вался, в общем-то, случайно?
   Бессон д'Аргуле, сам того не подозревая, заложил его основу. Могра только
что был пожалован орденом Почетного  легиона,  и  Бессон,  который  уже  был
кавалером этого ордена, добился, чтобы вручение награды доверили ему.
   Это было сильнее его. Он обожал церемонии, почести, титулы,  медали  и  в
своей роли большого начальника больше всего ценил те минуты, когда  проходил
по залам Бруссе в окружении множества почтительных учеников.
   Они уже давно перестали ходить на площадь Бланш  в  кафе  Графа.  Никакой
стабильной компании у них не существовало. Каждый шел своим путем, и сводили
их вместе лишь случайности парижской жизни. Так вышло и на этот раз.
   - Ну, как дела, что поделываешь?
   Большинство из прибывших на церемонию захаживали в "Гран-Вефур", что  под
аркадами Пале-Рояля. Став главным редактором, Могра частенько завтракал  там
на первом этаже, где у него был свой столик. Однажды Бессон позвонил ему  на
службу.
   - Ты можешь позавтракать со мной в следующую среду?
   Могра согласился и больше об  этом  не  думал,  но,  приехав  в  среду  в
ресторан, очень удивился, когда метрдотель сказал ему:
   - Господа ждут вас наверху.
   Ему приготовили сюрприз. Пьер Бессон собрал несколько старых  друзей,  из
тех, что удержались на плаву, чтобы отпраздновать его  орден.  Было  решено,
что присутствовать будут только мужчины.
   По чистой случайности драматург Марель, который никому ни в  чем  не  мог
отказать, выходя из  такси,  столкнулся  с  одной  из  самых  кровожадных  и
уродливых французских журналисток. Дорой Зиффер, занимавшейся в крайне левой
газете судебными отчетами и одновременно театральными рецензиями.
   - Торопитесь? - бросила она ему.
   Он рассказал ей о завтраке-сюрпризе. Она была примерно их  возраста  и  в
свое время сотрудничала в "Бульваре".
   - Можно я поднимусь ненадолго вместе с вами?
   В результате Дора, понятное дело,  уселась  за  стол.  Когда  уже  подали
ликеры, кто-то заметил:
   - Кстати, нас за столом тринадцать человек.
   Дальше началась полная неразбериха. Настал момент, когда  после  обильной
трапезы и не менее обильных  возлияний  все  розовеют  и  начинают  говорить
одновременно.
   - А почему бы нам не собираться здесь каждый месяц?
   - Завтрак тринадцати!
   Никто тогда особенно не верил, что эта мысль воплотится в жизнь. И тем не
менее традиция сохранилась на долгие годы. Был среди  них  и  Жюблен  -  тот
самый Жюблен, который всегда то ли говорил серьезно, то ли шутил, был то  ли
гением, то ли паяцем. Так, во всяком случае, полагали в "Гран-Вефуре",  пока
с ним не случился удар.
   Все полагали, что он не женат, ведет богемный образ  жизни  где-нибудь  в
меблированных комнатах или в живописном беспорядке холостяцкой квартиры.
   В больнице, куда его доставили, все были крайне удивлены, когда откуда-то
появилась толстушка лет сорока, скромно одетая, и спросила:
   - Где мой муж?
   Оказалось, что Жюблен не только был женат, но жил  во  вполне  буржуазной
квартире на улице Рен, недалеко от Монпарнасского вокзала.
   Могра заходил туда раза два, не больше. В первый раз  он  пришел  слишком
рано. Жюблен, который еще не свыкся со своим  положением,  не  хотел  никого
видеть, тем более старых друзей.
   Могра до сих пор помнит маленькую гостиную, оклеенную обоями в  цветочек,
какое-то  растение  в  кадке  в  углу  и  г-жу  Жюблен,  которая  вполголоса
объясняла:
   - Не нужно его сердить. Он очень признателен, что вы справляетесь о  нем,
но предпочитает находиться в одиночестве. Ничего, потихоньку привыкнет.
   Она произнесла это с необъяснимой безмятежностью.
   - Быть может, позже он снова начнет испытывать потребность в общении...
   Жюблен был женат уже двадцать лет, и никто об этом даже не подозревал.  У
этого полуночника, завсегдатая кафе Графа, Липпа, "Двух макак",  было  тихое
прибежище, квартира, которая прекрасно  подошла  бы  какому-нибудь скромному
служащему. Была у него и жена - из тех, что ходят по утрам  за  покупками  в
ближайшие магазинчики и с виду ничем не примечательны.
