль.
   Одуар   -   председательствующий,   уверенный   в   себе,   бесстрастный,
неприступный.
   А Бессон? Один из  заседателей.  Среди  них  всегда  найдется  хоть  один
такой-с серебристой шевелюрой, розовощекий, только что плотно позавтракавший
и благосклонно улыбающийся.
   Лины в зале нет. Друзья решили, что это испытание не для ее  нервов.  Она
ждет,  когда  ей  позвонят  и  сообщат,  что  новенького  произошло  в  зале
заседаний.
   - Нет, он не выглядит удрученным. Такое впечатление, что все происходящее
ему неинтересно.
   А м-ль Бланш? Может, она - молодой адвокат, который передает  обвиняемому
мятные конфетки?..
   - Вот таким вы мне нравитесь - спокойный, с легкой улыбкой. Пора  ставить
градусник.
   Им хорошо вдвоем. Посетители покинули палаты и коридоры. Смеркается. Небо
все еще пасмурное. Медсестра с удовлетворением смотрит на градусник.
   - Профессор был прав. Температура почти нормальная.  Будь  он  здесь,  он
разрешил бы вам съесть немного пюре, но на себя я такую  ответственность  не
возьму. Оставим это до завтра. Вы голодны?
   Нет, он не голоден, он спокоен  и  пытается  сейчас  подсчитать,  сколько
времени осталось провести с м-ль Бланш, прежде чем ее сменит Жозефа. Но  это
не означает, что ему  неприятно  знать,  что  Жозефа  спит  рядом,  а  утром
смотреть на ее мирно вздымающуюся грудь.
   А за окном все шумят и шумят машины, парижане разъезжаются  из  города  -
как Бессон, как Лина, как почти все их друзья.
   А вот он остается.
   Могра проворонил утренние полчаса и  пробуждение  Жозефы,  хотя  колокола
звонят во всю мочь. Раскладушка уже заняла свое место в стенном шкафу, а  из
сна, который он будет тщетно пытаться вспомнить весь день, его  вырвал  стук
резко распахнувшейся двери и жизнерадостный женский голос:
   - Добрый день, мсье! Меня зовут Анжель,  я  сегодня  буду  рядом  с  вами
вместо мадемуазель Бланш.
   За окном уже почти совсем светло. Женщина  низенькая  и  кругленькая,  ее
тело буквально распирает халат. Своей жизнерадостностью она захлестнула  всю
комнату, обычно такую спокойную и тихую. Судя по лицу, она из простонародья,
добродушная; нетрудно представить, как она цветисто  бранится  с  молочницей
или торговкой рыбой.
   Могра смотрит на нее, и у него щемит в груди: м-ль Бланш как  бы  предала
его, не предупредив накануне о подмене. Она не осмелилась  сказать,  что  не
придет, что тоже будет в воскресенье отдыхать.
   Но ведь вчера она была с ним так  внимательна,  как  славно  они  провели
вместе вторую половину дня!
   Не побоялась ли она, что он станет возражать и попытается ее переубедить?
Или что разволнуется и плохо проведет ночь? А может, постеснялась говорить о
своей личной жизни в стенах больницы?
   - Она уехала за город, как и все вокруг!
   Могра не отвечает. Но мысленно отпускает горькую реплику. Из-за того, что
сегодня  воскресенье,  м-ль  Бланш  его  бросила,  оставила   на   попечение
незнакомой женщины.
   Анжель не теряет времени даром и сует под одеяло судно.
   - Не хотите? Ладно, я не настаиваю. А вот некоторые лишь  проснутся,  как
сразу требуют судно.
   Она говорит, говорит и не переставая двигается по  палате  с  добродушным
выражением лица.
   - Бедняжка больше никого не нашла на замену.  В  ее  возрасте,  сидя  всю
неделю в четырех стенах, непременно нужно проветриться. Я заранее знала, что
вы будете разочарованы,  когда  вместо  хорошенькой  девушки  увидите  такую
толстуху.
   Лет ей, должно быть, за сорок.
   - Вот увидите, мы с вами поладим. К тому же я вас немного знаю понаслышке
- мой брат работает  у  вас  в  газете.  Потому-то  я  сразу  и  согласилась
подежурить в воскресенье...
   Брата моего зовут Тевено, Ксавье Тевено. Он печатник. Вы, наверно, его не
знаете, у вас там столько народу. У него сломан нос, и еще он заикается...
   Термометр. Пульс. Часы у нее не на руке, а прицеплены английской булавкой
к халату на груди.
   Она принесла с  собой  столько  шума,  так  резко  изменила  атмосферу  в
комнате, что Могра несколько обалдел. Она уходит. Возвращается. И ни на  миг
не умолкает.
   - Я вижу, пенициллин подействовал. Профессор будет  доволен.  На  вид  он
сухарь, но вы  и  представить  не  можете,  насколько  близко  к  сердцу  он
принимает каждого больного.
   Она наблюдает за Могра, но не украдкой, как другие, а  глядя  на  него  в
упор своими ясными глазами.
   -  Вы  по  крайней  мере  спокойный.  Сразу  видно  человека   умного   и
понимающего. Хуже нет, когда больной не верит тому, что ему говорят.  Такому
сколько ни объясняй, он все равно упрется как  мул  и  будет  изводить  себя
всякими дурацкими мыслями...
   А женщины! Я-то работаю  в  женском  отделении,  по  ту  сторону  главной
лестницы. Это рядом с психическими... Раньше женщин в Бисетр  не  принимали.
Их  везли  в  Сальпетриер,  а  здесь  были  одни  мужчины...  А  теперь  все
перепуталось, так что  и  не  разберешь:  неизлечимые,  сумасшедшие,  просто
больные, женщины - кого тут только не встретишь!
   Дождь  прекратился.  Ветра  нет.  Небо  над  шиферными  крышами,  которые
высыхают  пятнами,  по-весеннему  голубое,   безоблачное.   Когда   колокола
смолкают, воцаряется  удивительная  тишина  -  ни  грузовиков,  ни  обычного
уличного гула.
   Это спокойствие воскресного утра, и даже в больнице люди ходят  туда-сюда
меньше, чем обычно. Старшая медсестра еще не приходила. Могра гадает: зайдет
она к нему или тоже бросит на произвол судьбы?
   Почему, если сегодня воскресенье, им  должны  заниматься  меньше,  чем  в
обычные дни? Бессон преспокойно сидит себе за городом. Одуар  вчера  веч