без слов, указал  на  кучу  людей  в
конце колонны. Брюс отправился туда. В приступе нетерпеливости он  налетел
на них, с  криком  разогнал  по  разным  заданиям.  Брюс  обошел  колонну,
проверяя,  как  выполняются  его  приказания.  Он   проверил   расстановку
пулеметов и прожекторов, проверил скрыт ли  от  глаз  балуба  единственный
костер для приготовления пищи, остановился и посмотрел, как идет  заправка
грузовиков. Люди старались не попадаться ему на глаза. В  лагере  не  было
слышно смеха и громких голосов. Брюс опять решил не  отправляться  в  путь
ночью. Он испытывал к этому огромный соблазн,  но,  посмотрев  на  усталые
лица жандармов, не спавших  с  утра  вчерашнего  дня,  и  взвесив  "за"  и
"против" ночной поездки, он отказался от этой мысли.
     - Выезжаем завтра, на рассвете, - сказал он Раффи.
     - О'кей, босс, - кивнул Раффи, а затем  добавил  успокаивающе.  -  Вы
очень устали. Еда  почти  готова,  потом  поспите  немного.  Брюс  свирепо
посмотрел на него, открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь  обидное,  но
затем закрыл его, повернулся и вышел из лагеря в лес. Он нашел  поваленное
дерево, сел на него и  закурил.  Было  уже  совсем  темно,  и  среди  туч,
обложивших небо, проглядывало всего  несколько  звезд.  Он  слышал  звуки,
доносившиеся из лагеря, но света там не было, как он и приказал.
     То, что ему не на кого больше изливать свой гнев, разозлило  его  еще
больше, пока, наконец, он не нашел идеальную жертву -  себя.  Брюс  понял,
что вот-вот впадет в депрессию. Он не испытывал это чувство уже давно,  по
крайней мере года два. С тех пор, как распалась его  семья  и  он  потерял
детей. С тех пор, как  он  натренировал  себя  не  поддаваться  эмоциям  и
безучастно относиться к окружающей жизни. Но теперь этот барьер исчез.  Не
было больше защищенной от шторма бухты. Он должен будет встретить  бурю  в
открытом море  и  попытаться  выжить.  Убрать  все  паруса  и  приготовить
плавучий якорь. Гнев исчез. Гнев был горячим,  а  охватившее  его  чувство
окатывало холодными волнами. Он чувствовал себя маленьким  и  беззащитным.
Его мысли обратились к детям и одиночество проникло в него,  как  студеный
зимний ветер. Он закрыл глаза и прижал веки пальцами. И  отчетливо  увидел
их лица. Кристина, на толстеньких розовых  ножках  в  юбочке  с  оборками.
Ангельское лицо под копной мягких, пушистых волос.
     - Я люблю тебя больше всех на свете, - серьезно говорила  она,  гладя
его маленькими, липкими от мороженого ручками.
     Саймон - точная копия Брюса во всем. Ссадины на коленях  и  грязь  на
рожице. Никаких  показных  проявлений  любви,  а  взамен  что-то  большее,
чувство дружбы, слишком сильное для его шести  лет.  Долгие  дискуссии  по
любому предмету. От религии - "Почему Иисус не  брился?",  до  политики  -
"Папа,  когда  ты  станешь   премьер-министром?"   Он   физически   ощущал
одиночество. Оно, как змея, ползло по его  груди.  Брюс  загасил  каблуком
окурок и попытался переключить свой гнев  на  женщину,  которая  была  его
женой. На женщину, которая все отобрала у него. Но его гнев  потерял  свой
жар, остались холодные угли с горьким запахом. Потому  что  он  знал,  что
нельзя во всем винить только ее. Это была одна из его ошибок. "Может быть,
если бы я постарался, если бы не  говорил  вслух  всех  неприятных  вещей,
может быть, все и не произошло бы так, как произошло. Но это только "может
быть". Как случилось, так и осталось. И  теперь  я  один.  Хуже  придумать
невозможно. Нет ничего хуже одиночества.  Это  опустошение  и  безысходное
отчаяние". Что-то зашевелилось недалеко от него в  темноте,  легкий  шорох
травы,  присутствие  кого-то  скорее  чувствовалось,  чем  виделось.  Брюс
напрягся. Палец коснулся курка винтовки. Он  начал  медленно  приподнимать
ее, напряженно вглядываясь в темноту.