   Второй раз Могра пришел на улицу Рен со  вполне  определенной  целью.  Он
знал, что с деньгами у Жюблена туго. Семья жила лишь  на  скудные  авторские
гонорары. И Могра  вспомнил  о  так  называемой  Парижской  медали,  которой
сопутствует чек на миллион старых франков и  которая  раз  в  год  вручается
муниципальным советом какому-либо литератору, художнику или скульптору.
   Несколько телефонных звонков - и дело было в шляпе. Могра хорошо  помнит,
как во второй раз оказался перед дверью квартиры Жюблена. Где-то  в  глубине
еле слышно зазвенел звонок. Дверь  бесшумно  распахнулась,  и  г-жа  Жюблен,
вытирая руки о фартук, удивленно уставилась на гостя, явно его не узнавая.
   Могра помнит всю сцену до мельчайших подробностей, не хуже, чем то утро в
Фекане. Этот визит пришелся на начало зимы: было часов пять,  на  улице  шел
дождь, уже начали зажигаться фонари и витрины, и прохожие напоминали  черные
тени.  На  площадке  было  темно.  В  гостиной  горела  лишь   одна   лампа,
распространяя  оранжевый  свет.  Внезапно  Могра  услышал  показавшийся  ему
незнакомым голос:
   - Входи.
   Это был Жюблен, который выехал из кабинета  на  инвалидной  коляске.  Его
ноги были укрыты клетчатым пледом. Могра показалось, что калека  смотрит  на
него только одним глазом, и ему стало немного не по себе. Г-жа Жюблен встала
рядом с мужем, словно желая его защитить.
   - Ну как ты, старина?
   В глазу  инвалида  промелькнула  искорка.  Выражение  его  лица  было  не
скорбное, а ироничное и хитроватое.
   - Тебя так потряс мой скелет?
   Могра понял не сразу: кое-какие согласные Жюблен проглатывал, отчего  его
речь была невнятной.
   - Я пришел, чтобы...
   Через открытую дверь был виден кабинет, где в камине  горели  поленья.  В
комнате царил полумрак, по углам прятались черные тени. Несколько  мгновений
Могра видел лишь перекошенное лицо Жюблена.
   - Я пришел, чтобы сказать тебе, что Париж...
   Поэт тут же насмешливо подхватил:
   - Неужели Париж наградил меня медалью?
   - Вот именно.
   - Значит, я уже дошел до ручки... Да ты не дергайся, я этого ждал.  Очень
мило со стороны этих господ, ведь я ничего для них не сделал. Жалко, что они
всегда спохватываются в последний момент. Вспомни-ка список лауреатов...
   - Не утомляй себя, Шарль, - проговорила жена.
   Никто из его друзей никогда не звал его Шарлем. Честно говоря, его  имени
никто и не знал, поскольку на обложках книг его не было.
   -  Их  медаль-это  нечто  вроде  мирского  последнего  причастья.  Но   я
отказываться не стану. Жене деньги пригодятся...
   Жюблен скончался весной, и только тогда все  узнали,  что  он  написал  -
левой рукой, сидя в этой заурядной, чуть ли  не  смешной  квартирке  -  свои
лучшие стихи. Лучшие не только для него: многие,  и  таких  с  каждым  годом
становится  все  больше,  утверждают,  что  это  лучшие   стихи   последнего
пятидесятилетия.
   Он провел пять лет в обществе ничем не выдающейся жены и  все  это  время
размышлял, перелистывал свой альбом с картинками, поглядывая на  серые  дома
напротив и прислушиваясь днем к шуму автобусов и такси на улице Рен, а ночью
- к свисткам паровозов на Монпарнасском вокзале.
   Его жена до сих пор живет в той же квартире, где  ничего  не  изменилось,
где каждая книга, каждая вещь остались  на  том  же  месте,  не  исключая  и
трубки, которую она для него  набивала  и  раскуривала.  Инвалидная  коляска
продолжает стоять в излюбленном уголке ее бывшего хозяина.
   Она сама зарабатывает себе на жизнь. Могра хотел  было  пригласить  ее  к
себе в редакцию, он нашел бы  ей  подходящее  место.  Другие  тоже  пытались
как-то  ей  помочь.  Она  вежливо,  со   смущенным   видом   благодарила   и
отказывалась.
