змея,  кобра,
встре-тится на пути человеку, не тронет ее,  а  лишь  поклонится  и  уступит
дорогу.
     Каких только чудес нет на свете.  Насколько  все  это  верно,  кто  его
знает. Мир велик, а человеку не все дано  знать.  Вот  и  подумалось,  когда
хотел пристукнуть камнем лису: а что, если в ней отныне душа Казангапа? Что,
если, переселившись в лису, пришел Казангап к своему лучшему  другу,  потому
что в мазанке после его смерти пусто, безлюдно, тоскливо?.. "Из ума  выживаю
никак! - укорял он себя.- И как может такое придуматься?  Тьфу  ты!  Оглупел
вконец!"
     И все-таки, подступая осторожно к лисице,  он  говорил  ей,  точно  она
могла понимать его речь:
     - Ты иди, не место тебе здесь, иди к себе в степь. Слышишь?  Иди,  иди.
Только не туда - там собаки. Ступай с богом, иди себе в степь.
     Лисица повернулась и потрусила прочь. Раз-два оглянувшись, она  исчезла
во тьме.
     Между  тем  к  разъезду  подходил  очередной  железнодорожный   состав.
Погромыхивая, поезд посте-пенно замедлил ход, неся с  собой  мерцающую  мглу
движения - летучую пыль  над  верхами  вагонов.  Когда  он  остановился,  из
локомотива, сдержанно гудящего  холостыми  оборотами  двигателей,  выгля-нул
машинист:
     - Эй, Едике, Буранный, ассалам алейкум!
     - Алеейкум ассалам!
     Едигей задрал голову, чтобы получше разглядеть, кто бы это мог быть. На
этой трассе они все знали друг друга, свой оказался парень. С ним и  передал
Едигей, чтобы на Кумбеле, на узловой станции, где жила Айзада, сообщили ей о
смерти отца. Машинист охотно согласился выполнить эту просьбу из уважения  к
памяти Казангапа, тем более на Кумбеле пересмена поездных бригад,  и  обещал
даже на обратном пути подвезти Айзаду с семьей,  если  она  к  тому  времени
поспеет.
     Человек был надежный. Едигей почувствовал даже облегчение. Значит, одно
дело сделано.
     Поезд тронулся через несколько минут, и, прощаясь с машинистом,  Едигей
увидел, что кто-то долговязый шел к нему краем  полотна,  вдоль  набирающего
ход состава. Едигей вгляделся, то был Эдильбай.
     Пока Едигей сдавал смену, пока они с  Длинным  Эдильбаем  поговорили  о
случившемся,  повздыхали,  повспоминали   Казангапа,   на   Боранлы-Буранный
вкатилась и разминулась здесь еще пара поездов. И  когда,  освободившись  от
всех этих дел, Едигей  пошел  домой,  вспомнил  по  дороге  наконец-то,  что
позабыл  давеча  напомнить  жене,  вернее  посоветоваться,  как   же   быть,
дочерям-то своим да зятьям как сообщить о  кончине  старика  Казангапа.  Две
замужние дочери Едигея жили  совсем  в  другой  стороне  -  под  Кзыл-Ордой.
Старшая в рисоводческом совхозе, муж ее тракторист. Младшая жила вначале  на
станции под Казалинском, потом переехала с семьей поближе к сестре, в тот же
совхоз, муж ее работал шофером. И хотя  Казангап  не  приходился  им  родным
человеком,  на  похороны  которого  полагается  непременно  прибыть,  Едигей
считал, что Казангап был для  них  дороже,  чем  любой  другой  родственник.
Дочери народились при нем  в  Боранлы-Буранном.  Здесь  выросли,  учились  в
школе, в станционном интернате в Кумбеле, куда отвозили их поочередно то сам
Едигей, то Казангап. Вспомнил девчушек. Вспомнил,  как  на  каникулы  или  с
каникул возили их верхом на  верблюде.  Младшая  впереди,  отец  посередине,
старшая сзади - и поехали все втроем. Часа три, а зимой так и дольше, рысцой
размашистой бежал Каранар от Боранлы-Буранного до Кумбеля.  А  когда  Едигею
некогда было, отвозил их Казангап. Он был им как  отец.  Едигей  решил,  что
утром надо дать им телеграмму, а там как сумеют... Но пусть знают,  что  нет
больше старика Казангапа...
     Потом он шел и думал о том, что утром  перво-наперво  надо  пригнать  с
выпаса  своего  Каранара,  очень  он  нужен  будет.  Умереть  не  просто,  а
похоронить  человека  честь  по  чести   в   этом   мире   тоже   нелегко...
