чить
детей...
     Дюйшен  выжидающе  умолк.  И  тогда  тот  самый,  в  драной  шубе,  что
спрашивал его, как он сделался муллой, пробормотал примирительным тоном:
     - Ладно уж, учи, если тебе охота, нам-то что... Мы не против закона.
     - Но  я  прошу  вас  помочь  мне.  Нам надо отремонтировать эту байскую
конюшню на горе, надо перекинуть мост через речку, дрова нужны школе...
     - Погоди,  джигит, очень уж ты прыткий! - оборвал Дюйшена несговорчивый
Сатымкул.
     Сплюнув сквозь зубы, он опять прищурил глаз, словно бы прицеливаясь.
     - Вот  ты  на  весь аил кричишь: "Школу буду открывать!" А поглядеть на
тебя  -  ни  шубы  на тебе, ни коня под тобой, ни землицы вспаханной в поле,
хоть  бы  с ладонь, ни единой скотинки во дворе! Так как же ты думаешь жить,
дорогой  человек? Разве что чужие табуны угонять... Только у нас их нет. А у
кого табуны есть - те в горах.
     Дюйшен  хотел  ответить  что-то  резкое,  но  сдержал  себя  и негромко
сказал:
     - Проживу как-нибудь. Жалованье буду получать.
     - А-а,   давно   бы  так!  -  И  Сатымкул,  очень  довольный  собой,  с
победоносным  видом  выпрямился  в седле. - Вот теперь все ясно. Ты, джигит,
сам  делай  свои дела и на свое жалованье детей учи. В казне денег хватит. А
нас оставь в покое, у нас, слава богу, своих забот полон рот...
     С  этими  словами  Сатымкул  повернул коня и поехал домой. Вслед за ним
потянулись  и  другие.  А  Дюйшен  так  и  остался стоять, держа в руке свою
бумагу. Он, бедняга, не знал, куда ему теперь податься...
     Мне  стало  жаль  Дюйшена. Я смотрела на него не отрывая глаз, пока мой
дядя, проезжая мимо, не окликнул меня:
     - А  ты, косматая, что тут делаешь, что рот разинула, а ну, беги домой!
- И я кинулась догонять ребят. - Ишь ты, и они уже повадились на сходки!
     На  другой  день,  когда  мы, девчонки, пошли по воду, нам встретился у
реки  Дюйшен.  Он  перебирался  вброд  на  другой берег с лопатой, кетменем,
топором и каким-то старым ведром в руках.
     С  этого  дня  каждое  утро  одинокая  фигура  Дюйшена  в черной шинели
поднималась  по  тропинке  на  бугор  к  заброшенной  конюшне. И лишь поздно
вечером  Дюйшен  спускался вниз, к аилу. Частенько мы его видели с большущей
вязанкой  курая или соломы на спине. Заметив его издали, люди привставали на
стременах и, приложив руку к глазам, удивленно переговаривались:
     - Слушай, да это никак учитель Дюйшен несет вязанку?
     - Он самый.
     - Эх, бедняга! Учительское дело тоже, видно, не из легких.
     - А  ты  как  думал?  Гляди, сколько прет на себе, не хуже, чем байский
батрак.
     - А послушаешь его речи, так куда там!
     - Ну, это потому, что бумага у него с печатью: в ней вся сила.
     Как-то  раз,  возвращаясь  с  полными  мешками  кизяка,  который обычно
собирали  в  предгорье  над  аилом,  мы  завернули  к  школе: интересно было
посмотреть,  что  там  делает  учитель.  Старый глинобитный сарай прежде был
байской  конюшней.  Зимой  здесь  держали  кобыл,  ожеребившихся в ненастье.