   Она предпочла устроиться кассиршей в магазин на той  же  улицы,  в  сотне
метров от дома, от этих нескольких десятков кубометров неподвижного воздуха,
куда приходил Жюблен, устав от скитаний по кафе, и где он всегда находил ее.
   Разве мог Могра признаться Бессону, что  он  завидует  судьбе  их  друга?
Где-то сейчас Лина? Впрочем, это не важно. Если она пьет, это тоже не  имеет
значения.
   В его жизни нет улицы Рен. Нет пухленькой и очень заурядной жены, которая
ходит по утрам за покупками в соседние лавки. Нет у него и книг, нет стихов,
которые люди будут читать и после его смерти.
   Зря Бессон заговорил с ним о Жюблене.
   Могра, сам того не замечая, закрыл глаза. Не заметил он И того, что  м-ль
Бланш, обеспокоенная его долгой неподвижностью, склонилась над ним. Он  лишь
вздрогнул, когда она тихим, пресекающимся голосом спросила:
   - Вы плачете?


   Глава 5

   Когда  накануне  вечером  Жозефа,  полагая,  что  он  уже   спит,   стала
расстегивать под халатом лифчик,  последней  его  мыслью  было:  "Только  бы
вовремя проснуться!"
   Веки у него уже слипались. Ну разве не удивительно: едва он с облегчением
избавился от одной рутины, как тут же почувствовал желание установить новую?
Дневные часы теснят друг друга, и каждый  отмечен  либо  утренним  туалетом,
либо процедурами, либо визитами врачей, либо хождением больных по  коридору.
Некоторые из них более приятны, другие менее.
   С  тех  пор  как  Могра  здесь  лежит,  лучшим  для  него  моментом  было
пробуждение в пятницу утром, те полчаса,  что  он  провел,  прислушиваясь  к
звону колоколов и звукам больницы.
   Ему хочется, чтобы эти ничем не замутненные  полчаса  повторялись  каждое
утро и принадлежали только ему.
   Спал он беспокойно. Сиделка дважды вставала и накрывала его, но он помнит
это очень туманно. Сейчас, хотя Рене лежит с открытыми глазами, что-то вроде
тумана еще окутывает его тело и мозг.
   Он не ощущает в голове той ясности, что прошлым утром. Впрочем, это очень
приятное оцепенение. Он не знает, который час. Он ждет и  только  опасается,
не проснулся ли он среди ночи.
   Минуту, а может, и дольше, он  прислушивается,  заинтригованный  каким-то
монотонным  шумом,  знакомым  и  вместе  с   тем   непонятным,   и   наконец
догадывается,  что  это  дождь:  капли  стучат  по  стеклам  и  стекают   по
оцинкованному желобу возле окна.
   В Фекане, когда он был еще маленький и жил в небольшом домишке  на  улице
Этрета, у них  было  принято  собирать  дождевую  воду  для  стирки  -  мать
говорила, что она очень мягкая, - в бочку, стоявшую на углу, и звук  текущей
воды всегда был для него особой музыкой.
   Свою мать Рене помнит плохо. Помнит  лишь,  как  она,  больная,  сидит  в
плетеном кресле у кухонной плиты, да еще  ее  кашель,  который  до  сих  пор
звучит в ушах Ему было семь лет, когда  она  умерла  от  туберкулеза.  Тогда
многие умирали от этой болезни, как тогда говорили, что они страдают грудью.
   Позже он был очень удивлен, когда отец говорил, что мать проболела только
два года, а до этого гуляла с ним, как все другие матери, - сперва возила  в
коляске, потом водила за ручку по улицам и на пристань, если было  не  очень
ветрено, а потом каждое утро отправлялась с ним в детский  сад  и  к  вечеру
забирала его оттуда.
   Могра жарко. Он весь покрылся испариной. Быть может, ему  ввели  какое-то
новое лекарство, из-за которого он никак не может прийти в себя? Он изо всех
сил  пытается  не  заснуть  снова,  чтобы  услышать  церковные  колокола,  и
надеется, что они, как вчера, пробьют шесть раз и полчаса будет в его полном
распоряжении.
   Шея затекла, и он с трудом  поворачивает  голову,  чтобы  убедиться,  что
Жозефа спит на раскладушке. В мутном желтоватом  свете,  проникающем  сквозь
застекленную дверь, он видит, что она мирно спит. Волосы закрывают ей  часть
лица, рот приоткрывается при каждом выдохе, создавая впечатление, что Жозефа
то и дело надувает губы.