Обнаруживается всегда, что того нет, этого нет, что  все  нужно  добывать  в
спешном порядке, начиная от савана и кончая дровами для поминок.
     Именно в тот момент в воздухе что-то колыхнулось, напомнило, как бывало
на фронте, отдален-ный удар мощной взрывной волны, и земля содрогнулась  под
ногами. И он увидел прямо перед собой, как далеко в степи,  в  той  стороне,
где располагался,  насколько  ему  было  известно,  Сарозек-ский  космодром,
что-то взлетело  в  небо  сплошь  пламенеющим,  вырастающим  ввысь  огненным
смерчем. И оторопел - в космос поднималась ракета. Такого он еще никогда  не
видывал. Он знал, как все сарозекцы, о существовании космодрома Сары-Озек-1,
то было отсюда километрах  в  сорока  или  чуть  поменьше,  знал,  что  туда
проброшена  отдельная  железнодорожная  ветка  от  станции   Тогрек-Там,   и
рассказывали даже, что в той стороне в степи возник большой город с большими
магазинами, слышал бесконечно по радио, в  разговорах,  читал  в  газетах  о
космонавтах, о космических полетах. Все это происходило  где-то  поблизости,
во всяком случае, на концерте самодеятельности в областном городе,  где  жил
Сабитжан, а город этот находился куда дальше -  около  полутора  суток  езды
поездом,- детишки хором пели песенку о том, что они самые счастливые дети на
свете, потому что дяди космонавты уходят в космос с их земли;  но  поскольку
все, что окружало космодром, считалось закрытой зоной, Едигей, живя  не  так
далеко от этих мест, довольствовался тем, что слышал и узнавал  стороной.  И
вот  впервые  наблюдал  воочию,  как  стремительно  вздымалась  в   бушующем
напряженном пламени, озаряя округу трепещущими сполохами света,  космическая
ракета в темную, звездную высь. Едигею стало не  по  себе  -  неужто  в  том
огнище сидит человек? Один или двое? И  почему,  постоянно  живя  здесь,  он
никогда раньше не видел момента  взлета,  ведь  сколько  раз  уже  летели  в
космос, со счета собьешься. Может быть, в те разы корабли улетали днем.  При
солнечном свете с такого расстояния вряд ли что различишь. А этот-то  почему
рванул ночью? Значит, к спеху или так положено? А возможно,  он  поднимается
от земли ночью, а там сразу попадает в день?  Сабитжан  как-то  рассказывал,
словно сам там  побывал,  что  в  космосе  будто  бы  через  каждые  полчаса
сменяются день и ночь. Надо порасспросить  Сабитжана.  Сабитжан  все  знает.
Очень  уж  хочется  ему  быть  всезнающим,  важным  человеком.  Как-никак  в
областном городе работает. Ну не прикидывался бы. К чему? Кто ты есть, тем и
будь. "Я с тем-то был, с большим  человеком,  я  тому-то  то-то  сказал".  А
Длинный Эдильбай рассказывал - попал он к нему как-то раз на службу.  Только
и бегает, говорит, наш Сабитжан от телефонов к дверям кабинета  в  приемной,
только  успевает:   "Слушаюсь,   Альжапар   Кахарманович!   Есть,   Альжапар
Кахарманович! Сию минуту, Альжапар Кахарманович!" А тот, говорит, сидит  там
в кабинете и  все  кнопками  погоняет.  Так  и  не  поговорили  между  собой
толком... Вот такой он, говорит, оказался, наш землячок боранлинский. Да бог
с ним, какой уж есть... Жаль только Казангапа. Он ведь  очень  переживал  за
сына. До самых последних дней не говорил о нем ничего худого. Переехал  даже
было в город к сыну да снохе  на  житье,  сами  же  его  упросили,  сами  же
увозили, а что получилось... Ну, это отдельный разговор...
     С такими мыслями уходил Едигей той глубокой ночью, проводив космическую
ракету до самого полного ее исчезновения. Долго следил он за этим  чудом.  И
когда огненный корабль, все сжимаясь и уменьшаясь, канул  в  черную  бездну,
превратившись в  белую  туманную  точечку,  он  покрутил  головой  и  пошел,
испытывая странные, противоречивые чувства. Восхищаясь увиденным, он в то же
время понимал, что для него это постороннее дело, вызывающее и  удивление  и
страх. Вспомнилась при этом вдруг та лисица, которая  прибегала  к  железной
дороге. Каково-то ей стало, когда застиг ее в  пустой  степи  этот  смерч  в
небе. Не знала, наверно, куда себя девать...
