ь, сколько лет не ездил в метро или на автобусе,  и  те-
перь терялся один в толпе, и это тревожило его.
   Может быть, эльзасец в грубых башмаках, уходя с Липовой улицы,  спус-
тился в метро? Скорее, он из тех людей, что идут пешком через  весь  Па-
риж, еле волоча ноги, останавливаясь, чтобы прочесть  названия  улиц,  и
его, наверное, тоже пугает движение толпы.
   Он, наверное, идет куда глаза  глядят,  пережевывая  свою  навязчивую
мысль. Кто он - брат Плюшевого Мишки? Или жених, оставленный ею на роди-
не? Только что Шабо пытался найти сходство с нею в его лице и обнаружил,
что не может вспомнить лица девушки.
   Машина выехала на улицу Лекурб, которую  он  почему-то  очень  любил,
поднялась к бульвару Мойпарнас, где он не преминул  найти  взглядом,  на
правой стороне, сквер Круазик - едва заметный провал в сплошном ряду до-
мов.
   Здесь он прожил долгие годы, лет двенадцать, на третьем этаже углово-
го дома. Здесь родились Лиза и Элиана. Здесь он прибил у входа  табличку
со своим именем и профессией, и вон то окно светилось долгие ночи, когда
он писал свою диссертацию.
   Здесь он знал поистине каждую лавочку - мясную, молочную,  будку  са-
пожника, - знал не только с фасада, но изнутри, знал,  чем  они  пахнут,
потому что сам ходил туда за покупками, когда его жена оправлялась после
родов или когда у них не было прислуги. Он каждый день останавливался  у
одного и того же табачного киоска, чтобы купить сигарет - тогда он курил
гораздо больше, чем теперь, - опускал тысячи писем в  почтовый  ящик  на
столбе...
   Обычно, когда они ехали, Вивиана никогда не обращалась к нему первая.
Конечно, она тоже предавалась своим мыслям. Замечала ли она, что  с  ним
происходила некая перемена по мере того, как они приближались к Институ-
ту материнства, особенно когда оставался позади Монпарнасский вокзал?
   Он надеялся, что эта перемена происходила незаметно, в его  душе.  Но
если Вивиана что-то и замечала, то он был уверен, что она не понимала, в
чем дело. Впрочем, здесь любой обманулся бы, он и сам долго пытался  по-
нять, откуда вдруг появляется в нем эта напряженность.
   Разумеется, на Липовой улице он отвечал за жизнь и здоровье своих па-
циенток, отвечал даже за их настроение - ведь оно имело непосредственное
влияние на успех и процветание клиники. Там он был хозяином, и это  знал
каждый. К нему относились с уважением, иные даже с подобострастием.
   В огромных корпусах Института материнства в ПорРояле, куда он  сейчас
едет, у него иное положение: здесь он не просто профессор, но знаменитый
профессор, а это понятие имеет точный смысл, оно  налагает  на  него  не
только профессиональную, но и моральную,  и  даже  интеллектуальную  от-
ветственность.
   В этом он отдавал себе отчет и теперь, после одиннадцати лет препода-
вания, и каждый раз дрейфил, словно в первый день.
   Уже во дворе института он преисполнялся важностью, как будто готовил-
ся к священнодействию. Ведь именно от него главным образом зависело про-
фессиональное лицо больницы, акушерок и медсестер.  Большинство  молодых
коллег учились у него. Если и не все врачиакушеры  Парижа  прошли  через
его руки, то уж не менее сотни практиковались у него и многие годы, если
не всю жизнь, числились его учениками.
   Может быть, поэтому здесь с ним случалось чудо преображения.  Он  ос-
тавлял Вивиану во дворе, так как здесь у нее не было своего места, и она
этим пользовалась, чтобы сбегать по его поручению позвонить по  телефону
из соседнего кафе, привести в порядок папки, взятые с  собой  в  машину,
прочитать газету или журнал.
   То, что его коллеги или ученики заметят молодую женщину, покорно ожи-
дающую его в машине, и посмеются над ним, его мало трогало.  Не  смеются
ли они так же над его профессорской надменностью,  над  его  торжествен-
ностью, над медленными педантичными жестами?
   Нет, это не маска, что бы они там ни думали, - это уважение к  своему
труду. Он не искал популярности, и ему никогда  не  приходило  в  голову
подражать некоторым своим коллегам, например отпустить шутку или  остро-
ту, чтобы привести студентов в хорошее настроение.