   Всегда немного неловко смотреть на спящего человека,  особенно  если  это
женщина, которую ты едва знаешь. Когда Могра наблюдал за спящей  Линой,  его
всегда охватывала  нежность.  Что-то,  что  ему  не  нравилось  в  ее  лице,
исчезало, возраст тоже, словно она  вновь  становилась  маленькой  девочкой,
неопытной и беззащитной.
   Жозефа расстегнула несколько верхних пуговиц халата, то ли умышленно,  то
ли во сне, и Могра различает голубоватое кружево  комбинации,  которая  едва
прикрывает грудь женщины. Она твердая, мясистая и вздымается в том же ритме,
что и губы.
   Жозефа лежит на боку, лицом к нему, засунув руку во влажное  тепло  между
бедрами.
   У Могра внезапно появляются эротические мысли. Лина тоже иногда так спит,
чаще всего ближе к утру, и когда Могра ложился вместе  с  ней,  его  нередко
будило частое дыхание жены, которое все  ускорялось  и,  достигнув  какой-то
высшей точки, вновь затихало.
   Может, и с Жозефой то же самое? Она более чувственна, чем м-ль  Бланш,  и
явно нуждается в мужчинах. Должно быть, она встречается с ними днем и просто
совокупляется, бурно и весело, не отягчая себя всякой сентиментальщиной
   Он радуется, услышав церковные колокола, которые сегодня начинают звонить
раньше часов. Интересно, он случайно проснулся в то же время, что  и  вчера,
или для этого потребовался какой-то механический раздражитель?
   Дышится ему немного с трудом. Но это не тревожит, даже напротив Если  его
болезнь прогрессирует, если появились осложнения, значит, прав он, а не они
   А насчет Бессона вчера он, наверное, ошибся и теперь испытывает угрызения
совести. Он предположил, что его жизнь строится на расчете, сделал из своего
друга циничного честолюбца А может, окружающие придерживаются того же мнения
о  нем  самом?  Он  тоже  сделал   блестящую   карьеру,   даже   еще   более
головокружительную, если принять во внимание, с чего начинал он,  а  с  чего
Бессон
   Разве кое-кто не уверен в том, что,  покидая  Фекан,  он  уже  был  полон
решимости, что называется, покорить Париж?
   Рене как завороженный продолжает смотреть на Жозефу, на ее руку,  которую
женщина, сама того не ведая, прижимает к низу живота. Он размышляет сразу  о
многом: о Жозефе, о женщинах вообще, о Лине, о молодом человеке  из  Фекана,
который в шестнадцать лет купил свою первую трубку - не  столько  для  того,
чтобы придать себе уверенности, сколько потому, что она  являлась  для  него
символом.
   Могра до сих пор не знает, откуда тогда или  несколькими  месяцами  позже
появилось у него это честолюбие, крайне удивившее его друзей. Он  не  только
не собирался жить в Париже, где сроду не бывал,  но  его  пугало  одно  лишь
упоминание о столице.
   Его цель была гораздо ближе  и  скромнее.  Он  связывал  свое  будущее  с
Гавром, куда иногда ездил на велосипеде,  чтобы  доболтаться  по  оживленным
улицам и посидеть на террасе какого-нибудь кафе.
   Юноша не останется  в  Фекане,  не  будет  работать  там  корреспондентом
газеты, удостоверение которой ему досталось по счастливой случайности.  Нет,
он поедет в Гавр и станет настоящим журналистом. Каждое утро,  с  трубкой  в
зубах, засунув руки в карманы, он, придя в редакцию, будет сидеть за столом,
довольный собой, своей работой, в мире со всем белым светом.
   Собственно,  так  и  должно  было  случиться.  Чтобы   произошло   иначе,
потребовались две случайности.
   Прежде чем приступать к  задуманному,  Рене  должен  был  пройти  военную
службу. Но за несколько  недель  до  явки  на  призывную  комиссию  внезапно
заболел. Безо всякой на то причины сердце вдруг  начинало  учащенно  биться,
ноги сделались как ватные, а все тело покрылось потом.
   Он отправился к доктору Валаброну, их домашнему врачу, который  пользовал
его мать. Мнения о докторе  Валаброне  были  разные:  большую  часть  своего
времени он проводил за картами в кафе и совершенно за собой не следил.
   Врач заверил его, что такие недомогания нередки у молодых людей,  которые
слишком быстро растут, и прописал несколько недель отдыха, а также принимать
какие-то капли три раза в день.
