..
   - Кто это вбил тебе в голову?
   - Никто. Я уже давно думаю об этом.
   - Ты уже обращался в редакции газет?
   - Нет, я хотел предварительно поговорить с  тобой,  но  меня  обещает
поддержать Карон.
   - Жан-Поль сказал только... - вмешалась Лиза.
   - Он сказал, что представит меня редактору спортивного  отдела  своей
газеты и что в его команде всегда найдется место  для  толкового  парня.
Что, не так?
   - Так.
   - Ты что, часто ходишь к Карону?
   - Довольно часто. Правда, он старше меня, но он свой в доску.
   - Где ты с ним познакомился?
   - У нас дома.
   - Вы с ним встречаетесь в городе?
   - Ив городе, и у него. Отец снял для него студию у площади Звезды.
   - Ты ходишь к нему вместе с сестрой?
   - И с ней, и сам по себе.
   Окончательно осмелев, он продолжал:
   - Если я говорю с тобой об этом уже сейчас, то потому  только,  чтобы
ты потом не разочаровывался. Меня определили в класс изучения права, мо-
жет быть, из-за тебя, но с тех пор как я там, я запустил уроки, как  ни-
когда прежде. Учителя уже знают, что им со мной ничего  не  поделать,  и
притворяются, будто не видят, что на их лекциях я читаю. Если тебе,  ко-
нечно, нравится, чтобы я делал вид, будто готовлюсь к экзаменам, которые
даже не собираюсь сдавать...
   - Замолчи, Давид, - кротко вступилась мадам Шабо.
   Но мальчишка не мог больше молчать. Его понесло:
   - Я знаю, что обманул твои  надежды,  что,  может  быть,  делаю  тебе
больно, а впрочем, не понимаю - почему тебе должно быть больно? Если  ты
знаменитый профессор, это еще не значит, что твой сын обязан быть  гени-
ем. А что касается денег, так я их у тебя не прошу. Сам как-нибудь  уст-
роюсь. И нечего требовать от меня больше, чем от моей сестры. Когда Эли-
ана в шестнадцать лет решила заниматься на драматических курсах,  ей  же
никто не препятствовал, а ведь...
   Он прервал себя, повинуясь взгляду матери. Сейчас Элиане было  девят-
надцать. И если она еще не дебютировала ни в театре, ни в  кино,  то  ей
случалось исполнять второстепенные роли на телевидении.
   Ну а что касается недомолвки Давида - дело ясное. Элиана не только не
избегала любовных приключений со своими приятелями, но  даже  хвалилась,
что потеряла невинность со своим преподавателем - довольно известным ак-
тером; она до сих пор была его любовницей.
   - Не хочешь еще баранины?
   - Спасибо.
   - Можете убирать со стола, Жанина.
   Шабо чувствовал в кармане тяжесть пистолета и  лукаво  улыбался,  так
как не испытывал ни малейшего желания воспользоваться им. Поведение  его
удивляло всех, в особенности жену.
   - Когда ты бросаешь лицей?
   - Думаю походить до рождественских каникул.
   - Ну что ж, у тебя есть время подумать.
   - Попытаюсь. Но уже все обдумано.
   - В таком случае не будем больше об этом говорить.
   Может быть, он поступает малодушно, но он  убежден,  что  -  бороться
бесполезно. Вот и с Вивианой он не боролся. Он даже не  осмелился  спро-
сить у нее, что сталось с молоденькой эльзаской, с его Плюшевым Мишкой.
   Однажды она исчезла, и он ничего не сказал. Она пришла потом утром  в
клинику, чтобы повидать его, а он, зная, что ее к нему не  допустят,  не
сдвинулся с места.
   Наконец, она бросилась в отчаянии к его машине в тот грозовой  вечер,
а он захлопнул перед ней дверцу.
   Он сидел за столом, и домашним казалось, что  он  им  улыбается.  Они
исключили его из своего круга - или он сам себя исключил и даже не заме-
тил этого. Не все ли равно, кто виноват. Главное, к чему это привело.
   - Ты не хочешь сладкого?
   - Спасибо. Кофе пусть принесут в кабинет.
   Еще не было двух, и Вивиана еще не приехала. Ему  не  хотелось  пить.
Ничего ему не хотелось. В традициях медицинского мира, на столе  у  него
стояла в серебряной рамке фотография его троих детей. На  стенах,  между
палисандровыми книжными полками - картины известных, а иные - знаменитых
художников.