     Но сам-то он,  Буранный  Едигей,  свидетель  ночного  взлета  ракеты  в
космос, не подозревал, да и не полагалось ему знать, что то был  экстренный,
аварийный вылет космического корабля с космонав-том - без  всяких  торжеств,
журналистов и рапортов, в связи с чрезвычайным происшествием на  космической
станции  "Паритет",  находившейся  уже  более  полутора  лет  по  совместной
советско-американской программе на орбите,  условно  называемой  "Трамплин".
Откуда Едигею было знать обо всем этом. Не подозревал он и о  том,  что  это
событие коснется и его, его жизни, и  не  просто  по  причине  нерасторжимой
связи человека и человечества в их всеобщем значении, а самым  конкретным  и
прямым образом. Тем более не знал он и не мог  предполагать,  что  некоторое
время спустя вслед за кораблем, стартовавшим с Сары-Озека, на  другом  конце
планеты, в Неваде, поднялся с  космодрома  американский  корабль  с  той  же
задачей, на ту же станцию "Паритет", на ту же орбиту "Трамп-лин",  только  с
иным ходом обращения.
     Корабли  были  срочно  посланы  в  космос  по  команде,  поступившей  с
научно-исследовательского авианосца "Конвенция", являвшегося плавучей  базой
объединенного советско-американского центра управления программы "Демиург".
     Авианосец   "Конвенция"   находился   в   районе   своего   постоянного
местопребывания - в Тихом  океане,  южнее  Алеутских  островов,  в  квадрате
примерно  на  одинаковом  расстоянии  от   Владивостока   и   Сан-Франциско.
Объединенный центр управления - Обценупр - в это время напряженно следил  за
выходом  обоих  кораблей  на  орбиту  "Трамплин".  Пока  все  шло   успешно.
Предстояли  маневры  по  стыковке  с  комплексом  "Паритет".   Задача   была
наисложнейшая, стыковка должна была  происходить  не  последовательно,  одна
вслед за  другой  с  необходимым  интервалом  очередности,  а  одновременно,
совершенно  синхронно  с  двух  разных  подходов  к  станции.  "Паритет"  не
реагировал на сигналы Обценупра с "Конвенции" уже свыше двенадцати часов, не
реагировал он и на сигналы кораблей, идущих к нему на стыковку... Предстояло
выяснить, что произошло с экипажем "Паритета".

II

     Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток...
     По сторонам от железной дороги в этих краях  лежали  великие  пустынные
пространства - Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей.
     В этих краях  любые  расстояния  измерялись  применительно  к  железной
дороге, как от Гринвичского меридиана...
     А поезда шли с востока на запад и с запада на восток...

     От разъезда Боранлы-Буранный до родового найманского кладбища Ана-Бейит
было по меньшей мере километров тридцать в сторону от железной дороги, и  то
при условии, если путь держать напря-мик, наугад по сарозекам.  Если  же  не
рисковать, чтобы не заплутаться, случаем, в степи, то  лучше  ехать  обычной
колеей, что все время сопутствует железной дороге, но  тогда  расстояние  до
кладбища еще больше увеличится. Придется делать добрый крюк до  поворота  от
Кыйсыксайской пади на Ана-Бейит. Иного выхода нет. Вот и получается в лучшем
случае тридцать верст в один конец да столько же в другой. Но, кроме  самого
Едигея, никто из нынешних боранлинцев толком и не знал, как туда добираться,
хотя слышать слышали о том старинном Бейите, о котором  рассказывали  всякие
исто-рии, то ли были, то ли небылицы,  но  самим  пока  не  доводилось  туда
наезжать. Нужды такой не возникало. За многие годы это был первый  случай  в
Боранлы-Буранном, придорожном поселочке из восьми домов, когда умер  человек
и предстояли похороны. До этого  несколько  лет  назад,  когда  в  одночасье
скончалась девочка от грудного удушья, родители увезли ее хоронить к себе на
родину, в Уральскую область. А жена Казангапа, старушка Букей, покоилась  на
станционном погосте в Кумбе-ле - умерла в тамошней  больнице  несколько  лет
назад, ну  и  решили  тогда  на  станции  и  схоронить.  Везти  покойницу  в
Боранлы-Буранный не было  смысла.  А  Кумбель  -  самая  большая  станция  в
Сары-Озеках, к тому же дочь Айзада проживает там да зять, пусть и непутевый,
выпивающий, но все же свой человек. За могилкой, мол,  присматривать  будут.