     Еще одно движение, значительно ближе.  Треск  сломавшейся  под  ногой
ветки. Брюс медленно направил винтовку в ту сторону, указательный палец на
курке, большой - на предохранителе. "Полная глупость покидать лагерь.  Сам
напросился и теперь получай. Балуба! В тусклом свете звезд он уже различал
тихо приближающуюся к  нему  фигуру.  Сколько  их?  Если  я  уложу  этого,
прибежит еще дюжина? Придется рискнуть. Короткая очередь и бегом в лагерь.
Ярдов сто до лагеря, шанс у меня есть. Фигура остановилась, всматриваясь и
вслушиваясь. Брюс увидел очертание головы без каски. Он поднял винтовку  и
прицелился. Слишком темно, чтобы увидеть прицел, но с такого расстояния он
не промахнется. Брюс медленно вдохнул, наполняя легкие воздухом для  того,
чтобы выстрелить и убежать.
     - Брюс? - послышался испуганный голос Шерман, почти шепот. Он  быстро
задрал ствол винтовки. Господи, еще мгновение и... Он чуть не убил ее.
     - Я здесь, - сдавленным от шока голосом ответил мужчина.
     - А, вот ты где.
     - Ты что, черт возьми, делаешь за пределами лагеря? - яростно спросил
Брюс.
     - Прости меня, Брюс, я просто хотела узнать все ли у тебя в  порядке.
Ты так давно ушел.
     - Возвращайся в лагерь и  не  вздумай  повторить  что-либо  подобное.
Наступила долгая тишина, прерванная,  наконец,  ее  полным  обиды  и  боли
голосом.
     - Я принесла тебе поесть. Я думала, ты голоден. Прости, если  сделала
что-то неверно. Она подошла к нему,  наклонилась  и  поставила  что-то  на
землю рядом с его ногами. Затем повернулась и ушла.
     - Шерман,  -  он  хотел  вернуть  ее,  но  не  услышал  ничего  кроме
удаляющегося шороха травы, а потом тишины. Он снова был один. Брюс  поднял
тарелку с едой. "Дурак, ты потеряешь ее. Невежественный,  безумный  дурак.
Ты потеряешь ее, но именно это ты и заслужил. Ты заслужил все, что с тобой
случилось, и еще больше". Он заглянул в тарелку.  Говядина  и  шинкованный
лук, хлеб и сыр.
     "Ты ничего не понял, Карри. Ты не понял, что за эгоизм и  беспечность
существует наказание. Нет, я это уже знаю, - ответил он сам себе. -  Я  не
позволю испортить это чувство между мной и девушкой. Это в последний  раз.
Я теперь мужчина и выкину  из  жизни  детские  штучки  типа  горячности  и
жалости к самому себе". Сразу почувствовав голод, он принялся есть. Он  ел
очень быстро, скорее не ел, а жрал. Затем  встал  и  пошел  к  лагерю.  На
подступах к лагерю  его  окрикнул  часовой,  Брюс  быстро  ответил.  Ночью
жандармы не задумываясь нажимали на курок, обычно не затрудняя  себя  даже
окриком.
     - Очень неумно уходить одному в лес ночью, - выговаривал ему часовой.
     - Почему? - Брюс почувствовал,  что  настроение  меняется,  депрессия
испаряется.
     - Неумно, - повторил часовой.
     - Духи? - подзадорил его Брюс.
     - Муж тетки моей сестры исчез на расстоянии короткого броска копья от
собственной хижины. Не было ни крика, ни следов. Так что сомнений быть  не
может, - уверенно произнес часовой.
     - Может быть, лев? - поддел его Брюс.
     - Можете говорить все, что вам захочется. Я знаю то, что  я  знаю.  Я
говорю просто, что неумно нарушать обычаи земли, на которой живешь.  Брюса
тронуло участие к нему этого человека и он опустив руку на плечо  часового
признательно пожал его.
     - Я запомню твои слова. Я не подумал, когда делал  это.  Он  вошел  в
лагерь. Происшедшее подтвердило то, о чем он  смутно  догадывался,  но  не
придавал особого значения. Он нравился людям, хотя практически не  замечал
сотни проявлений этого чувства. Ему было все равно. Но теперь он испытывал
от этого огромное удовольствие, полностью компенсирующее пережитое  только
что одиночество. Брюс прошел мимо маленькой группы людей вокруг костерка к
голове колонны, где стоял "форд". Заглянув в боковое окно,  он  увидел  на
заднем сиденьи завернутую в одеяло Шерман. Он постучал по стеклу, она села
и опустила окно.
     - Да? - холодно спросила она.
     - Спасибо за еду.
     - Не стоит благодарности, - ее голос чуть потеплел.
     - Шерман, иногда я говорю совершенно не то, что  думаю.  Ты  напугала
меня. Я чуть не выстрелил в тебя.