После  прихода  Советской  власти  бай  куда-то  откочевал,  а конюшня так и
осталась  стоять.  Никто  сюда  не  ходил,  а  все  вокруг поросло репьем да
колючками.   Теперь   сорняки,  вырубленные  с  корнем,  лежали  в  стороне,
собранные  в  кучу,  двор  был расчищен. Обвалившиеся размытые дождями стены
были   подмазаны   глиной,   а   скособоченная,   рассохшаяся  дверь,  вечно
болтавшаяся на одной петле, оказалась починенной и прилаженной на место.
     Когда  мы  опустили  свои  мешки  на землю, чтобы немного отдохнуть, из
дверей  вышел  Дюйшен,  весь  заляпанный  глиной. Увидев нас, он удивился, а
потом приветливо улыбнулся, стирая с лица пот.
     - Откуда это вы, девочки?
     Мы  сидели  на  земле  подле  мешков и смущенно переглядывались. Дюйшен
понял, что мы молчим от застенчивости, и ободряюще подмигнул нам.
     - Мешки-то  больше  вас  самих.  Очень  хорошо,  девочки, что заглянули
сюда,  вам  ведь  здесь  учиться. А школа ваша, можно сказать, почти готова.
Только  что  сложил в углу что-то вроде печки и даже трубу вывел над крышей,
видите  какая! Теперь осталось топлива на зиму заготовить, да ничего - курая
много  вокруг.  А  на  пол  постелем побольше соломы и начнем учебу. Ну как,
хотите учиться, будете ходить в школу?
     Я была старше своих подруг и поэтому решилась ответить.
     - Если тетка отпустит, буду ходить, - сказала я.
     - Ну почему же не отпустит, отпустит, конечно. А как тебя звать?
     - Алтынай,  -  ответила я, прикрывая ладонью колено, видневшееся сквозь
дыру на подоле.
     - Алтынай  -  хорошее  имя. - Он улыбнулся как-то хорошо, что на сердце
потеплело. - Ты чья будешь?
     Я промолчала: не любила, когда меня жалели.
     - Сирота она, у дяди живет, - подсказали подруги.
     - Так  вот,  Алтынай, - снова улыбнулся мне Дюйшен, - ты и других ребят
веди в школу. Ладно? И вы, девочки, приходите.
     - Ладно, дяденька.
     - Меня  учителем  зовите.  А  хотите  посмотреть  школу?  Заходите,  не
робейте.
     - Нет, мы пойдем, нам надо домой, - застеснялись мы.
     - Ну,  хорошо, бегите домой. Посмотрите потом, когда придете учиться. А
я еще разок схожу за кураем, пока не стемнело.
     Прихватив  веревку  и  серп,  Дюйшен  пошел  в поле. Мы тоже поднялись,
взвалили  на  спины  мешки  и  засеменили  к аилу. Мне вдруг пришла в голову
неожиданная мысль.
     - Стойте,  девочки!  -  крикнула  я  своим подругам. - Давайте высыплем
кизяки в школе - все больше топлива на зиму будет.
     - А домой придем с пустыми руками? Ишь ты, умная какая!
     - Да мы вернемся и насобираем еще.
     - Нет уж, поздно будет, дома заругают.
     И, уже не ожидая меня, девочки заторопились домой.
     До  сих  пор  не могу понять, что заставило меня в тот день решиться на
такое  дело.  То  ли я обиделась на подруг за то, что не послушались меня, и
потому  решила  настоять  на  своем, то ли оттого, что с малых лет моя воля,
мои  желания были захоронены под окриками и подзатыльниками грубых людей, но
мне  вдруг захотелось хоть чем-нибудь отблагодарить незнакомого, в сущности,
человека  за  его  улыбку,  от которой потеплело на сердце, за его небольшое
доверие  ко мне, за его несколько добрых слов. И я хорошо знаю, я убеждена в
этом,  что  настоящая  судьба  моя,  вся  моя  жизнь со всеми ее радостями и
муками  началась  именно  в  тот  день, с того самого мешка кизяка. Я говорю
так,  потому  что  именно  в  тот  день  я  первый раз за всю свою жизнь, не
задумываясь,  не боясь наказания, решила и сделала то, что посчитала нужным.
