от  сына.
Предполагал: сегодня узнается - Леонид или позвонит, или приедет домой. По
своей мужской логике Константин Иванович прикидывал, что сегодня у молодых
наступит конец разборам и переборам. Придут к чему-то,  найдут  только  им
нужное. Или будут вместе, или разлетятся.
     Эти три года, занятый  донельзя  на  своей  работе,  конечно  же,  он
переживал за все то, что делалось  рядом  и  касалось  пасынка.  Казалось,
права супруга, которая точила за то, что он дал волю  тому.  Волю  выбора.
Выбор в эти годы делают, как правило, умные родители. И если сын потом  не
попадает ни в какие истории, то не такие дурные, выходит, родители. А если
он мечется, ищет свой путь, натыкаясь на общее равнодушие - какая же  цена
родительской опеки? Тем более, в такое смутное время...
     Вроде все она предвидела и в другом.  Ведь  как  уговаривала  Леньку:
пусть  придет  Ириша   в   поликлинику.   Неужели   под   непосредственным
руководством матери не сделали бы того, что должны были сделать? Не  будет
рожать! Ха-ха! Да таких, нерожающих, побывавших у них  с  первым  абортом,
ныне половина поселка! Это раньше дрожали над честью. Теперь она никого не
интересует. Лишь бы все было аккуратно.
     Леня настоял на женитьбе. Константин Иванович его поддержал.
     После ухода из дому невестки было  всполошился,  но  жена  успокоила:
побесится, и все станет на  место.  Чем  мы  ей  не  угодили?  Стараешься,
разрываешься, она же - фокусы!
     Теперь, думал Константин  Иванович,  вышагивая  к  директору,  -  все
станет на свои места. Ленька  сам  решит.  Или  так,  или  эдак.  Тяжесть,
которую носил Константин Иванович  все  последнее  время,  как  бы  спала,
разбилась.
     Начальник шахты, однокашник Константина Ивановича,  Колька  Селезнев,
был в кабинете один. Он вышел из-за стола,  поздоровался  за  руку.  Потом
закрыл кабинет на ключ и указал на стул, что  был  напротив:  туда  обычно
садился, принимая важных  гостей.  Костя  тут  обычно  сидел,  когда  они,
чуточку поддатые, играли  в  шахматы,  обзывая  друг  друга  козлами,  при
неточных ходах или их затягивании.
     Вся какая-то суетливая торжественность сразу  стала  для  Константина
Ивановича подозрительной, и он пока не садился.
     - Сядь!  -  прикрикнул  Колька.  -  Слушай,   вот   ты   мне   всегда
рассказывал...
     - Что я тебе рассказывал? - Свою смуту Константин Иванович сдерживал.
     - Рассказывал о невестке. Что  она  на  твое  предложение  вернуться,
заявила - никогда! Что сын твой тряпка, маменькин сыночек...
     - Погоди, ты к чему это?
     - Нет, ты говорил мне об этом?
     - Ну говорил!
     - И она так тебе отвечала?
     - Ну, так и отвечала.
     - Видишь, - Селезнев, маленького роста пузырь, наперся своим  животом
в плечо Константина Ивановича, - а ты говоришь! И что, неправда?  Ведь  ты
тогда сам выкинул со свадьбы того пакостника, который за женой твоего сына
волочился еще пацаном...
     - Ну, было и это.
     - И что? Ленька твой - ни гу-гу? Не встрепенулся, не  покачнулся?  Ты
когда-нибудь видел, чтобы он кого пальцем тронул?
     - Не видел.
     - И никто не видел. При такой-то силище!
     Константин Иванович теперь только сел, заглядывая  в  хитрое  круглое
лицо друга.
     - Ч„ ты темнишь-то? Жена, что ли, позвонила?  Леньку  встретила?  Ч„,
он, буянит дома?
     - Ага, буянит! Если бы... Он тебя пошел встречать. Гляди, у  нарядной
маячит...
     Константин Иванович подошел к окну и поглядел.
     - Не вижу... Ты его будешь агитировать к себе?
     Селезнев встал и пробурчал:
     - Подумаем.
     Весь вид у него был какой-то - не поймешь,  что  хотел  сказать  этим
своим вызовом. Позже Константин Иванович понял: уже тогда Колька  Селезнев
знал об убийстве. Знал и ничего не сказал. Обидно!
     Константин Иванович, думая о встрече с сыном (ну пусть отчим,  однако
с трех лет воспитывал!), ловко перепрыгивал ступеньки. Почему-то  вспомнил
день рождения внучки. Он  тогда  прибежал  к  свату,  выпили,  обнимались,
радовались. Наивно, однако, полагал, что ребенок объединит две семьи. Сват
сказал Константину Ивановичу за столом: у жены твоей  под  рукой  какие-то
факты, будто Ириша чужого вам подсунет. Откуда она взяла все это?