     - Я сама виновата, не нужно было за тобой ходить.
     - Я был груб, - настаивал он.
     - Да, - она весело рассмеялась.  -  Ты  был  груб,  но  у  тебя  были
достаточные для этого основания. Забудем об этом, - она  положила  ему  на
плечо руку. - Тебе нужно отдохнуть, ты не спал двое суток.
     - Если ты меня простила, то поезжай завтра со мной на этой машине.
     - Конечно.
     - Спокойной ночи, Шерман.
     - Спокойной ночи, Брюс.
     "Нет, - решил Брюс, расстилая около  костра  одеяло.  -  Я  не  один.
Теперь уже нет".



                                    20

     - Как насчет завтрака, босс?
     - Завтракать будем в дороге. Выдай каждому по банке тушонки. Мы и так
потеряли слишком много времени. Небо над лесом светлело.  Можно  было  уже
различить цифры на часах. Без двадцати пять.
     - Раффи, отправляемся. Если доедем до Мсапа  засветло,  то  продолжим
движение и ночью и позавтракаем уже дома.
     - Это дело, босс, - Раффи напялил на голову каску и пошел по  колонне
поднимая лежащих рядом с  грузовиками  людей.  Шерман  спала.  Брюс  сунул
голову в  окно  Форда  и  внимательно  посмотрел  на  нее.  На  ее  губах,
вздрагивая в такт дыханию, лежала прядь волос.  Она  щекотала  ей  нос,  и
Шерман подергивала им во сне, как кролик. Брюс почувствовал  к  ней  почти
непреодолимый приступ нежности. Одним пальцем он убрал с лица волосы и сам
себе улыбнулся.
     "Если ты так ведешь себя еще до  завтрака,  тем  хуже  для  тебя",  -
пригрозил он себе мысленно. "А знаешь что? Мне нравится себя так вести".
     - Эй, ленивая девчонка, -  он  подергал  ее  за  мочку  уха.  -  Пора
вставать. Колонна тронулась  лишь  в  половине  шестого.  Столько  времени
понадобилось, чтобы угрозами уговорами  заставить  шестьдесят  человек  до
конца проснуться и погрузиться в грузовики. Этим утром задержка уже не так
раздражала Брюса. Он сумел ночью поспать четыре часа. И хотя  четыре  часа
не смогли восполнить недостаток сна за последние два  дня,  он  чувствовал
себя значительно бодрее.  Он  чувствовал  легкость  в  мыслях,  непонятное
веселье, побеждающее изнеможение. Дорога в Элизабетвилль  была  знакома  и
казалась не очень длинной. Завтракать в следующий раз будем уже дома!
     - Подъедем к мосту где-то через час, - он взглянул на  сидящую  рядом
Шерман.
     - Ты оставил на нем охрану?
     - Десять человек. Мы заберем их практически без  остановки.  А  потом
без задержек до комнаты 201, гранд-отель "Леопольд II", Авеню дю Касай,  -
он  широко  улыбнулся.  -  Ванна  наполненная  водой  до  краев,   горячая
настолько, что залезать в нее надо не менее  пяти  минут.  Чистая  одежда.
Бифштекс вот такой толщины с французским салатом и бутылкой хорошего вина.
     - На завтрак? - запротестовала Шерман.
     - На завтрак, - утвердил Брюс. Он замолчал, обдумывая все  сказанное.
Дорога впереди,  пересеченная  тенями  от  деревьев,  отброшенными  низким
солнцем, напоминала шкуру тигра. Воздух, врывающийся в машину через дыру в
лобовом стекле, был прохладным и чистым. Брюс себя  чувствовал  прекрасно.
Ответственности  командира  сейчас  он  почти  не  ощущал,  рядом   сидела
прелестная девушка, золотистое утро, ужас прошедших дней был почти  забыт,
они как будто ехали на пикник.
     - О чем ты думаешь? - внезапно спросил он. Шерман сидела рядом  очень
тихо.
     - О будущем, - тихо ответила она. - Я никого не знаю в  Элизабетвилле
и не хочу там оставаться.
     - Ты хочешь вернуться в Брюссель? - ответ на этот вопрос не имел  для
него решающего значения, так как Брюс имел на будущее вполне  определенные
планы и неотъемлемой их частью была Шерман.
     - Да, наверное, больше некуда.
     - У тебя есть там родственники?
     - Тетушка.
     - Ты близка с ней. Шерман  засмеялась,  но  в  ее  смехе  послышались
горькие нотки.