Когда  подружки покинули меня, я бегом вернулась к школе Дюйшена, опорожнила
мешок  под  дверью  и  тут  же  пустилась  со  всех  ног по лощинам и балкам
предгорья собирать кизяк.
     Я  бежала, не думая куда, словно бы от избытка сил, и сердце мое билось
в  груди  так  радостно,  словно  бы я совершила величайший подвиг. И солнце
словно  бы  знало, отчего я так счастлива. Да, я верю, что оно знало, почему
я так легко и вольно бегу. Потому что я сделала маленькое доброе дело.
     Солнце  уже  склонилось  к  холмам,  но  оно, казалось мне, медлило, не
скрывалось,  оно  хотело  наглядеться  на  меня.  Оно  украшало  мою дорогу:
пожухлая  осенняя  земля  стелилась под ногами в багряных, розовых и лиловых
красках.  Мерцающим пламенем проносились по сторонам метелки сухих чийняков.
Солнце  горело огнем на посеребренных пуговицах моего испещренного заплатами
бешмета.  А  я  все  бежала вперед и мысленно ликовала, обращаясь к земле, к
небу  и  ветру: "Смотрите на меня! Смотрите, какая я гордая! Я буду учиться,
я пойду в школу и поведу за собой других!.."
     Не  знаю,  долго  ли  я  так  бежала,  но  потом вдруг опомнилась: надо
собирать  кизяк.  И  вот  странность  какая:  все лето здесь бродило столько
скота  и столько здесь кизяка было всегда на каждом шагу, а сейчас его точно
земля  проглотила.  А  может,  я  просто  не искала? Я перебегала с места на
место  и чем дальше, тем реже находила кизяк. Тогда я подумала, что не успею
засветло  набрать  полный мешок, и перепугалась, и заметалась по кустам чия,
заторопилась.  Набрала  кое-как полмешка. Тем временем угас закат, в лощинах
стало быстро темнеть.
     Никогда  еще  не  оставалась  я  одна  в поле в такую позднюю пору. Над
безлюдными,  безмолвными холмами нависло черное крыло ночи. Не помня себя от
страха,  я  перекинула  мешок  за  плечо и бросилась бежать к аилу. Мне было
жутко,  быть  может,  я  даже закричала бы, заплакала, но меня удерживала от
этого,  как  ни  странно,  безотчетная  мысль  о  том, что сказал бы учитель
Дюйшен,  если бы увидел меня такой беспомощной. И я крепилась, запрещая себе
лишний раз оглянуться, точно бы учитель наблюдал за мной со стороны.
     Я  прибежала домой запыхавшись, в поту и пыли. Тяжело дыша, переступила
порог.  Тетка,  сидевшая у огня, угрожающе поднялась мне навстречу. Она была
злая и грубая женщина.
     - Ты  где  это  пропадала? - подступила она ко мне, и я слова не успела
вымолвить,  как она выхватила у меня мешок и швырнула его в сторону. - И это
все, что ты собрала за весь день?
     Подружки мои, оказывается, успели ей насплетничать.
     - Ах  ты,  черномазая  тварь!  Что  тебя  понесло в школу? Почему ты не
подохла  там,  в  этой  школе!  -  Тетка  схватила  меня  за ухо и принялась
колотить  по голове. - Сирота поганая! Волчонок никогда не станет собакой. У
людей  дети в дом тащат, а она - из дома. Я тебе покажу школу, посмей только
близко подойти, ноги переломаю. Ты у меня попомнишь школу...
     Я  молчала,  я  только  старалась  не кричать. Но потом, приглядывая за
огнем  в  очаге,  я  плакала беззвучно, украдкой, тихо поглаживая нашу серую
кошку,  а кошка, между прочим, всегда знала, когда я плачу, и прыгала ко мне
на  колени.  Я  плакала  не  от  теткиных  побоев,  нет, - к ним мне было не
привыкать,  - я плакала потому, что поняла: тетка ни за что не пустит меня в
школу...