   На стене были и другие фотографии, почти на всех - мужчины в возрасте
и лестные надписи: его учителя с  медицинского  факультета,  иностранные
профессора, встреченные на международных конгрессах.
   Единственный снимок - пожелтевший, старомодный - был без  посвящения;
это был портрет отца, чиновника, о котором упоминал за столом Давид: до-
вольно полный, грузный мужчина, волосы ежиком, седеющие усы, на животе -
цепочка от часов, увешанная брелоками.
   Многие, останавливаясь перед этим портретом, думали, что узнают,  кто
это, и называли какое-нибудь имя - каждый раз другое, но неизменно  при-
надлежащее одному из политических деятелей начала века.
   Но если его отец и занимался политикой, об  этом  знал  только  узкий
круг посвященных в Версале, да и обязан был отец  своей  преходящей  из-
вестностью скандальной истории.
   Он был чиновником до мозга костей, но притом и франкмасоном, да еще в
те времена, когда это слово заставляло некоторых трепетать. Он был  пыл-
ким вольнодумцем.
   Это правда, что он хотел видеть сына врачом.  Врачом  или  адвокатом.
Врачом - чтобы он облегчал страдания бедных. Адвокатом - чтобы он их за-
щищал.
   Он не предвидел ни улицы Анри-Мартэн, ни блестящей клиники на Липовой
улице. Мог ли его утешить Институт материнства в Пор-Рояле?
   У Шабо была всего лишь одна фотография матери; она еще жила в  Верса-
ле, в той же квартире, где он родился; снялась она молодой  девушкой,  и
если он сберег этот снимок, то лишь ради прически и платья по  моде  тех
лет.
   Она была дочерью аптекаря. Аптека существовала и сейчас,  слегка  мо-
дернизированная, на одной из тихих и плохо освещенных улиц Версаля.
   Отец его вышел из крестьян и гордился этим. У него был звучный голос,
голос Жореса, как он любил повторять, и сам он был страстным поклонником
Жореса. Женился он поздно. Когда у него родился сын,  он  занимал  долж-
ность начальника канцелярии префектуры Сены-и-Уазы, а вскоре  стал  инс-
пектором школ департамента.
   Что же тогда случилось? Жан Шабо смутно помнил то  время,  когда  его
отец был жизнерадостным здоровяком и отстаивал свои политические  взгля-
ды, стуча по столу кулаком.
   Францию раздирал надвое религиозный вопрос.  Действительно  ли  Огюст
Шабо взял на себя опасный почин, и, как говорили, без ведома своего  на-
чальства, и даже наперекор ему?
   Мрачное, тревожное время переживала семья в  маленькой  квартирке  по
улице Бертье, из окон которой были видны стены дворцового парка.
   Десятилетний мальчик слышал разговоры о дисциплинарном суде, о  лжес-
видетельстве, о подделке документов. Они пережили  нечто  подобное  делу
Дрейфуса в мелком масштабе, и однажды вечером он увидел, как  его  отец,
воротясь домой, рухнул в кресло; с тех пор он, можно сказать, не покидал
его никогда.
   Это было вольтеровское кресло, оно стояло у окна, и кожа на нем  была
покрыта трещинками, подобно географической карте.
   Восемь лет отец с утра до вечера оставался в этом кресле; он не  пус-
кал к себе врачей, отказался выходить из дому, отказался  от  встреч  со
старыми друзьями.
   Его отрешили от должности, и он не желал больше ничего знать об  этом
мире.
   Но он продолжал есть и пить вино. Он не похудел, но его лицо приобре-
ло восковой оттенок, ноги распухли, шея с каждым годом все больше  нали-
валась жиром.
   Он только тем и занимался, что читал и перечитывал одни и те же книги
из своей библиотеки и наконец изучил их настолько, что мог бы пересказы-
вать слово в слово целые главы из Ренана.
   Пенсии его едва хватало на то, чтобы кое-как перебиваться, и, не будь
стипендии, Шабо никогда не удалось бы завершить образование.
   - Ах так! Я им больше не угоден!
   Короче говоря, отец отказался от жизни. В свой  последний  год,  хотя
ему было всего пятьдесят пять, он уже больше не читал и, безвольно  осев
в своем кресле, глядел в небо, похожий на деревенских стариков,  ожидаю-
щих смерти на пороге своего дома.
   Его память ослабла. Он путал имена, потом стал пропускать слоги,  по-
том целые слова, так что стало трудно понимать, что он говорит.