     - Очень близка. Она один раз навестила меня в приюте. Один раз за все
эти годы. Она принесла мне комикс на религиозную тему  и  строго  наказала
чистить зубы и причесывать свои волосы.
     - Больше никого?
     - Нет.
     - Тогда зачем возвращаться?
     - А что остается делать? Куда ехать?
     - Впереди еще целая жизнь, которую надо прожить, и целый мир, который
нужно объехать.
     - Ты собираешься этим заняться?
     - Да именно этим я собираюсь заняться, но начну с горячей ванны. Брюс
чувствовал зарождающуюся между ними близость. Они это чувствовали оба,  но
говорить об этом было еще рано. "Я поцеловал ее всего  один  раз,  но  мне
оказалось достаточно. Что будет дальше? Женитьба?" Мозг  Брюса  с  яростью
отбросил это слово,  затем  возвратился  к  нему  и  начал  осторожно  его
изучать, не подходя близко, как к кровожадному зверю, готовый убежать  при
первом оскале зубов. "Для многих людей это не так уж  плохо.  Она  придает
силы бесхарактерным, облегчает страдания одиноким,  задает  направленность
блуждающим,   пришпоривает   честолюбивых,   и,   конечно,   есть    самый
неопровержимый довод в ее пользу. Дети. Но  есть  и  такие  люди,  которым
супружеская клетка только вредит. Из-за недостатка пространства для полета
крылья слабеют  и  опускаются,  глаза  становятся  близорукими.  Когда  ты
общаешься с миром только через окно камеры, все твои контакты  ограничены.
А у меня уже есть дети. Сын и  дочь".  Брюс  оторвал  глаза  от  дороги  и
внимательно посмотрел на сидящую рядом девушку. "Я не  могу  найти  в  ней
недостатков.   Ее   красота   утонченна,   почти   хрупка,   что   гораздо
привлекательней огромных  бюстов  и  крашеных  волос.  Она  не  испорчена,
лишения сопровождали ее всю жизнь, и она научилась доброте и  смиренности.
Она уж знает о жизни многое, знает  страх  и  смерть,  знает  человеческие
пороки и добродетели. Я не думаю, что  она  когда-либо  жила  в  сказочном
коконе, которым себя опутывают почти все молодые девушки. И она не забыла,
как смеяться. Быть может, быть может. Но говорить об этом рано".
     - У тебя сейчас очень суровый вид, - прервала  тишину  Шерман,  в  ее
голосе чувствовался скрытый смех. - Ты опять  Бонапарт.  А  когда  у  тебя
такой суровый вид, твой нос кажется чересчур большим и  грубым.  Этот  нос
совсем не подходит к твоему лицу, он должен принадлежать  более  жестокому
человеку. Я думаю, что когда тебя создавали, у них оказался в запасе всего
один нос. "Он слишком большой", - сказали они. "Но это единственный нос, а
когда он будет улыбаться, то нос не будет выглядеть слишком плохо".  Таким
образом они решили рискнуть и поставили его тебе.
     - Тебе никогда не говорили, что  воспитанные  девушки  не  высмеивают
слабые стороны мужчины? - Брюс нежно погладил свой нос.
     - Твой нос какой угодно, только не слабый. Не может  быть  слабым,  -
она рассмеялась и подвинулась к нему поближе.
     - Ты прекрасно понимаешь, что можешь нападать на меня сколько  угодно
из-за своего прелестного носика, совершенно не опасаясь расплаты.
     - Никогда не верь мужчине, который с легкостью  говорит  комплименты,
потому что он говорит их, скорее  всего,  каждой  девушке.  -  И  она  еще
придвинулась так, что они стали почти касаться друг друга. - Напрасно себя
растрачиваете, мой капитан. Ваши чары на меня не действуют.
     - Через минуту я остановлю машину и...
     - Нет, не остановишь, - Шерман кивнула на сидящих на  заднем  сиденьи
жандармов. - Что они подумают, Бонапарт?  Это  может  плохо  сказаться  на
дисциплине.
     - Плохо или хорошо - мне безразлично. Ровно через минуту я  остановлю
машину и сначала отшлепаю тебя, а потом поцелую.
     - Первое меня не сильно испугало, но ради второго я оставлю твой  нос
в покое, - она слегка отодвинулась и Брюс снова принялся изучать ее  лицо.
Под его откровенным взглядом, Шерман занервничала и покраснела.
     - Ты что делаешь? Разве тебе не говорили, что воспитанные мужчины  не
глазеют на девушек?
     "Значит я снова влюбился, - подумал Брюс. - Всего  в  третий  раз.  В
среднем один раз в десять лет. Меня это немного  пугает,  потому  что  это
чувство всегда связано с болью. Сладкая боль любви и агония расставания.