     Дня  через  два  после  этого  ранним  утром  в аиле беспокойно залаяли
собаки,  послышались  громкие  голоса.  Оказывается,  это  Дюйшен  ходил  по
дворам,  собирая  детей  в  школу.  Тогда  не было улиц, подслеповатые серые
мазанки  наши  были беспорядочно разбросаны по аилу, каждый селился там, где
ему  заблагорассудится.  Дюйшен  и с ним ребятишки шумной гурьбой переходили
от двора к двору.
     Наш  двор  стоял  с  самого  края.  Мы  с теткой как раз рушили просо в
деревянной  ступе,  а дядя откапывал пшеницу, хранившуюся в яме возле сарая:
он  собирался  везти зерно на базар. Мы, как молотобойцы, поочередно ударяли
тяжелыми  пестами,  но я еще успевала украдкой глянуть, далеко ли учитель. Я
боялась,  что  он  не  дойдет  до нашего двора. И хотя я знала, что тетка не
отпустит  меня  в  школу,  все-таки  мне хотелось, чтобы Дюйшен пришел сюда,
чтобы  он  хотя бы увидел, где я живу. И я молила про себя учителя, чтобы он
не повернул обратно, не дойдя до нас.
     - Здравствуйте,  хозяйка,  да поможет вам бог! А бог не поможет, так мы
всем  гуртом  поможем,  смотрите,  сколько нас! - шуткой приветствовал тетку
Дюйшен, ведя за собой будущих учеников.
     Она  что-то  промычала  в  ответ,  а  дядя  - тот даже головы из ямы не
поднял.
     Это  не  смутило  Дюйшена.  Он деловито опустился на колоду, что лежала
посреди двора, достал карандаш и бумагу.
     - Сегодня мы начинаем учебу в школе. Сколько лет вашей дочери?
     Ничего  не  ответив, тетка со злостью всадила пест в ступу. Она явно не
собиралась  поддерживать  разговор.  Я внутренне вся съежилась: что же будет
теперь?  Дюйшен  глянул  на  меня  и  улыбнулся.  И,  как  в тот раз, у меня
потеплело на сердце.
     - Алтынай, сколько тебе лет? - спросил он.
     Я не посмела ответить.
     - А  зачем  тебе  знать,  что  ты  за  проверщик  такой!  - раздраженно
отозвалась  тетка.  -  Ей не до учебы! Не такие безродные, а те, что с отцом
да  с матерью, и то не учатся. Ты вон набрал себе ораву и гони их в школу, а
тут тебе делать нечего.
     Дюйшен вскочил с места.
     - Подумайте,  что  вы  говорите!  Разве она виновата в своем сиротстве?
Или есть такой закон, чтобы сироты не учились?
     - А  мне  дела  нет  до  твоих законов! У меня свои законы, и ты мне не
указывай!
     - Законы  у  нас  одни.  И  если  эта  девочка вам не нужна, то нам она
нужна, Советской власти нужна. А пойдете против нас, так и укажем!
     - Да  откуда  ты  взялся,  начальник  такой!  - вызывающе подбоченилась
тетка.  -  Кто же, по-твоему, должен распоряжаться ею? Я ее кормлю и пою или
ты, сын бродяги и сам скиталец?!
     Кто  знает,  чем  бы  все  это  кончилось,  если  бы  в  этот момент не
показался  из ямы голый по пояс дядя. Он терпеть не мог, когда жена лезла не
в  свои  дела,  забывая,  что  в доме есть муж, хозяин. Он нещадно бил ее за
это. И в этот раз, видно, закипела в нем злоба.
     - Эй,  баба! - гаркнул он, выбираясь из ямы. - С каких это пор ты стала
головой  в  доме,  с  каких это пор ты стала распоряжаться? Поменьше болтай,
побольше  делай.  А  ты,  сын  Таштанбека,  забирай  девчонку, хочешь - учи,
хочешь - изжарь ее. А ну, убирайся со двора!