   За много недель до смерти, последовавшей от приступа уремии,  он  пе-
рестал узнавать сына, перестал подыматься с кресла по нужде.
   Его портрет был здесь, в доме, среди фотографий медицинских светил.
   Давид решил стать репортером, как этот злобный дурак, Жан-Поль Карон,
за которого его дочь Лиза вбила себе в голову выйти замуж.
   Элиана мазала губы какой-то мерзостью, от  которой  ее  рот  выглядел
бледнее лица, что вместе с волосами, висящими прямыми прядями, делало ее
похожей на привидение.
   Вивиана прошла через приемную, стуча по паркету высокими каблуками, и
на пороге кабинета воскликнула:
   - Два часа! Мадам Рош сдержала слово, дала вам спокойно позавтракать.
Теперь телефон может и позвонить...
   Она сдвинула брови, потому что профессор не шевельнулся. Сначала  она
подумала, что он по обыкновению на какой-то миг "отсутствует",  но,  по-
дойдя ближе, убедилась, что он спит и на  губах  его  блуждает  какая-то
тревожная улыбка.
 
 
   4.
   Замешательство мадам Рош и обед с детьми
 
   Вивиана была причиной первой неурядицы, не такой уж, в общем, серьез-
ной, но за первой последовали еще две. Шабо не мог бы точно  сказать,  о
чем он думал, пока ехал в машине, но настроение у  него  было,  пожалуй,
даже хорошее. Светило солнце, его осенние лучи сообщали  предметам  мяг-
кость очертаний. Было тепло. Дорогой он отмечал про  себя  разнообразные
картины: там собака спит у ворот, вытянув лапы  в  животном  блаженстве;
здесь шофер, ожидая в "роллс-ройсе" хозяина, читает английскую газету; к
Булонскому лесу ритмичной рысью направляются всадник и всадница, и слыш-
но, как постепенно затихает стук копыт. Шабо словно открыл для себя  за-
ново этот квартал, вновь увидел его таким, как в детстве: приютом мирной
и счастливой жизни.
   Так вот: перед тем как свернуть направо и въехать в парк клиники, Ви-
виана вдруг очень внимательно осмотрела оба  тротуара,  словно  опасаясь
чего-то, и ему сразу пришел на память эльзасец. То, что  она  именно  на
этом месте повела себя таким образом, - не означает ли, что  его  секре-
тарша все знает и что ей случалось  перехватывать  послания,  подсунутые
под стеклоочиститель? Следует ли из этого вывод, что парень бывает  сво-
боден и в другие дни, не только во вторник и в субботу? А в  таком  слу-
чае...
   Шабо предался этим мыслям, подымаясь по ступеням лестницы,  и  тут  в
трех метрах от него, в зарослях кустарника, послышался хруст веток и шо-
рох сухих листьев. Страх охватил его - бессмысленный животный страх.  Он
остановился, ожидая выстрела, быстрых шагов, удара ножом  -  всего  чего
угодно, жестокого и непоправимого.
   Он не подумал о своем пистолете,  не  сделал  никакой  попытки  защи-
титься. Он заранее подчинился неизбежности, примирился с фактом, как  бы
уже свершившимся.
   Это длилось не дольше нескольких секунд -  как  раз  столько  времени
потребовалось Вивиане, чтобы нагнать Шабо, посмотреть на него с  удивле-
нием и тревогой, - и тут же он заметил выходящего из зарослей  садовника
с каким-то дурацким орудием в руке.
   Она ни о чем не спросила. А он ничего ей не объяснил.
   Он так и оставил ее внизу, растерянную и недоумевающую, сел в лифт  и
зашел к себе в кабинет только чтобы переодеться.
   Когда он открывал дверь девятой палаты, оставались  ли  на  его  лице
следы пережитого волнения? Может быть, и так. Только этим и  можно  было
объяснить то, что случилось позднее, если только не  приписать  все  это
маловероятному совпадению. Когда он вошел, мадам Рош лежала, и вид у нее
был радостный, хотя и слегка возбужденный, вопреки темным кругам у глаз,
что всегда бывает у рожениц после многочасовых  схваток.  Она  поспешила
сказать ему:
   - Ну что, профессор, видите, как я умею держать слово?
   Мадам Дуэ, стоящая у ее постели, сделала профессору  знак,  что  пора
вызывать каталку. Не успел он ответить на ее взгляд, как молодая женщина
изменилась в лице. Если оно и не выражало страха, в  нем  ясно  читалось
сомнение, колебание; но все же мадам Рош попыталась  сохранить  шутливый
тон и спросила:
   - На этот раз все будет так же хорошо, как и раньше?