     Все начинается в области поясницы, и это очень обманчиво. Ты думаешь,
что это обычная реакция при виде  хорошенькой  задницы  или  груди.  Нужно
почесать, - думаешь ты. - И все пройдет. Натри мазью, и сразу же  забудешь
об этом. Но внезапно она начинает распространяться вверх и вниз, по  всему
телу. Она горит огнем  в  желудке,  трепещет  в  сердце.  Тогда  наступает
настоящая опасность. Если это зашло так далеко, то  ты  неизлечим.  Можешь
чесать  сколько  угодно,  кроме  воспаления  ничего  не  добьешься.  Затем
последняя стадия, когда она набрасывается на мозг. Здесь боли почти нет, и
это самый дурной знак. Обострение чувств:  твои  глаза  становятся  зорче,
твоя кровь быстрее течет в жилах, вся пища чудесного вкуса, твой рот хочет
кричать, ноги хотят бежать. Затем наступает мания величия: ты самый умный,
самый сильный, самый мужественный во  всей  вселенной,  твой  рост  десять
футов без каблуков. А какой рост сейчас у тебя, Карри? Девять футов  шесть
дюймов, а вешу я двести восемьдесят фунтов". Он чуть не рассмеялся  вслух.
"А как это заканчивается?  Это  заканчивается  словами.  Слова  могут  все
убить. Это  заканчивается  холодными  словами,  жгущими,  как  огонь.  Они
извергаются откуда-то из  глубины,  постепенно  разгораясь,  покрывая  все
черной  копотью,  пока  не  превращают  все   в   дымящиеся   руины.   Это
заканчивается из-за подозрений в том, чего не было,  из-за  уверенности  в
том, что было. Это заканчивается эгоизмом и невнимательностью,  и  словами
и, всегда тяжкими словами. Это заканчивается болью и  оставляет  шрамы  на
душе. Или это заканчивается в суете и ярости. Или  рассыпается  в  пыль  и
уносится ветром. Но  всегда  будет  агония  потери.  Но  я  знаю  все  эти
окончания, потому что я любил дважды, а сейчас полюбил опять.  Быть  может
на этот раз все будет по-другому. Быть может на  этот  раз  это  продлится
дольше. Не навсегда. Нет ничего вечного, даже  жизнь  кончается,  но  быть
может в этот раз я постараюсь, буду относиться к этому чувству с нежностью
и заботой и мне удастся продлить его хотя бы на всю оставшуюся жизнь".
     - Мы почти подъехали к мосту, - раздался рядом голос Шерман,  и  Брюс
очнулся.  Мили  дороги  пролетели  незаметно.  Лес  стал   более   густым,
сказывалась близость к реке.
     Брюс снизил скорость - лес превратился в плотные  зеленые  заросли  с
прорезанным в них туннелем дороги. Они прошли последний поворот  выскочили
из зеленого туннеля  на  открытое  место,  где  автодорога  встречалась  с
железной, и  уже  вместе  они  бежали  к  широкой  плоскости  моста.  Брюс
остановил машину, выключил двигатель, и они молча  уставились  на  плотную
стену джунглей  на  противоположном  берегу,  всю  перевитую  лианами,  на
поверхность быстро несущей свои воды реки. Они смотрели на обрубки  моста,
торчащие навстречу друг другу  с  разных  берегов,  как  руки  разлученных
любовников, и на широкий проем между ними, на все  еще  дымящиеся  остатки
балок. Дым от пожарища лениво плыл над зеленой водой.
     - Его нет, - сказала Шерман. - Его сожгли.
     - О, нет, - простонал Брюс. - Господи, только не это.  С  усилием  он
оторвал свои глаза от дымящихся останков моста и  осмотрел  окружающие  их
джунгли. Всего в ста футах, враждебные, затаившиеся.
     - Не выходить из машины, - рявкнул он, увидев как Шерман потянулась к
ручке. - Быстро подними свое  стекло.  Она  повиновалась.  Из-за  поворота
показался первый грузовик колонны. Брюс выскочил из "форда" и побежал  ему
навстречу.
     - Не выходите из машин, оставайтесь внутри, - он бежал вдоль  колонны
повторяя свое приказание  у  каждого  грузовика.  Когда  он  поравнялся  с
грузовиком Раффи, то вспрыгнул на подножку, рванул ручку и быстро залез  в
кабину.
     - Мост сожжен.
     - Что с ребятами, которых мы оставили для охраны?
     - Не знаю, но скоро  узнаем.