     - Ах,  так,  она  будет  шляться по школам, а дома, а по хозяйству кто?
Все я? - заголосила было тетка.
     Но муж цыкнул на нее:
     - Сказано - все!
     Нет худа без добра. Вот как суждено мне было пойти первый раз в школу.
     С этого дня каждое утро Дюйшен собирал нас по дворам.
     Когда   мы  в  первый  раз  пришли  в  школу,  учитель  усадил  нас  на
разостланную  по  полу  солому  и дал каждому по тетрадке, по карандашу и по
дощечке.
     - Дощечки  положите  на  колени,  чтобы удобнее было писать, - объяснил
Дюйшен.
     Потом он показал на портрет русского человека, приклеенный к стене.
     - Это Ленин! - сказал он.
     На  всю  жизнь  запомнила я этот портрет. Впоследствии он мне почему-то
больше  не  встречался,  и  про  себя  я  называю его "дюйшеновским". На том
портрете  Ленин  был  в  несколько мешковатом военном френче, осунувшийся, с
отросшей  бородой.  Раненая  рука  его  висела  на  повязке,  из-под  кепки,
сдвинутой  на  затылок,  спокойно  смотрели  внимательные  глаза. Их мягкий,
согревающий  взгляд,  казалось,  говорил нам: "Если бы вы знали, дети, какое
прекрасное  будущее ожидает вас!" Мне казалось в ту тихую минуту, что он и в
самом деле думал о моем будущем.
     Судя  по  всему, у Дюйшена давно хранился этот портрет, отпечатанный на
простой,  плакатной  бумаге,  -  он потерся на сгибах, края его обтрепались.
Но, кроме этого портрета, больше ничего в школьных четырех стенах не было.
     - Я  научу  вас,  дети,  читать  и считать, покажу, как пишутся буквы и
цифры, - говорил Дюйшен. - Буду учить вас всему, что знаю сам...
     И  действительно,  он  учил  нас всему, что знал сам, проявляя при этом
удивительное  терпение.  Склоняясь  над  каждым  учеником, он показывал, как
нужно держать карандаш, а потом с увлечением объяснял нам непонятные слова.
     Думаю  я  сейчас  об  этом и диву даюсь: как этот малограмотный парень,
сам  с  трудом читавший по слогам, не имевший под рукой ни единого учебника,
даже  самого  обыкновенного букваря, как он мог отважиться на такое поистине
великое  дело!  Шутка  ли учить детей, чьи деды и прадеды до седьмого колена
были  неграмотны. И, конечно же, Дюйшен не имел ни малейшего представления о
программе  и  методике  преподавания.  Вернее  всего,  он  и не подозревал о
существовании таких вещей.
     Дюйшен  учил  нас  так, как умел, как мог, как казалось ему нужным, что
называется,  по  наитию.  Но  я  больше чем убеждена, что его чистосердечный
энтузиазм, с которым он взялся за дело, не пропал даром.
     Сам  того  не ведая, он совершил подвиг. Да, это был подвиг, потому что
в  те  дни  нам,  киргизским  детям,  нигде не бывавшим за пределами аила, в
школе,  если  можно  так  назвать  ту самую мазанку с зияющими щелями, через
которые  всегда  были  видны  снежные  вершины  гор,  вдруг  открылся новый,
неслыханный и невиданный прежде мир...
     Именно  тогда  мы  узнали,  что  город  Москва,  где  живет  Ленин,  во
много-много  раз больше, чем Аулиэата, чем даже Ташкент, и что есть на свете
моря,  большие-большие,  как  Таласская  долина,  и что по тем морям плавают
корабли,  громадные,  как  горы.  Мы  узнали  о  том,  что  керосин, который
привозят  с  базара,  добывается из-под земли. И мы уже тогда твердо верили,
что,  когда  народ  заживет  побогаче, наша школа будет помещаться в большом
белом доме с большими окнами и что ученики там будут сидеть за столами.
