Игра новой и новой мысли в литературе мое кредо. Но ведь тут-то  тоже
все ясно! Смыслообразующим стержнем литературы  в  прежние,  очень  давние
времена был Бог. И все шло вокруг него. Но стали в литературе  царствовать
Достоевский  и  Ницше.  Достоевский  возложил   всю   ответственность   за
происходящее в мире на человека. Бедные маленькие люди! Раньше  все  можно
было свалить на кого-то, ныне - только на себя.
     ...О чем же я писал в ста  страницах  своей  детективной  повести,  о
которой почему-то знала Лю? Я писал о женщине по  имени  Света.  Ее  убили
жестоко, по-зверски четверо  мужчин.  При  этом  присутствовала  еще  одна
женщина, случайная знакомая Светы. Оставшаяся в живых, эта женщина видела,
как четверо мужчин резали на куски Свету и бросали в костер. Чтобы замести
следы.
     Вы спросите, за что они убили Свету? За то, что пошла с ними в лес на
пикник и не разделила ложе со всеми сразу. Они знали,  что  у  Светы  есть
муж. Правда, он не мог приехать вместе с ней  в  этот  санаторий  -  дела.
Света приехала с  дочкой.  Она  закрыла  эту  дочку  в  номере,  поставила
горшочек и сказала, что скоро придет.
     Остался от Светы палец с  обручальным  кольцом,  его  потом  и  нашли
следователи в золе. Дочь восьми лет показала на дядю, который в тот вечер,
когда мама собиралась в гости, приходил в их номер. Мужчина  ударил  Свету
по лицу за то, что она  первой  ударила  его,  не  согласившись  пойти  на
четверых. Он потом бил ее долго, а  эти  трое  стали  помогать.  Случайная
знакомая сказала избитой Свете:
     - Ты думаешь  они  задарма  нас  вином  поили  и  шашлыками  кормили?
Наивняк? Ч„ те, не хочется по кругу, что ли? Говорила же - горит...
     Обо всем этом я тогда и накатал. Лю сказала мне, как вы  знаете,  что
все истории повторяются. Если нынешняя женщина, имея мужа, идет спокойно в
лес, на пикник, пьет вино мужчин, ест шашлыки, она, наверное,  знает,  что
надо по первому приказу мужчины раздеться и разделить с ним любовь? Так во
всяком случае говорила на суде  случайная  знакомая  Светы.  Она  спокойно
рассказала, как потом они, эти четверо, по очереди  имели  ее,  как  потом
убили.