   Два месяца Могра только и делал, что читал, прогуливался медленным шагом,
разглядывая суда в гавани, да посылал  в  газету  местные  новости,  которые
каждое утро узнавал в полицейском комиссариате.
   Из этого периода в памяти сохранились всего две-три картинки, и  одна  из
них такая: пляж, навязчивый гул прибоя, шорох его башмаков по гальке и крабы
в лужах, оставшихся после отлива.
   Когда Рене явился в мэрию на призывную  комиссию,  то  был  удивлен,  что
военный врач осматривал его дольше, чем  других,  с  серьезным  видом  задал
множество вопросов о матери, после чего признал негодным к службе.
   - Этот майор-идиот! - отрубил  Валаброн.  -  Я  знаю,  какой  диагноз  он
поставил: врожденное заболевание сердца. Так вот: я присутствовал при  твоем
рождении и могу поклясться, что сердце у тебя самое что ни на есть здоровое.
   В подробности Валаброн вдаваться не стал. Теперь уже ничто не  удерживало
Могра в Фекане, разве что отец, который пил  все  сильнее  и  с  которым  он
виделся только во время еды.
   Могра отправился в Гавр. Но главный редактор  сказал,  что  штат  у  него
заполнен, что, в общем-то,  не  было  удивительно:  всю  газету  делали  три
человека.
   Тогда он поехал в Руан - тоже неудача и  никаких  надежд.  Кроме  Парижа,
ничего не оставалось.
   Рене не станет утверждать, что хотел оказаться  в  Париже.  Напротив,  он
даже оттягивал эту поездку. Делал все, что мог, чтобы остаться в провинции и
вести тихую жизнь, для которой, как ему казалось, он создан.
   Но даже уже в Париже, разве не мечтал он  стать  когда-нибудь  секретарем
редакции,  своего  рода  чиновником  от  журналистики,  с  раз  и   навсегда
установленными часами монотонной работы?..
   В большой палате началось движение, во  дворе  загремели  мусорные  баки.
Могра старается не  упустить  даже  маленькой  частички  этой  просыпающейся
жизни, которая не мешает ему перескакивать  с  одной  мысли  на  другую,  не
отрывая глаз от Жозефы - только бы она поспала сегодня подольше!
   Если он когда-нибудь поправится, станет более или менее  нормальным,  ему
бы хотелось бы хотя бы разок заняться любовью  с  Жозефой,  потому  что  она
представляет собой один из двух типов женщин, которые его всегда привлекали.
Но по какой-то непонятной причине он всю жизнь выбирал женщин другого,  чуть
ли не противоположного типа.
   Быть может, женщины внушают ему страх? На первый  взгляд  именно  этим  и
объясняется его поведение. Сам он  убежден,  что  это  объяснение  ошибочно,
однако в свои пятьдесят четыре года другого ему не придумать.
   Он чувствует, что дело тут совсем в другом. Разве не смеялись его друзья,
когда он признавался, что в  его  глазах  женщина,  невзирая  на  возраст  и
опытность, всегда обладает какой-то тайной, притягательностью,  и  когда  он
думает о любви, ему хочется определить ее словами  из  катехизиса:  плотский
грех?
   Катехизис повлиял не только на его отношение к  женщинам;  он  вспоминает
тридцатилетнего аббата Винажа, который, собрав детей в ризнице, говорил:
   -  Для  вечности  все  идет  в  счет,  не  пропадает  ничто,  даже  самые
сокровенные ваши мысли, и однажды мы увидим, как каждая минута прожитой нами
жизни ложится на чашу весов.
   В надлежащее время Могра был окрещен,  принял  первое  причастие,  прошел
конфирмацию. Потом продолжал  посещать  воскресную  мессу,  иногда  ходил  к
причастию. И только годам к восемнадцати постепенно перестал бывать в церкви
- спокойно, без надлома или душевного кризиса.
   Когда на пятнадцатом году жизни его стали терзать  плотские  желания,  он
стал бродить по вечерам вокруг публичного дома, который  располагался  тогда
неподалеку от порта и чей красный фонарь производил на  него  очень  сильное
впечатление, даже когда он смотрел на него издали.
   Дом стоял между двумя доками, где  по  ночам  скрипели  мачты  и  реи,  -
одинокий дом, к которому тяжелой поступью, а  иногда  и  зигзагами  тянулись
рыбаки.
   В доме было два входа - один прямо под фонарем, ведший в просторный  зал,
где по