     Кое-как  постигнув  азы,  еще  не  умея написать "мама", "папа", мы уже
вывели  на  бумаге:  "Ленин".  Наш  политический  словарь  состоял  из таких
понятий,  как  "бай",  "батрак", "Советы". А через год Дюйшен обещал научить
нас писать слово "революция".
     Слушая  Дюйшена,  мы  мысленно  сражались  вместе  с  ним  на фронтах с
белыми.  А о Ленине он рассказывал так взволнованно, словно видел его своими
глазами.  Многое  из  того,  что  он  говорил,  как  я  теперь понимаю, было
сложенными  в  народе  сказаниями  о  великом  вожде, но для нас, Дюйшеновых
учеников,  все  это  представлялось  такой  же  истиной,  как то, что молоко
белое.
     Однажды без всякой задней мысли мы спросили:
     - Учитель, а вы с Лениным за руку здоровались?
     И тогда наш учитель сокрушенно покачал головой:
     - Нет, дети, я никогда не видел Ленина.
     Он виновато вздохнул - ему было неловко перед нами.
     В  конце каждого месяца Дюйшен отправлялся по своим делам в волость. Он
ходил туда пешком и возвращался через два-три дня.
     Мы  по-настоящему  тосковали  в  эти  дни. Будь у меня родной брат, я и
его,  пожалуй,  не  ждала  бы  с  таким  нетерпением,  как ждала возвращения
Дюйшена.  Тайком,  чтобы не заметила тетка, я то и дело выбегала на задворки
и  подолгу  глядела в степь на дорогу: когда же покажется учитель с котомкой
за  спиной, когда же я увижу его улыбку, согревающую сердце, когда же услышу
его слова, приносящие знание.
     Среди  учеников  Дюйшена  я  была  самой старшей. Возможно, поэтому я и
училась  лучше  других,  хотя,  мне кажется, не только поэтому. Каждое слово
учителя,  каждая  буква, показанная им, - все для меня было свято. И не было
для  меня  ничего  важнее  на  свете, чем постигнуть то, чему учил Дюйшен. Я
берегла  тетрадь,  которую он дал мне, и потому выводила буквы острием серпа
на  земле,  писала углем на дувалах, прутиком на снегу и на дорожной пыли. И
не было для меня на свете никого ученее и умнее Дюйшена.
     Дело шло к зиме.
     До  первых  снегов  мы ходили в школу вброд через каменистую речку, что
шумела  под  бугром.  А потом ходить стало невмоготу - ледяная вода обжигала
ноги.  Особенно  страдали малыши, у них даже слезы навертывались на глаза. И
тогда  Дюйшен  стал  на  руках переносить их через речку. Он сажал одного на
спину, другого брал на руки и так по очереди переправлял всех учеников.
     Сейчас,  когда  я  вспоминаю об этом, мне просто не верится, что именно
так  все  и  было.  Но тогда то ли по невежеству своему, то ли по недомыслию
люди  смеялись  над  Дюйшеном.  Особенно  богачи,  что  зимовали  в  горах и
приезжали  сюда  только  на  мельницу.  Сколько  раз,  поравнявшись с нами у
брода,  таращили  они на Дюйшена глаза, проезжая мимо в своих красных лисьих
малахаях  и  в  богатых  овчинных шубах, на сытых диких конях. Кто-нибудь из
них, прыская со смеху, подталкивал соседа.
     - Гляди-ка, одного тащит на спине, другого на руках!
     И тогда другой, подстегивая храпящего коня, добавлял:
     - Эх,  провалиться  мне  сквозь  землю, не знал я раньше, вот кого надо
было взять во вторые жены!
     И,  обдавая  нас  брызгами  и комьями грязи из-под копыт, они с хохотом
удалялись.
     Как  мне хотелось тогда догнать этих тупых людей, схватить их коней под
уздцы  и  крикнуть