     Убитая Ирина, тоже была  не  паинька.  Она  не  разошлась  с  Ледиком
официально. "Горячая, взрывная женщина... Она сама виновата", - услышал я,
когда приехал. И т.д., и т.п. Покопался  же  я  во  всем,  вывернул  такие
сексуальные глыбы наружу!
     О Свете... Я писал, художественно варьируя извечную мораль: не ходи с
мужиком в лес; если хочешь остаться девственницей, сиди дома! И все.
     Но чем же тогда истории похожи? Почему  Лю  так  вредила  мне?  Зачем
мешала? С какой целью  уговаривала  не  писать  больше  "этих  историй  со
страшным концом"?
     Боже мой! Почему я всегда завидовал  тем,  кто  решает  в  литературе
мировые проблемы? Без "чернухи" и "порнухи". Проблемы  человечества...  Но
разве и Светлана и Ирина не были частичкой человечества? Разве  их  судьбы
нам всем безразличны? И вообще... Не писать о смерти, не  заострять  любую
историю, - как советовала мне  Лю  -  "потому  что  вы  озверели  в  вашей
голодной стране", - тогда отказаться от главного,  что  ждет  читатель,  -
острого сюжета. Всегда мы и держались на сюжете.  В  том  числе  -  вокруг
смерти. И Гомер, и Фукидит, и Ксенофонт, и Плутарх, и Тит Ливий, и  Апулей
всякий раз заостряли сюжеты.
     А перечитайте плутовские  романы  эпохи  Возрождения.  Строятся  они,
конечно, по принципу "нитки с бусами" (это отмечают  все:  и  практики,  и
теоретики  литературы).  Катятся  бусинки,  распадаются  на  новеллы.  Все
связано  с  историей  одного  героя.  Сюжет  пульсирует,  отмирает,  вновь
нарождается.
     Наши современные детективы об убийствах  тоже  строятся  по  принципу
"нитки с бусами": все вокруг одного героя - убитого. Вокруг...  Праведные,
не праведные. А там... Он, Она - какое кому  дело?  Но...  Вокруг,  вокруг
крутится сюжет...
     Я не хотел давать повесть об убийстве Светы. Хотя и  написал  о  ней,
женщине идеальной. С идеальными ножками. С идеальной фигуркой. С идеальным
личиком. Она сама напросилась на  убийство.  Она  ходила  в  мини-юбке.  В
двадцать два года ее ноги стали чуть полней, чем у девочек  в  семнадцать.
Ее груди были  так  же  открыты,  как  у  семнадцатилетних.  Но  они  были
изумительно  привлекательны.  Не  так  как  у  тех  семнадцатилетних.  Муж
Светланы на двенадцать лет старше ее, кандидат физико-математических наук.
В институте, где он в свое время сделал карьеру  (потому  как  был  членом
комсомольского бюро и поступил в партию), перестали его  должность,  когда
хлестала волна департизации, субсидировать. Парень  подался  в  бизнес,  с
ходу хорошо заработал в своем кооперативе, обалдел от купюр и, любя  жену,
посылал ее четыре раза в год к морю - и холодному, и жаркому. В результате
- смерть "через насильственное сожжение". "Бусинки" распались на  новеллы.
Все ясно. Все в конце страшно. Секс погубил красивую женщину.
     Не до  сентиментальности!  Ибо  в  сюжетных  сентиментальных  романах
(скажем,  Стерна)  разрушается  логическая   последовательность   событий.
Там-то, со Светой, все логично. Что искала, то нашла.  Не  только  она.  И
муж, оставшийся вдовцом. И дочь, осиротевшая в один  вечер.  Все  логично.
Каждая "бусинка" раскрывает деталь разрушения семьи.
     Романтизировать  красоту  Светы?  Да,  были  в   истории   литературы
романтики. Тоже разрушали логическую последовательность событий.  Гибки  и
свободны их  построения.  Вы  еще  не  читали  "Алмаз  Раджи"  Стивенсона?
Почитайте. И удивитесь, как мистер Роллз оказался единственным  владельцем
алмаза. Всего-то несколько часов прошло с тех пор, как принес он в дом эту
драгоценность. И как изменилось все в его отношении к прошлой жизни!
     Как изменилось, чувствуете, в жизни мужа Светы все, когда он принес в
дом первые шестьдесят тысяч. Света работала машинисткой в фирме  "Заря"  в
те годы, когда ее муж, аспирант, приносил в дом сто двадцать  рублей.  Она
зарабатывала сто восемьдесят -  сто  девяносто.  У  них  не  было  богатых
бабушек и  дедушек.  Мамочка  Светы  была  вечной  учительницей  начальных
классов.   Она   однажды   рассказывала   дочери,   вышедшей   замуж    за
бесперспективного ученого, как один из родителей, показав на нее  (скорее,
на ее стоптанные туфли  и  десятилетние  юбку  и  пиджак),  сказал  своему
балбесу: "Ты хочешь быть такой?!"
     У Светиного мужа родитель был гегемоном  -  слесарь-ударник,  золотые
руки, в "уравнительной системе" получал аж двести двадцать,  так  же,  как
алкаш Букреев, сосед по коммунальной, а затем отдельной двухкомнатки.
     - Витя, - говорил родитель своему сыну, который ни с того ни  с  сего
захотел стать ученым, - если мы купим к  концу  нашей  жизни  какие-нибудь
колеса, ты хоть на могилку приезжай...
     Витя, перепродав какие-то компьютеры, принес  в  дом  вторую  крупную
выручку - сто семь тысяч. Они ее  испуганно  прятали  под  стопки  научных
журналов, в койке, исполненной югославским  пролетариатом,  тогда  еще  не
конфликтовавшем на национальной основе. Койку продала  Фрида,  уехавшая  в
Израиль осваивать новые пустынные земли.
     Представляете, в чем приехала на отдых Света?  Какие  у  нее  были  в
период похолодания чулки? Чем она красилась? Чем душилась?
     "Бусинки",  "бусинки"...  В  поисках  острого  сюжета  -   бусинки...
Стивенсон, потом Киплинг, а затем вдруг Лев Толстой  с  "Хаджи-Муратом"  -
лучшей мировой вещью  (на  мой  взгляд)  после  "Мадам  Бовари".  Киплинг,
оказывается,  учился  у  Толстого.  Творчески,   как   говорят   теоретики
литературы, осваивал предельные ситуации. Или  проще  -  смерть  человека.
Любого человека!