Но тогда жив был Казангап, он сам решал, как ему поступить.
     А теперь думали-гадали, как быть.
     Едигей, однако, настоял на своем.
     - Да бросьте вы неджигитские  речи,-  урезонил  он  молодых.-  Хоронить
такого человека будем на Ана-Бейите, там, где предки лежат. Там, где завещал
сам покойный. Давайте от  слов  к  делу  перейдем,  готовиться  будем.  Путь
предстоит не близкий. Завтра с утра пораньше двинемся...
     Все понимали - Едигей имел право принять решение. На том и согласились.
Правда, Сабитжан пробовал было возразить. Подоспел он в  тот  день  попутным
товарняком, пассажирские поезда здесь не задерживались. И то, что прибыл  на
похороны отца, хотя и не знал, жив еще тот или нет, уже одно это  растрогало
и даже обрадовало Едигея. И были  минуты,  когда  они  обнялись  и  плакали,
объединен-ные общим горем и печалью. Едигей потом удивлялся  себе.  Прижимая
Сабитжана к груди и плача,  он  не  мог  совладать  с  собою,  все  говорил,
всхлипывая. "Хорошо, что ты приехал, родимый, хорошо,  что  ты  приехал!"  -
точно бы его приезд мог воскресить Казангапа. И чего Едигей так расплакался,
сам не мог понять, никогда с ним такого не случалось. Долго они  плакали  во
дворе, у дверей осиротевшей мазанки казангаповской. Что-то подействовало  на
Едигея. Вспомнилось, что Сабитжан вырос у него на  глазах,  мальчонкой  был,
любимцем отца был, возили его учиться в кумбельскую школу-интернат для детей
железнодорожников, как выпадало свободное время,  наезжали  проведать  -  то
попутным сос-тавом, то верхами на верблюдах. Как он  там,  в  общежитии,  не
обидел ли кто, не натворил ли дел каких недозволенных, да как учится, да что
говорят о нем учителя... А на каникулах сколько раз, укутав в  шубу,  увезли
верхами по снежным сарозекам, в мороз да вьюгу, чтобы только не  опоздал  на
занятия.
     Эх, безвозвратные дни! И все это ушло, уплыло, как сон.  И  вот  теперь
стоит взрослый человек, лишь отдаленно напоминающий того,  каким  он  был  в
детстве  -  пучеглазый  и  улыбчивый,  а  теперь  в  очках,  в   широкополой
приплющенной шляпе, при галстуке. Работает теперь в областном городе и очень
хочет казаться значительным, большим работником, а жизнь штука коварная,  не
так-то просто выйти в начальники, как сам он  не  раз  жаловался,  если  нет
поддержки хорошей да знакомства или  родства,  а  кто  он  -  сын  какого-то
Казангапа с какого-то разъезда  Боранлы-Буранного.  Вот  несчаст-ный-то!  Но
теперь и такого отца нет, самый никудышный отец,  да  живой,  в  тысячу  раз
лучше прославленного мертвого, но теперь и такого нет...
     А  потом  слезы  унялись.  Перешли  к  разговорам,  к   делу.   И   тут
обнаружилось, что сынок-то милый, всезнающий, не хоронить  приехал  отца,  а
только отделаться, прикопать как-нибудь и побыст-рей уехать. Стал  он  мысли
такие высказывать - к чему, мол, тащиться в эдакую даль на Ана-Бейит, вокруг
вон сколько простора - безлюдная степь  Сары-Озек  от  самого  порога  и  до
самого  края  света.  Можно  же  вырыть  могилу  где-нибудь  неподалеку,  на
пригорочке каком, сбоку железнодо-рожной  линии,  пусть  лежит  себе  старый
обходчик да слышит, как поезда бегут по перегону, на котором  он  проработал
всю свою жизнь. Припомнил даже к случаю поговорку давнишнюю: избав-ление  от
мертвого в погребении скором. К чему тянуть, зачем мудрить, не все ли равно,
где быть зарытым, в деле таком чем быстрей, тем лучше.
     Рассуждал он таким образом, а сам вроде бы  оправдывался,  что  дела  у
него срочные да важные ждут на работе и времени  в  обрез,  известное  дело,
начальству какая забота, далеко ли, близко ли здесь кладбище, велено явиться
на службу в такой-то день, в  такой-то  час,  и  все  тут.  Начальство  есть
начальство, и город есть город...