     Константин Иванович спрашивал ее потом, действительно,  откуда  такие
сведения? Только головой качала.
     - Тебе расскажи, так ты - как зверь! Накинешься... на нее!
     Нет, он не зверь. Но состояние было отвратительное. Так  и  казалось:
все смотрят и думают о нем и служившем теперь сыне  с  издевкой  -  не  их
ребенок! Ведь чужая внучка.
     "Теперь, думалось, не моя забота. Он взрослый. Будут жить - ладно. Не
будут - тоже их дело. Я вмешиваться не стану".


     Если бы Ледик и сказал при встрече  у  нарядной:  с  ним  только  что
разговаривал  следователь,  Константин  Иванович  все  равно  не  смог  бы
представить, о ком говорит сын. Он был неузнаваем,  этот  сынок,  которого
отец не видел три года. Руку жал  крепко,  что-то  бормотал,  а  вот  дать
обнять себя не позволил или не захотел.  Это  Константин  Иванович  хорошо
потом проанализировал. Следователю же Константин Иванович наедине заявил:
     - Бросьте ему шить дело! Я не верю, слышите! Не верю. Тут  -  совсем,
наверное, другое.
     "Что  другое?"  -  "Этого  сразу  не  понять"...  -  "Расскажите,   -
подполковник был терпелив, - прикинем, подумаем"...
     - Это вот так, сразу?
     - Дело не терпит, если о чем-то догадываетесь.
     - Только не Леня. Только не он.
     Константин Иванович стоял на своем и  когда  вызвали  к  Сухонину,  и
когда пригласили в отдел горкома.
     - Вы - коммунист, - сказали ему, - сопли не распускайте. Ваш  пасынок
это проделал. Познакомьтесь, как член партии, что прислали из части вашего
пасынка, тогда не будете защищать!
     Он читал все, что в бумагах написано. И сонно, - вызвали после смены,
"покою и ночью не дают", - ни с чем не соглашался.
     Ледик тогда отстранил его от двери и глухо произнес: "Это за мной".
     Ну и что? Что это значит? Он?! Почему?! Если его уже  предупредили  -
была же первая встреча со Струевым - он так и сказал: "Это за мной".
     - Что верно, то верно, - сказал ему подполковник,  когда  из  горкома
партии Константина Ивановича подвезли к нему. - Вы вправе  так  сказать...
Пожалуйста, посидите, я освобожусь скоро...
     И этим подполковник как-то успокоил. Такого не спешащего,  в  полночь
работающего без роздыху, Константин Иванович и застал Струева. Всю ночь на
столе у Струева при невообразимо громадном ворохе бумаг  стучала  видавшая
виды машинка. Несколько раз Струев пользовался автомашиной,  которая  была
одна на весь отдел. И начальник  сочувственно  всякий  раз  приказывал  по
телефону - выдать. Дисплеи, компьютеры, телефаксы...  Чушь  собачья!  Пока
это - голубая мечта. Струев, теперь вот прибыв на  дребезжащей  автомашине
из морга, сидел и ждал кофе, который готовил Васильев. Константин Иванович
пристроился поближе к окну.
     Полковник Сухонин сегодня дежурил. Ноги  Струева  перешагивал,  когда
звонили и  когда  полковник  тянулся  к  телефону.  При  этом  не  уставал
наставлять Васильева: главное - не упустить мелочей, короче,  организовать
свой труд!..  И  теперь,  попивая  кофе,  полковник  Сухонин  сочувствовал
Константину Ивановичу, изъявившему желание явиться к Струеву и показать  -
или рассказать - все, что касается дела. Сейчас разберется подполковник  и
поговорит! -  пообещал  он  гостю.  -  Мы  понимаем,  что  вы,  Константин
Иванович, депутат Верховного Совета республики. Мы не  хотим,  чтобы  ваше
имя фигурировало. Но так тоже нельзя: "Нет, ничего пасынок сделать  такого
не мог!" Так же у нас с любым делом будет глухо.
     Это полковник говорил вроде за Струева: тот, после нескольких слов  в
адрес гостя, уткнулся в бумаги и молчал.
     - Кончай, Саня, бузить, - наконец,  выговорил  полковник  Струеву.  -
Прими опять человека. Ну чего ты сегодня не в духе? Наташка, что ли,  дома
не ночевала?
     - Ей девятнадцать лет, - пробурчал  Струев.  -  Она  свое  отбоялась.