     Но я тогда лазил на карачках, уже обремененный теориями, и искал свою
рукопись. Об убиенной Свете. О расчлененной  красоте.  Холодно  входила  в
сердце  мысль:  зачем  ищешь?  Смерть  в  описании  классиков  трагична  и
поучительна всегда для человека, ибо трепетна и незабываема. А тут  смерть
на бешеном повороте событий. "Кто был никем, тот станет всем".  Не  только
вошедшие "в закон воры", а и кандидаты физико-математических наук  -  дети
гегемонов, могут прятать купюры в рыхлых кроватях, заваливая  их  стопками
никому ненужного чтива.
     Между прочим, откуда берутся  такие  купюры,  если  человек  работает
скромным сторожем? Человеку двадцать семь.  Он  с  усиками  не  моржовыми,
которые   в   большинстве   носят   эти   полугородские,   полудеревенские
захлопотанные на службе чучела, а с усиками и  в  придачу  бородками  а-ля
д'Артаньян; он в майке с лозунгом на английском языке, в шортах китайского
покроя.  Увидев  свои  сто  семьдесят  тысяч,  спрятанными  под  ковром  и
обнародованными на суде, этот с усиками, которого "опознала" девочка, дочь
Светы, дочь, которую Света, выйдя  по  любви,  родила  в  семнадцать  лет,
сказал:
     - Я йей прэдлагал пят тыща за один секс. Зачэм нэ пашла?
     У Светы, на несчастье, было более ста тысяч крупных купюр, спрятанных
под научными изысканиями, как оказалось, напрасными изысканиями Витеньки и
его несчастных коллег.
     Но я  лазил  и  искал  рукопись,  боясь  не  стать  богатым  и  ругал
последними словами гостей, привыкших  приходить  в  мое  отсутствие  после
съемок "на натуре", чтобы распить бутылочку-другую, отойти, как они  любят
говорить, эти великие труженики-актеришки, от "мерзкой действительности".
     Кстати, они часто обращались к моей  рукописи.  Один  из  них,  очень
талантливый документалист, как-то с сожалением даже высказался:
     -  Старик,  зря  ты  замуровал  действительные  факты  в  эту  глупую
художественность. Сейчас читатель  и  зритель  на  нее,  художественность,
плюет... Их ошарашь документом! Бог мой, одно четвертование! Как заткнутся
все эти зрители и читатели! Страшно, старик, с ними спорить. Выпотроши  ее
и все будет - ладушки! Я имею ввиду эту художественность.


     Наконец, я нашел, что искал. Я увидел, что искал. Куски человеческого
мяса. Палец с кольцом. Бывший палец. Бывшие  куски  человеческого  мяса...
Ценные фотографии для истории человечества, которое уже  не  хочет  читать
художественных вещей. Хочет  бежать  глазами  галопом  по  Европам...  Мой
милый, добрый читатель! Я ведь так старательно  разбрасывал  "бусинки"  по
всему белому полю листа! Попробую почитать, что уложил в эти  сто  страниц
убористого  текста.  Что  можно  представить  так,   без   художественного
осмысления? Зачем люди писали когда-то с надрывом? Пришли  новые  времена,
новые "герои", новые читатели?


     Самое удивительное началось, когда я развязал тесемочки у папки.  Что
за наваждение?  Вроде  вытравлены  многие  строчки.  Хорошо  помню,  после
машинистки я очень тщательно вычитал текст.
     Я кинулся к блокноту, где покоилось второе убийство - Ирины. Был чист
и мой блокнот. Тот самый, с которым я ездил и в подвал, где лежала  Ирина,
и к свидетелям. Я все аккуратно тогда записывал. Теперь это все исчезло.
     Попытавшись восстановить блокнот по памяти (шут с ней, с повестью) я,
однако, восстановить ничего не смог. Лишь вспомнил  один  эпизод,  который
горячо  на  совещании  оперативной  группы  обсуждался.  Кто-то   высказал
предположение: "Может убийца Ирины - тот "вор в законе"?
     Они тогда в группе не все знали, что в поселке,  где  было  совершено
убийство, живет такой вор. Этот вор отпущен на волю  в  тот  осенний,  еще
теплый день, когда, теперь убитая, Ирина Г. шла по улице, на которой жила,
в легком коротком платьице. У нее полноватые ноги  в  хороших  заграничных
колготках,  открытая  шея  "необыкновенной  красоты"  (из   протокола)   и
"чуть-чуть большой нос на худощавом лице". "И он положил на нее глаз".
     Об этом рассказывал кому-то (полковнику, подполковнику  или  старшему
лейтенанту) нынешний начальник шахты. Этот начальник знал: по  своей  воле
бывший  "вор  в  законе"  работает  ныне  проходчиком.  Работает   вопреки
воровскому  закону,  запрещающему  работать  (в   знак   протеста   против
жестокости  не  только  по  отношению  к  существующей  системе,  но  и  к
воровскому закону). Предположивший связь между убийством и  новым  жителем
поселка, начальник шахты, однако, защищал этого "вора в законе", ибо  имел
о нем "источники информации" (так он сказал):  вор  был  сейчас  настоящим
ламарем (тружеником), не вел никаких дел  с  забубеханными  (бесшабашными,
разгульными),  тянул  уже  на  идейного  (и  умеющего,   и   склонного   к
перевоспитанию)...