   Но может, это не вся правда, а, скорее, полуправда, в глубине души он
это сознавал. Может быть, такая  манера  держаться  вызвана  его  нелов-
костью, стеснительностью, неумением общаться с людьми?
   Он проходил дворы, углублялся в лабиринты широких коридоров  и  лест-
ниц, здоровался с мужчинами в белом, с молодыми  женщинами  в  форменной
одежде, видел через распахнутые двери палат ряды коек, где ожидали обхо-
да больные.
   Это был другой мир, и он в этом мире становился другим человеком, хо-
лодным и точным. Пока он надевал халат и намыливал руки, его ассистентка
Николь Жиро уже приступала к отчету, затем звонок вызывал двух ординато-
ров, Рюэ и Вейля, они, должно быть, находились в одной из палат.
   Слушая отчет, он вспоминал мельчайшие детали и перебивал коллег, чтоб
они не теряли время и не задерживались на уже изученных им фактах:
   - Знаю. Я осматривал ее вчера вечером. Скажите только, как она отреа-
гировала на гормональные препараты.
   Он часто, прежде чем отправиться на Липовую улицу, приходил сюда рано
утром, когда у санитарок самый разгар работы. Нередко он  опять  заходил
вечером, даже если не было срочной необходимости в его присутствии.
   Николь Жиро недавно вышла замуж за педиатра. Она была похожа на Виви-
ану, но мягче и порывистее. Он даже имел на нее виды перед тем, как  она
объявила ему о своей помолвке, но в любом случае это бы все осложнило.
   Рюэ был тощ, угловат и честолюбив. Шабо не был уверен  в  его  добром
отношении, зато Вейль, черноволосый и  кудрявый,  трогательно  выказывал
ему свою преданность.
   Обоим еще не было тридцати пяти. Это было уже другое поколение, и  на
смену шло третье - нынешние студенты.
   Здесь, казалось, поколения сменяли друг друга в  особо  стремительном
ритме - благодаря системе конкурсов, постов и званий.
   Шабо обходил палаты, и группа следовала за ним, прислушиваясь  к  его
словам, а мадам Жиро, протягивая ему то одну, то другую папку, записыва-
ла. Когда он склонялся над очередной пациенткой, не только его ассистен-
ты наблюдали за ним, но он чувствовал на  себе  тревожные  взгляды  всех
больных в палате.
   Он никогда не колебался, лишь на некоторое время задумывался,  молча-
ливый и строгий, прежде чем произнести окончательный, тщательно выверен-
ный диагноз.
   В это утро он предполагал осмотреть немногих  пациенток,  и  ровно  в
одиннадцать новый звонок собрал его студентов в лекционном зале  больни-
цы. Рядом встала мадам Жиро, положив перед собой папки, в то  время  как
молодые люди в белых халатах расселись полукругом. К концу  лекции  нес-
колько человек уже стояли в ожидании у выхода.
   По знаку профессора Николь Жиро зачитывала первую историю болезни, и,
когда в зал проскальзывал какой-нибудь опоздавший, за его спиной в  две-
рях виднелись больные, ожидающие в коридоре, сидя на скамьях или лежа на
каталках.
   - Введите больную.
   По заведенному обычаю, он вставал, подходил  к  пациентке,  терпеливо
расспрашивал ее, повторял свой вопрос, видоизменяя его на все лады, что-
бы получить точный ответ.
   -  Вам  больно  здесь?..  Чуть   повыше?..   Здесь?..   Покашляйте...
Сильнее... Когда вы кашляете, боль  усиливается?..  Постарайтесь  теперь
описать мне эту боль... Колющая?.. Нет?.. Режущая?..
   В это утро рассматривали только три истории болезни. В первом  случае
диагноз был ясен, лечение классическое. У этой итальянки уже было пятеро
детей, она находилась на пятом месяце беременности и жаловалась на боли,
характер которых не умела объяснить в точности.  Почти  сразу  он  вывел
заключение, что у нее воспаление седалищного нерва, и предписал  ей  ле-
жать, а также инъекции витамина и фенилбартазон.
   Вторая пациентка, незамужняя машинистка, страдала  нарушением  гормо-
нального равновесия, угрожающего выкидышем. Пока он давал для своих уче-
ников объяснения, в которых она ничего не понимала, эта молодая девушка,
лежащая полуобнаженная среди мужчин, не глядела ни на кого,  кроме  про-
фессора. У нее было такое выражение, с каким, должно быть, дикари  смот-
рят на колдуна племени: очевидно,  в  ее  представлении  ее  собственная
жизнь и жизнь ее ребенка зависели только от него.