Пусть что хочет, то и делает.
     - А вот это  ты  зря,  Санек.  -  Полковник  Сухонин  называл  своего
подчиненного   "Саньком"   в   исключительных   случаях.   Теперь   случай
представился. Тяжелое дело попало Струеву. Да еще  эти  незаконченные  три
дела, по которым управление уже давно теребят наверху.
     - Видите,  чем  все  кончается?  Поехали,  а  "вора-то  в  законе"  -
нетути... - Полковник легко  и  как-то  плавно  повернулся  к  Константину
Ивановичу. - Теперь и  с  вашим  пасынком  осложнилось...  Наверное,  свои
пырнули... Я имею в виду вашу невестку...
     - Ни за что не пыряют, - поднял, наконец, голову от бумаг Струев.
     - Нет, ты явно что-то скрываешь... Ну признайся? Все-таки  Наташа?  -
засмеялся приятно Сухонин, уже обращаясь к подчиненному.
     У Струева дочь Наташа действительно в последнее время часто не ночует
дома. Она ночует в  аспирантском  общежитии,  где  у  ее  жениха  довольно
приличная гостинка.  Аспирант,  говорят,  талантлив.  Ему  прочат  большое
будущее. Ему бы, конечно, перебраться из своей аспирантской  гостинки,  но
не ткнешься к подполковнику Струеву. У  него  "хрущевка"  -  тридцать  два
метра с совмещенным санузлом. Полковник  ходил  к  нему  в  гости  и  даже
поклялся  костьми  лечь,  но  квартиру  на   четверых   (у   Струева   еще
сынок-десятиклассник) выбить. Увы! По-прежнему Струев шагает  после  таких
вот бдений в свою "хрущовку", где отдохнуть ему  не  дают  дети  со  своей
жизнью, давно уже  взрослой  жизнью.  Как  было  хорошо,  когда  они  были
маленькими.  Послушные,  умненькие.  И  когда  они  делаются  непокорными,
всевластными!
     Вопрос "ни за что не пыряют" повис  в  воздухе,  так  как  полковника
Сухонина вытребовали на его  служебное  место,  он  ушел,  на  ходу  давая
какие-то указания насчет последнего дела и все  повторял,  качая  головой:
"Ах, Саня, Саня! Поменьше бы ты в оппозицию  лез!  Выполнять-то  последнее
указание нам с тобой придется"...
     - Последнее указание - закон! - повысил голос Струев. - И я не  пойму
потому...  Что  должен  делать?  Как?..  Ну  чего  вы  смотрите  на  меня,
Константин Иванович? Я же вас уже вызывал... Что еще?



                            7. МЕСТЬ ЗА МЕСТЬ

     С первых дней здесь, в этом страшном аду, Ледик почувствовал себя  не
человеком.
     - Вы все ничем мне не поможете, - сказал отчиму и  матери.  -  Я  тут
пропаду. Вы не встречались с зэками, и я вам не желаю с ними встретиться.
     Уже потом оттаял немного, и ему не раз приходило в голову:  все,  что
видел за последнее время вокруг себя, все, что случилось с ним, - такого в
свете не бывает, это неправда, это тяжелый сон, это вырванный откуда-то  и
чей-то кусок жизни.
     Не совершил он никакого преступления. Как многие тут, с  которыми  он
встречался. И что? Здесь ко всем - ненавистны. И к правым, и к  виноватым.
Он видел человека, который чудом не убил людей.  Они  живы.  Но  ему  дали
пятнадцать. Вел он себя нормально. Ел, оправлялся. Долго присматривался  к
Ледику и сказал:
     - Пацан! Чего шугаешь от себя всех? Были бы у меня, скажем,  старики.
И мне до конца хватило бы счастья, чтобы - поближе к ним. Они со мной, а я
с ними! И я бы... Я бы после каждой встречи с ними был месяц рад...
     Когда-то Ледик читал разное про людей, попавших в тюрьму, и думал: ну
и  пусть  сидят,  раз  сделали!  Этого  человека  было   жалко.   И   ему,
единственному, он рассказывал, что же произошло  там,  в  доме  его  жены,
когда он вернулся за ней из детского садика, чтобы пойти вместе и  забрать
дочь Катю. Конечно, Ледик тогда, по дороге  к  Ирине,  в  тамошней  пивной
хорошо поддал. От обиды. Неужели за эти дни они  с  женой  не  сблизились?
Ударил ее в припадке ревности, было. Если откровенно, Ледик же знал,  кому
она впервые... Одним словом, кто и во время его флотской  службы  к  Ирине
ходил. Ему писали... Ударил!.. Но до этого все шло к примирению. Катька же
не виновата! У нее должен быть отец!