     Едигей выругал себя в душе старым дураком. Стыдно  и  жаль  стало,  что
плакал навзрыд, растроганный появлением этого типа, пусть и  сына  покойного
Казангапа. Едигей поднялся с  места,  сидели  они  человек  пять  на  старых
шпалах, приспособленных вместо скамеек  у  стены,  и  ему  пришлось  собрать
немало сил своих, чтобы только сдержаться, не наговорить при людях  в  такой
день  чего  обидного,  оскорбительного.  Пощадил  память  Казангапа.  Сказал
только:
     - Места-то вокруг полно, конечно, сколько хочешь. Только почему-то люди
не закапывают своих близких где попало.  Неспроста,  должно  быть.  А  иначе
земли,  что  ли,  жалко  кому?  -  И   замолчал,   и   его   молча   слушали
боранлинцы.Решайте, думайте, а я пойду узнаю, как там дела.
     И пошел с потемневшим, неприязненным лицом подальше от греха. Брови его
сошлись на пере-носице. Крут он был, горяч - Буранным прозвали еще и за  то,
что характером был тому  под  стать.  Вот  и  сейчас,  будь  они  наедине  с
Сабитжаном, высказал бы в бесстыжие глаза все, что тот заслуживал.  Да  так,
чтобы запомнил на всю жизнь! Но не хотелось в бабьи разговоры лезть. Женщины
вот шушу-каются, возмущаются - приехал,  мол,  сынок  хоронить  отца  как  в
гости. С пустыми руками в кар-манах. Хоть бы пачку чая привез, не говоря  уж
о другом. Да  и  жена,  сноха-то  городская,  могла  бы  уважить,  приехать,
поплакать и попричитать, как заведено. Ни стыда, ни  совести.  Когда  старик
был жив да при достатке - пара дойных верблюдиц,  овец  с  ягнятами  полтора
десятка,- тогда он был хорош. Тогда она наезжала, пока  не  добилась,  чтобы
все было продано. Увезла старика вроде к себе, а сами понакупили  мебели  да
машину заодно, а потом и старик оказался ненужным. Теперь и носа  не  кажет.
Хотели было женщины шум поднять, да Едигей не позволил. Не смейте,  говорит,
и  рта  и  раскрывать  в  такой  день,  и  не  наше  это  дело,  пусть  сами
разбираются...
     Он зашагал к загону, возле  которого  стоял  на  привязи,  изредка,  но
сердито покрикивая, пригнан-ный  им  с  выпаса  Буранный  Каранар.  Если  не
считать того, что раза два  приходил  Каранар  с  гуртом  воды  напиться  из
колодца у водокачки, то почти целую неделю днями и ночами гулял он на полной
свободе. От рук отбился, злодей, и вот теперь выражал  свое  недовольство  -
свирепо разевая зубатую пасть, вопил время  от  времени:  старая  история  -
снова неволя, а к ней надо привыкать.
     Едигей подошел к нему раздосадованный  после  разговора  с  Сабитжаном,
хотя заранее знал, что так оно и убудет.  Получалось  -  Сабитжан  делал  им
одолжение, присутствуя на похоронах собствен-ного отца. Для него это  обуза,
от которой надо суметь побыстрей отвязаться. Не стал Едигей  тратить  лишних
слов, не стоило того, поскольку так и так приходилось делать все самому,  да
вот и соседи не остались в стороне. Все, кто не был занят на линии, помогали
в приготовлениях к завтрашним похоро-нам и поминкам. Женщины посуду собирали
по домам, самовары надраивали, тесто месили и уже начали хлебы печь, мужчины
носили воду, распиливали на дрова отслужившие  свой  срок  старые  шпа-лы  -
топливо в голой степи всегда первейшая надобность,  как  и  вода.  И  только
Сабитжан мельтешил-ся тут, отвлекая от дел, разглагольствовал о том  о  сем,
кто на какой должности в области, кого сняли с работы, кого повысили. А  то,
что жена его не приехала хоронить свекра, это  его  нисколько  не  сму-щало.
Чудно, ей-богу! У нее, видите ли, какая-то  конференция,  а  на  ней  должны
присутствовать какие-то зарубежные гости. А о внуках и  речи  нет.  Они  там
борются за успеваемость и посещаемость, чтобы  аттестат  получить  в  лучшем
виде для поступления в институт.  "Что  за  люди  пошли,  что  за  народ!  -
негодовал в душе Едигей.- Для них все важно на свете, кроме смерти!"  И  это
не давало ему покоя: "Если смерть для них ничто, то, выходит, и  жизнь  цены
не имеет. В чем же смысл, для чего и как они живут там?"  Едигей