   Последняя была настолько истощена, измождена, что еле выдерживала тя-
жесть своего живота. Она тоже была незамужняя и до последней недели  ра-
ботала на заводе, около Жавеля. Ее лунообразное лицо с глазами  навыкате
выражало самые обычные чувства.
   У нее уже дважды был самопроизвольный выкидыш.  Она  не  сомневалась,
что ее опять ждет то же самое, и смирилась, не  пытаясь  понять,  отчего
это с ней происходит, принимая свое несчастье как  решение  судьбы.  Она
едва ли слушала, что ей говорят, и вместо ответа только кивала или  сто-
нала.
   - Дайте мне руку...
   Шабо раскрыл ее ладонь, наклонился над нею и обнаружил то,  что  ожи-
дал, - крошечные коричневые точки в складках. Вскоре  появятся  и  более
крупные пятна. Болезнь Аддисона. Внутримышечные инъекции кортизона.
   - Внимательно наблюдать и представить мне отчет, - продиктовал он ас-
систентке.
   Он был почти уверен, что сохранит ребенка. Но благо это или зло? Чуть
ли не каждую неделю ему случается бороться во всеоружии современных  ме-
дицинских средств, чтобы спасти лишенного умственных способностей урода,
которого впоследствии перебрасывают из больницы в больницу, из приюта  в
приют. Но это его уже не касается.
   Он вернулся в свой кабинет, подписал документы, которые ему протянула
ассистентка, затем раскланялся в коридоре с профессором Бланком, ведущим
курс гинекологии.
   В машине его ждала Вивиана и вместе с нею - все его заботы.
   - На Анри-Мартэн?
   - Да.
   - Вы не забыли, что около двух собирается рожать мадам Рош?
   Вивиана ревновала его к миру Пор-Рояля, куда ее не допускали, и торо-
пилась занять внимание профессора другими делами, как бы снова  прибирая
его к рукам.
   - Я перенесла большую часть консультаций. На всякий случай я  вызвала
на пять часов господина Маркхэма и на пять тридцать - мадам Салиган.
   Казалось, он дремал с полуоткрытыми глазами. Это случалось с ним  все
чаще и чаще, даже если ему удавалось проспать целую ночь. Это была  все-
объемлющая усталость, она выходила за пределы обычного физического утом-
ления, лишала его всех способностей - за исключением способности думать.
Но думал он в такие минуты только об одном: о себе.
   С одной стороны - он, опустошенный, неспособный к действию, а с  дру-
гой - весь мир, с виду такой беззаботный, все эти мужчины, женщины,  все
эти люди, что ходят, разговаривают, смеются, вся эта  декорация,  упорно
отталкивающая его от себя, все эти вещи, с которыми он  утерял  связь  и
которые пребудут неизменными, когда его не станет.
   Он не мог сказать, когда и с чего это началось, и, если бы его  спро-
сили, он ответил бы не без иронии:
   - Так было всегда.
   Он перепробовал все лекарства, вот и теперь Вивиана в указанное время
протягивает ему таблетку со стаканом воды.
   Если в этот миг он и спешил домой, то лишь затем, чтобы  броситься  в
свой кабинет, запереться на ключ и схватить бутылку коньяка.
   Ни один жизненный орган у него не задет, это утверждают его  коллеги,
у которых он неоднократно проходил осмотр. Не посмеют же  они  ему  сол-
гать! Самое вероятное - то, что его желудок раздражен алкоголем,  и  это
вызывает неприятные спазмы.
   Раз десять он отказывался от коньяка. И каждый раз был вынужден снова
прибегнуть к нему, впрочем, без излишеств, он никогда не бывал  пьян,  и
это доказывается тем фактом, что никто из его окружения не заметил,  что
он выпивает.
   Ему было стыдно, что он пьет вот так, потихоньку. Ему были ненавистны
собственные скрытые поступки, хитрости, к которым он прибегал, к  приме-
ру, чтобы незаметно пронести в дом бутылку, пряча ее  под  полой  или  в
портфеле. Пронести в клинику было еще сложнее. Он должен был найти  бла-
говидный предлог, чтобы услать Вивиану подальше, пойти пешком в лавочку,
здесь же, в квартале, под вечным страхом, что его  увидит  ктонибудь  из
персонала.