     ...Я горевал, глядя на рукопись и на блокнот. Ясно, кто  это  сделал.
Лю! Но - как? В мое отсутствие, пока я смотрел всю эту муть на  кинорынке?
Да, легко войти в мою коммуналку. Ничего не составляет. Но -  зачем?  Ведь
сто страниц убористого текста не так легко и написать!
     Ладненько, не сделался богачом до этого, на порнухе не выедешь!  Надо
писать об Ирине. Надо восстанавливать блокнот. Особенно те  места  в  нем,
которые  относились  к  мужу  Ирины  -  Ледику.  А  повесть  о   Свете   -
восстановить. Хотя, хотя... Мы  еще  хлебнем  горя  с  такой  жестокостью,
стремительно катящейся на нас. Пусть полежит в таком уничтоженном виде!


     Что Ледик приехал во вторник, мать и отец  знали.  Отцу  позвонил  на
шахту сват. Поручал ли сын ему звонить от своего имени,  потом  так  и  не
выяснили. Хотя, ну какой криминал в этом -  позвонить?  Но  то,  что  сват
предупреждал с тревогой: их сын, Ледик, тут, - это  впоследствии  вошло  в
протокол как "веское доказательство  заранее  спланированного  убийства  и
непринятие мер к его предупреждению".


     Все они звали  до  службы  этого,  теперь  заматерелого,  с  бегающим
взглядом моряка, Л„диком. И теперь между собой тоже звали так.
     Длинные часы - с  утра  вторника  до  вечера  четверга,  когда  Ледик
ввалился в дом  родителей,  конечно,  прошли  и  у  родителей  Ирины  и  у
родителей Ледика в напряжении. Дело в том, что в свое  время  именно  мать
Ледика написала в его  тот  дальний  гарнизон,  что  "твоя  жена,  еще  не
оправившись от родов, позволяет себе кое-что лишнего", с  кем  -  "ты  это
знаешь".
     После этого Ледик за три года ни разу не приехал в отпуск,  может,  и
потому. Хотя его товарищи приезжали частенько.
     Развод - дело решенное, - думали все, в том числе и родители Ирины. И
то, что Ледик пошел после приезда к Ирине, может, не насторожило  мать,  а
заставило ее покаяться: зачем было вмешиваться? Виду она не показала,  как
ей неприятно, когда сын пришел домой в четверг. Был он неприветлив, угрюм.
Мать поняла, как ему больно и неуютно. Потому  он,  видно,  и  ушел  через
некоторое время в сторону нарядной шахты, чтобы встретить отчима.
     В час ночи за ним явилась милиция.
     Следователь Васильев настаивал, чтобы мать все  подробно  рассказала:
как он пришел домой, что делал, что говорил?  Вначале  Ледик  пошел  не  к
вешалке, где надо было повесить флотскую, не  первой  свежести  куртку,  а
почему-то в ванну. Мать не  могла  ответить,  сколько  Ледик  там  пробыл,
лилась или не лилась вода, замывал он там одежду или нет? Лишь помнит:  он
настоял на том, что встретит отца (он звал отчима так)  сам,  у  нарядной.
Они придут вместе, тогда и сядут за стол. "Боже, - повторяла потом она,  -
какой он стал жестокий! Ведь  он  знал  тогда,  что  Ирина  убита,  и  так
спокойно говорил, будто ничего не произошло".
     - Он сказал тебе, что произошло?  -  спрашивала  она  у  мужа,  когда
Ледика увели.
     - Нет.
     - Видишь, мы потеряли сына еще тогда, когда не сумели избавить его от
этой проклятой морской службы. Что они сделали из него!..
     Да, Ледик ничего не сказал ни матери, ни отцу, что случилось  там,  в
доме теперь уже  мертвой  жены.  Он  спокойно  выпил  две  рюмки  коньяка,
спокойно ел, спокойно что-то рассказывал под галдеж телевизора, и спокойно
встал, когда за ним пришли.
     Можно было объяснить это спокойствие. Ведь  подполковник  Струев  уже
встречался с Ледиком. Тогда уже  Ледик  понял,  что  вот-вот  они  за  ним
придут. Но родители-то этого не знали.