   Он замешкался с ответом. Совсем недолго. Потому что был удивлен.  По-
тому что спрашивал себя в этот миг, что же такое могла прочитать  в  его
глазах мадам Рош, всегда уверенная в  себе,  чтобы  вдруг  так  взволно-
ваться, Наконец он услышал свой ответ:
   - Ну конечно, почему в этот раз должно быть иначе?
   - Кажется, он идет головкой, как и мои старшие.
   - Знаю. Мадам Дуэ мне звонила.
   Так и было. Она представила ему подробный отчет в специальной  терми-
нологии.
   - Что вас беспокоит?" - настаивала она.
   Он попытался рассмеяться:
   - Ровно ничего! Клянусь вам, что я ничуть не  обеспокоен.  Видимо,  я
напрасно вздремнул после завтрака.
   Она поверила ему и успокоилась.
   - Ах, вот в чем дело! Вы совсем как мой муж...
   Она оборвала себя на полуслове, потому что начались схватки,  и  уча-
щенно задышала, самостоятельно применив  прием  обезболивания,  которому
обучилась еще во время первых родов.
   Взглянув на будильник, она продолжила:
   - Тридцать секунд... схватки короткие, но захватывают вглубь... Так я
говорила, что мой муж, если поспит днем, то после этого часа  два  ходит
как очумелый...
   - Вы готовы?
   Он улыбался ей. Очень важно вернуть ее доверие. С минуты  на  минуту,
когда начнется отторжение плода, полное взаимопонимание между ними необ-
ходимо, потому что ему предстоит управлять ее условными  рефлексами.  На
ее долю останется роль автомата, и он будет  приводить  этот  автомат  в
движение с помощью ключевых слов.
   - А вы не устали, профессор? Боюсь, вы в конце  концов  возненавидите
всех нас, женщин, ведь из-за нас вы не можете жить так, как все...
   Сестры доставили каталку, и он сделал им знак подождать, так как  на-
чались новые схватки. Когда наконец ее вывозили из палаты, рука ее,  ко-
торую он не выпускал из своей, была совсем влажной.
   - Я сейчас же вернусь к вам. ".
   Мадмуазель Бланш помогла ему приготовиться. Он старался не  думать  о
том, что сейчас произошло, что это уже вторая накладка и оба случая свя-
заны меж собой, хотя, казалось бы, и не имеют отношения друг к другу. Он
даже не известил анестезиолога, так как не предвидел никаких осложнений,
никаких неожиданностей.
   Он застал свою пациентку на месте и  вложил  ей  в  руку  кислородную
трубку:
   - Помните, как ею пользоваться?
   Она кивнула, испробовала прибор, улыбнулась, но не без боязни.  Через
некоторое время он выпрямился и объявил ей:
   - Шейка матки полностью раскрылась... Думаю, что минут  через  десять
мы примемся за дело всерьез...
   - Так скоро?
   Она снова задышала, как собака после бега, уцепившись руками  за  ме-
таллические ручки:
   - Я все хорошо делаю, профессор?
   - Даже очень хорошо.
   - Муж находит, что я недостаточно упражнялась...
   Он хотел бы, чтобы я все это проделывала каждый вечер... Он внизу?
   Шабо не видел, там ли он. Ей ответила мадам Дуэ:
   - Он в зале ожидания, и с ним еще одно лицо.
   - Мужчина?
   - Да.
   - Тогда это его брат. Они близнецы, и, можно сказать,  неразлучные...
Он крупный, правда?
   Она застонала, и профессор, который наблюдал за  прохождением  плода,
подал знак. Тысячи раз в своей жизни повторял он одни и те же  жесты,  и
четыре женщины, двигаясь вокруг него слаженно, словно в  балете,  знали,
как реагировать на каждый из его безмолвных приказов.
   - Вы готовы?
   Сжав зубы, она ответила:
   - Да...
   - Сильней сожмите кулаки. Тяните... Внимание: вдох...
   Изо всей силы она вдохнула.
   - Задержите! - приказал он.
   Она еле сдержалась, чтобы не закричать.
   - Выдохните! Внимание... Еще раз... Расслабьтесь на минутку... А  те-
перь вдохните!..
   Казалось, он считает секунды, как на бегах:
   - Задержите!
   Три, четыре, пять раз... Показался ребенок...