   - Оставить вам машину?
   Он и не заметил, что они уже подъехали к дому. Он утвердительно  кив-
нул, хотя смысл вопроса не дошел до него. Впрочем,  не  имеет  значения.
Она живет в пятистах метрах от него.
   Он как раз думал об эльзаске и, взвесив все обстоятельства, пришел  к
выводу, что тот парень, должно быть, жених; брат, казалось ему,  вел  бы
себя иначе.
   Он выпил всего один стаканчик и равнодушно взглянул на почту,  разоб-
ранную утром секретаршей. Машинально открыл ящик стола и вынул пистолет.
   Держать его было приятно. Он был тяжелый и гладкий и не  такой  круп-
ный, как ему казалось. Он для пробы опустил оружие в карман,  вынул,  но
потом все-таки решительно сунул его обратно.
   Бутылка спрятана, теперь он может повернуть ключ в  дверях,  и  когда
Жанина минут через пять зайдет к нему с сообщением, что  завтрак  подан,
она застанет его у зеркала со строгим выражением лица.
 
   * * *
 
   Когда они переехали на улицу Анри-Мартэн, именно он настоял  на  том,
чтобы столовая сохранила семейный вид, чтобы  рядом  с  двумя  парадными
гостиными она выглядела как  настоящая  провинциальная  столовая,  вроде
тех, что бывают в больших домах, принадлежащих нотариусам, на которые не
без зависти глядят посетители.
   Жена и дети уже сидели за круглым массивным столом,  так  что  нечего
ему хмуриться - все в сборе.
   Почему у них в семье отвыкли целоваться при встрече?
   С самого утра каждый жил своей особой жизнью, не  заботясь  о  других
членах семьи, и, если бы не существовало молчаливого обязательства  всем
собираться за завтраком, они бы целыми днями не встречались друг с  дру-
гом, разве что случайно столкнутся в коридоре или в лифте.
   Он еще не видел сегодня ни сына, ни дочерей, но никто не встал  и  не
подошел к нему; и только Давид снисходительно буркнул:
   - Все в порядке, па?
   Для Давида и это было слишком любезно. Лиза попрежнему называла  Шабо
отцом; Элиана какое-то время, когда ей было лет  пятнадцать-шестнадцать,
развлекалась тем, что звала его по имени, но потом, по неизвестной  при-
чине, перестала.
   Чтобы прервать молчание, жена спросила его:
   - Надеюсь, тебе удастся отдохнуть часок после завтрака?
   - Не думаю. Мне могут позвонить с минуты на минуту.
   - А ты не мог бы устроить так, чтобы время от  времени  тебя  заменял
Одэн?
   Слова падали в пустоту и ничего не значили. При  случае  заговаривали
между прочим о его переутомлении, о его здоровье, о его работе, но нико-
го это в действительности не трогало. Их всех  устраивало  жить  за  его
счет.
   А ведь эти две девушки и этот мальчик с басовитым голосом,  выше  его
ростом, были когда-то младенцами, потом детьми...
   Как другим отцам, Шабо случалось кормить из рожка Лизу и Элиану,  ме-
нять им пеленки; правда, когда родился Давид, все  уже  было  иначе,  их
жизнь усложнилась.
   Он, а не жена, в доме у сквера Круазик ежегодно отмечал  зарубкой  на
дверном косяке рост девочек. Интересно, сохранились ли эти  зарубки?  Их
старую квартиру арендовал молодой врач; у него тоже есть дети, и  неожи-
данно Шабо подумал, что и тот, в свою очередь, отмечает рост своих детей
на дверном косяке.
   А здесь нет никаких отметок. И никто не говорил Давиду, прижимая  его
спиной к дверной раме:
   - Не шевелись. Не вставай на цыпочки! Ты плутуешь!
   Элиана каждый раз плутовала. Ах, нет, это Лиза. Он уже не помнил, кто
из них плутовал, а ведь в те времена все  эти  пустяки  казались  чем-то
важным.
   Ели в полном молчании, и он чувствовал, что всех стесняет. Ему не раз
случалось, подходя к дверям, слышать веселые  голоса,  но  стоило  пока-
заться в дверях, как все умолкали.
   И только жена, одна из всех, пыталась время от времени завязать  раз-
говор, создать искусственное оживление.