                               3. ОПОЗНАНИЕ

     Я видел этот труп тогда. Пожалуй, не найдешь слов, чтобы описать, как
он выглядел. Убита Ирина была бесчеловечно.
     Долго потом думал: как попал на осмотр трупа? И вообще, как  попал  в
центр этой трагической истории. Приехал-то с другим заданием.
     Да, началось все со звонка в мой гостиничный номер  (об  этом  я  уже
говорил). Не хотел бы я приобщиться к делу? - говорили мне по телефону.  -
Мои очерки, статьи в центральных и республиканских  газетах  хорошо  знают
тут, в этом городе.
     - Кто говорит? - спросил я, ничего пока не понимая.
     - Неважно. Через пятнадцать минут за вами заедет машина. Вы готовы?
     - Да, но...
     Там положили трубку. Я подумал, что кто-то из моих друзей  преследует
меня со своими избитыми шутками - розыгрышами и здесь. Однако, когда через
пятнадцать минут за окном загудела  машина  и  я,  выглянув,  увидел,  что
кто-то машет из нее рукой, мне пришлось топать вниз.
     В машине было трое: некто  Сухонин  -  плотный  мужчина  сорока  лет,
одетый в гражданское (представился полковником),  худой  и  рябой  старший
лейтенант Васильев и подполковник...
     Я не расслышал его фамилии.
     - Мы члены оперативно-розыскной  группы...  Трое  из  одиннадцати,  -
сказал полковник. - Я думаю, вы не возражаете взглянуть в глаза правде?  -
Он так сказал, то ли с иронией, то ли со своим смыслом. - Вы пишете  порой
по протоколам? Я это чувствую.
     - Как знать, - возразил за меня подполковник. - Я бы так  категорично
не говорил. Иногда бывает - глубоко копается.
     Чего это они? Издеваются?
     Обычно считается, что старший в форме говорит разумнее тех, кто  ниже
по чину. Старший, конечно, младшего и поправляет. А тут вышло наоборот.
     Мы уже мчались в машине. Водитель резко тормознул. Что хотел  сказать
за меня подполковник, я не услышал. Сам, однако, не осмелился  вступить  в
разговор: все-таки ехали на задание. Два старших чина сидели теперь молча,
отвернувшись друг от друга и, следовательно,  от  меня.  Я  только  теперь
догадался, что им поручено развлекать меня и наставлять на путь  истинный.
Этим  будет  заниматься,  естественно,  старший  лейтенант  Васильев.  Ему
поручили опекать меня и каким-то образом подталкивать к  уже  выработанной
ими версии.
     Пока мы шли к месту, где лежала  убитая,  Васильев  рассказывал,  как
обнаружили труп.


     Для меня, пишущего на уголовные темы, всегда  болезненно  глядеть  на
горе людей - некогда праздных, а теперь присутствующих при  сем  при  том.
Совсем разные. С апломбом, тихие, молчуны, говоруны, здесь они  одинаковы.
Я, однако, к сожалению, никогда не  вижу  этих  людей,  толпящихся  вокруг
убитых, насильно повешенных, зарезанных, с оторванными  ушами,  выколотыми
глазами. Я тогда отсутствую. Я думаю: а вдруг так со мной? Естественно,  и
в тот раз я был собой, не видел никого, не видел Лю, которая, оказывается,
была там тогда. Позже, когда она мне передала мой разговор с  полковником,
я припоминал, кто  там  был  из  женщин.  И,  знаете,  я  так  и  не  смог
определить, кто из них была Лю.
     Я видел мать Ледика. Почему-то полковник Сухонин пустил ее в то  утро
к Ирине. Может, потому, что все здесь, в этом поселке городского типа, раз
и навсегда живут по своим законам. Кому-то можно  заходить  в  магазины  с
тыльной стороны, заходить в подсобки, где есть икра, балык, вино,  краска,
шубы, норковые воротнички... В  аптеках,  поликлиниках,  больницах  кто-то
беспрепятственно возьмет всякие лекарства, вплоть до наркотиков... И здесь
- всем свое. Я понял: мать Ледика всюду вхожа, и если бы она не  была  его
матерью, ее бы сюда впустили без всякого.
     Это была еще не старая, но и не такая молодая, женщина сорока пяти  -
пятидесяти лет, убитая горем. Полные ноги плохо  держали  эт