   Внезапно случилось то, чего никогда еще не случалось С Шабо, но  чего
он уже давно боялся, хотя и не верил, что это когда-либо произойдет: ав-
томатизм несрабатывал.
   Это длилось, вероятно, так же недолго, как приступ панического страха
на лестнице, то есть всего несколько секунд; вдруг изо всех пор  у  него
брызнул пот и заструился по лицу.
   Он сознавал, что случился срыв, сбой; он выпал из действия, из ритма,
и мадам Рош сразу почувствовала неладное и подняла голову,  устремив  на
него недоуменный и тревожный взгляд:
   - Что случилось? Я сделала что-нибудь не так?
   - Напротив, вы все делаете как надо! Все очень хорошо. Ну,  еще  пос-
леднее усилие... Вдохните!..
   Всю свою силу, всю волю напряг он, чтобы опять слиться с нею в одно:
   - Задержите!
   И снова он заколебался, не сразу вспомнив словосигнал,  которого  она
ждала от него и которое он произносил столько раз...
   - Тужьтесь! - вскричал он наконец с облегчением.
   На этот раз он полностью овладел собой, обрел точность  жестов,  свя-
занных чуть ли не математической последовательностью. Но мадам Дуэ заме-
тила его нерешительность. Поняла ли она, что с ним происходит?
   Высвободилась головка. Дальше уже было просто, но у него не проходило
беспокойство, в голову лезли мысли о возможных и невозможных  осложнени-
ях.
   - Еще раз... Глотните немного кислорода... Готовы? Вдохните... Задер-
жите... Тужьтесь!..
   Он держал в ладонях головку ребенка, бережно  высвобождал  плечики  и
повторял, напрягаясь вместе с нею:
   - Тужьтесь... Сожмите кулаки... Еще... Еще...
   Он раздвоился. Какой-то своей частью он  продолжал  работу,  выполнял
ритуальные жесты, и в то же время его одолевали тревожные мысли. Он  был
уверен, что забыл сделать что-то необходимое, и перебирал последователь-
но в уме все свои действия, даже усомнился, мыл ли он руки  до  локтя  с
мылом. Ему так и не удалось вспомнить, мыл или нет. Ну  конечно  же,  он
вымыл их и проделал все, что полагается. Да и мадмуазель Бланш,  которая
была рядом с ним, когда он готовился к приему родов, непременно  бы  ему
напомнила, если б он что-нибудь забыл.
   И к тому же перчатки рвутся редко...
   Только что, в несколько минут, он потерял уверенность в себе  -  про-
фессиональную уверенность. Руки женщины, сжимающие никелированные ручки,
были мертвенно бледны. Стиснув зубы, она упорно смотрела на врача.
   - Не тужьтесь больше...
   Она не осмеливалась расслабиться и, пытая его взглядом, пробормотала:
   - Вы его держите? Он живой?..
   Он выпрямился, держа за ножки маленького мокрого человечка, и показал
его матери.
   - Это мальчик, профессор?
   - Мальчик, и крупный... Вы же сами предсказали,  что  будет  мальчик,
разве не так?
   Он перерезал пуповину и передал ребенка мадам Лашер, и мать попросила
ее:
   - Постарайтесь сделать ему хорошенький пупок, а то у моей девочки та-
кой некрасивый!
   Наступил перерыв - ждали, когда выйдет плацента. Ждать  пришлось  не-
долго, после чего сразу приступили  к  туалету  роженицы.  Напряженность
спала. Младенец на весах заливался первым криком.
   - Сколько он весит?
   - Три килограмма восемьсот шестьдесят граммов... Вы уже  знаете,  как
его назовете?
   - Анри, в честь моего второго деверя,  который  живет  на  Антильских
островах.
   Мадам Рош посмотрела на врача, и взгляд ее омрачился:
   - Вы ведь чего-то опасались, правда? Был миг, когда я  почувствовала,
что все идет не так, как вам хотелось... Теперь-то вы можете сказать мне
правду... Что вас испугало?
   - Ничего, уверяю вас...
   - Я думаю, что...
   Она замолчала.
   - Ну, так что же вы думаете?
   - Даже не знаю... Даже не смею этого выразить... Несколько минут  мне
казалось, что все мои усилия напрасны, что ребенок не живой...  Я  почти
отчаялась... Покажите-ка мне его еще раз, мадам Лашер...
   Наступила реакция, и она заплакала, а Шабо держал ее  за  руку  и  не
знал, что ей сказать.
 
   * * *
 
   Выйдя из клиники, он застал последний солнечный луч, синеватую  дымку
над Було