   В свои сорок семь она стала гораздо элегантнее, даже привлекательнее,
чем была в молодости, когда он познакомился с ней в Латинском  квартале.
Тогда она казалась ему самой обыкновенной девушкой, правда довольно  хо-
рошенькой, но не более того; может быть, некая  свойственная  ей  скром-
ность и сдержанность настолько привлекли его, что он женился.
   Пока дети были маленькими, она была всего лишь  матерью,  озабоченной
их здоровьем, их опрятностью и вообще хозяйством. Она долго боялась  об-
щества, и он вспомнил, как она была  смущена,  как  упорно  противилась,
когда он впервые заговорил с ней о том, чтобы пойти  к  знаменитому  мо-
дельеру:
   - Нет, Жан, это не для меня! Я буду смешно выглядеть!
   Это была пора подъема, первых успехов, первых крупных заработков, по-
ра выездных обедов в городе и приемов в доме на улице  Анри-Мартэн,  где
они все еще не чувствовали себя дома.
   Кристине пришлось учиться всему -  носить  меха  и  играть  в  бридж,
учиться искусству размещать за столом приглашенных,  собирать  гостей  и
разбивать их на группы в гостиной.
   Теперь Шабо не выходил в свет. Но жена продолжала выезжать, без  осо-
бого желания, может быть, лишь затем,  чтобы  как-то  заполнить  пустоту
единственным доступным ей способом.
   Порою, видя ее элегантность в одежде, ее заботу о лице и  фигуре,  ее
страх перед старостью, он задавался вопросом, есть ли у  нее  любовники.
Он счел бы это совершенно естественным" Он чуть ли не хотел этого, может
быть, желая успокоить свою совесть; но все же,  стоило  ему  представить
себе иные картины, как у него холодело сердце.
   Потеряла ли она связь с детьми? Если и потеряла, то в меньшей  степе-
ни, чем он; правда, детям не больно-то приятно жить с родителями, а  все
же ему случается видеть, как  они  обмениваются  с  матерью  понимающими
взглядами, точно заговорщики.
   - А знаешь, па...
   Это был голос Давида, и подобное вступление не сулило ничего  хороше-
го.
   - Последнее время я много размышлял...
   Обе дочери, он мог бы поклясться, были в курсе дела и сидели с  самым
невинным видом. А что жена? Тоже в заговоре?
   - У меня нет ни малейшего желания становиться врачом,  адвокатом  или
инженером...
   С наигранной бодростью Давид иронически добавил:
   - Ты ведь понимаешь, что в твое время у всех честолюбивых родителей -
большей частью у коммерсантов, служащих, чиновников - была  одна  мечта:
сделать своего сына врачом, судьей или адвокатом. Тебе ясно,  к  чему  я
клоню?
   - Твой дед как раз был служащим, - медленно ответил Шабо, разглядывая
сына с таким видом, словно собирался поставить ему диагноз.
   - Знаю. А ты - врач. Вот и прекрасно. Значит, один врач в  семье  уже
есть.
   - Но я никогда не настаивал...
   - Верно! Ну а если я не собираюсь быть ни врачом,  ни  адвокатом,  ни
инженером и ничем другим в том же роде, то, следовательно,  нет  никакой
необходимости, чтобы я надрывался зря из-за  выпускных  экзаменов.  Кому
сейчас нужны экзамены на бакалавра, даже правительство уже  который  год
собирается их отменить. Я и так отстал на год из-за того, что в  тринад-
цать лет долго болел...
   Жанина меняла приборы, и звон посуды смешивался  с  голосами.  Давид,
высказав самое трудное, сидел с красным лицом, ожидая, как отец  воспри-
мет его слова, прежде чем продолжать свою речь.
   В какой-то миг показалось, что Шабо "отсутствует" и разговор на том и
закончится. Но он все же спросил тем же тоном, каким обращался к  учени-
кам:
   - Что ты думаешь делать?
   - Я хочу стать репортером.
   Должно быть, Давид ожидал бури и растерялся, не встретив  сопротивле-
ния; самообладание далось ему с трудом.
   - В эту профессию лучше вступать смолоду... Конечно, далеко не  сразу
меня начнут посылать в Южную Америку или в Китай, не сразу  доверят  ин-
тервью с главами правительств... На первых порах я попробую себя в спор-
тивной хронике... Там нужны молодые, а я довольно  хорошо  разбираюсь  в
спорте.