     - Иркой  звали?  -  Вернул  Ледика  к  рассказу  не  убивший  убийца:
всхлипывал моряк, перестал исповедываться. - Хорошее имя. Я тоже  когда-то
хотел, чтобы мою женщину звали Ириной.
     Вытирая большой грязной ладонью глаза, Ледик спросил:
     - А за что все-таки тебе пятнадцать, плюс пять?
     - Долго рассказывать.
     - Расскажи... А я тебе... В другой раз. Теперь - не могу!


     ...Пятьдесят пять лет мужику. Того, кого  хотел  прикончить...  Одним
словом, тот шел всю жизнь неподалеку от его теперь покойных родителей. Тот
гад  и  запихнул  их  в  свое  время  на  север  -   "раскулачил".   Какое
раскулачивание?  Жили-то  родители  -  как  все.  Самовар  лишь,  когда-то
купленный дедом, и отличал. Самовар был большой, говорили серебряный. Этот
самовар и нашли родители у того  горлопана,  вернувшись  с  выселок.  Отец
сказал:
     - Отдай!
     А тот, уже в начальстве ходивший, вызверился:
     - Опять туда схотел?
     И - загнал родителей вновь в мокрую и холодную тьмутаракань.
     Сыночка своего родитель учил так:  стену  лбом  не  расшибешь.  Чтобы
лучше стало, - притихни. От нас откажись. Але его, сукиного сына,  вздерни
властью, которую получишь, выучившись.
     И учился тот, кто сейчас получил пятнадцать плюс  пять.  Доучился  до
власти. Стал каким-то главным. Но и тот, кому  месть  вынашивал  (батя  на
фронте  в  сорок  четвертом  полег,  маманя  померла   своей   смертью   в
тьмутаракани  тремя  годами  позже),  шел  вгору.  Жесток  был.  В   войну
председателем по броне оставался. Кнутом выгонял на поле стариков,  детных
баб. За что орден отхватил и депутатом стал. А уж перед самой акцией мести
узнал этот, теперь тоже главный, звезду его враг получил. И оттянул месть.
     Месть он продумал еще год назад. Взял командировку (что и подвело)  в
другую, совсем далекую область. Слетал туда. Ночью на чужой машине приехал
в бывшее родное село отца и матери. Рука-то на гада не  поднялась!  Поднял
тот шум на всю округу. Связали  уж  не  молодца,  а  старца,  осиротившего
бесплодную жену...
     - Они меня мордовали долго, чтобы я признался  и  согласился.  Не  на
него, дескать, руку поднял -  на  сам  колхозный  строй,  который  выводил
достойных людей  к  власти.  А  всех  тех,  кто  лодырничал,  этот  строй,
естественно, ставил на колени, заставляя силком работать. И твои родители,
выходит, попали под эту статью.
     - Меня тоже каждый день ставят на колени... Чтобы признался, вину  на
себя взял.
     - По линии, значит, идешь.
     - По какой еще линии?
     - По той самой... Того председателя всегда тянули вгору по линии.  По
линии их указаний. Уж, наверно, придумали - вышку сунуть.  Но  пусть  сами
становятся к стенке! - ребром ладони рубанул по цементному  полу.  -  Сижу
как крот в своей норе. А папаня лежит в сырой земле за эту власть, которая
вышками разбрасывается... Не смей соглашаться с ними!
     - Катьку до слез жалко. Как она без отца будет?


     ...А девочка у  Ледика  -  Катя  -  была  крепенькой,  черноглазой  и
черноволосой. Она его никогда не видела, и как ей о нем говорили взрослые,
она его так и воспринимала. Бурного восторга они ей не влили, это она сама
была такой восторженной. Они ее научили сверлить глазками чужих людей. Она
внимательно  его  всего  и   сверлила   глазками,   иногда   притрагиваясь
внимательно ручкой то к ноге, то к руке, то к лицу, когда он становился на
колени. Ручка ее была пухленькой, она то гладила его по щеке, то по плечу,
а когда кто-то на нее из  них,  двоих  взрослых,  смотрел  -  ручка  сразу
отскакивала. Стеснялась? Или боялась?
     Ледик испытывал сложные чувства. То хотелось ему Катьку поставить  на
пол, то приласкать. Скорее  всего  его  удерживало  положение,  в  котором
очутился.  Ведь  не  уйдешь  отсюда  вот  так  просто,  оставив   девочку,
признавшую в тебе своего отца.
     - Ты быв в командиовкэ?
     - Да в какой я там был командировке? Я, видишь же, служил.
     - Слузив?
     - Да. - Ледик подтолкнул ногой свой чемодан, нагнулся вместе с ней  к
нему и стал открывать. Открывать замок одной  рукой  было  неловко,  ручка
покоилась в большой его правой руке, и он открывал замок левой рукой.
     - Ты дерзы от так, - показала Катя на чемодан и тут  же  нагнулась  к
чемодану и одной, свободной своей рукой стала поворачивать его к  нему.  -
Ух, ух, какой он каплизный... Попай ключиком?
     - Не попал.
     - Не тоопись, - серьезно посоветовала она. - А то поокутишь мимо и не
попадешь. Видишь, у нас есть бойшой чемодан, он поокучивается и без толку.
     - Справимся, - пообещал Ледик.
     - Деушка тоже спявьяется. Он ловкенько щелкнет, и вся капуста...
     - А мы тоже щелкнем.
     Невольно при новом движении попытался вынуть ручку из своей руки,  но
замерла, напряглась, и он почувствовал, как Катя испугалась.


     Почему он остался на эти дни у  жены?  Да,  видимо,  вот  и  поэтому.
Приехав, он еще не понимал - до встречи с  этой  девочкой  -  что  у  него
отняли ответственность за эту маленькую жизнь. Не они - мать и  отец  этой
хрупкой девочки, решали судьбу - и свою, и ее, -  решали  за  них,  решало
большое  государство.  Все  знающее,  все  понимающее.  Обросшее  великими
лозунгами защиты Отечества. Но многого  не  предусмотревшего,  когда  речь
идет о конкретном защитнике.
     Слишком  сложным  оказалось  потом  все  уладить.  Все  каялись,  все
плакали. И особенно убивался отец Ирины. "Как же я мог  это  все  оставить
так! Старое я решето!" Между прочим, об отце Ирины Ледик  рассказал  потом
Струеву. Вдруг тесть  явился  непрошенно.  Ледик  в  тот  час  выбирал  из
чемодана подарки. Конечно, он купил кое-что и для Ирины, и для  Кати.  Был
уверен, что зайдет. Тесть оглядел Ледика, тот смущенно  встал  с  колен  -
стоял же у чемодана. Ирина встала решительно между отцом и Ледиком: что-то
уж слишком долго разглядывали они друг друга. Неуступчивы были!
     - Дед, - сказала Катя, как бы выводя всех из оцепенения, - цто же  ты
так стоис? Виишь, как у нас появился гость? Ты цто, озабыл моего папу? Это
же мой папа!
     Ледик вновь нагнулся к чемодану, закрыл его, приподнял  зачем-то.  Он
поискал глазами, куда положил свою бескозырку. Катя, оказывается, прикрыла
ее полотенцем  -  чтобы  случайно  не  замаралась.  Ледик  медленно  надел
бескозырку, взял в руки чемодан.
     - Мама, - прошептала Катя, - он зе уйдет!
     - Ты погоди, - сказал отец Ирины. - Ну чего ты сразу лезешь на  дыбы!
И ты тоже... - Посмотрел в сторону дочери. - Выходит, вроде я ваш враг?
     - Не враг ты, отец. Пока - лишний... Дай нам самим разобраться...
     После того, как он рассказал обо всем этом - ну почему остался в доме
жены и почему не ушел оттуда (как же, если Ирина  так  сказала?  ведь  она
тоже имеет права на меня!), Струев спросил:
     - А дневник Ирина когда-нибудь вам показывала свой?
     - Дневник? Какой дневник?
     Нет, он не знал о ее дневнике.
     Он знал другое. Знал  ее  кокетство,  слезы.  Не  знал,  почему  -  у
двери... Не знал, как доказать, что он не убийца... Они докажут. По линии.
Идиологической, политической. Он знал настоящую любовь - секс.  Этому  его
научила контр-адмиральша. Он связался с ее племянницей  -  Верой,  которая
приехала в дальний гарнизон на летние каникулы... Вера потом  вышла  замуж
за сорокалетнего лысого старшего офицера. Назло Ледику. Он же  говорил  ей
все время, что с женой - пошло к концу. А потом вдруг сказал, что об Ирине
думает все время. И чем ближе к концу демобилизации, тем чаще дышится.
     Вера, Вера... Когда он зашел в дом жены,  подумал:  "Неужели  из  той
Ирки  вышла  такая  классная  баба?"  Идет  по  улице  -  конечно,  мужики
оглядываются. У нее были теперь большие карие глаза, щеки с ямочками.  Вся
она - в меру. Вся она, - как бы  прикидывал  по-своему  Ледик,  -  в  меру
полненькая, в ме