тво разных картин, но не
карандашом,  а  красками.  И я не обращал внимания на то, что мы ехали очень
быстро.  Это  Данияр  так гнал лошадей. Джамиля не отставала. Она глядела по
сторонам,  порой  чему-то  улыбалась - трогательно и виновато. И я улыбался:
значит,  она  уже  не  сердится на нас с Данияром и если попросит, то Данияр
споет сегодня...
     На  станцию мы приехали в этот раз намного раньше обычного, зато лошади
были  взмылены.  Данияр  с  ходу начал таскать мешки. Куда он спешил и что с
ним   творилось,  трудно  было  понять.  Когда  мимо  проходили  поезда,  он
останавливался  и  провожал  их  долгим,  задумчивым  взглядом. Джамиля тоже
смотрела туда, куда и он, словно пыталась понять, что у него на уме.
     - Подойди-ка  сюда,  подкова  болтается, помоги оторвать, - позвала она
Данияра.
     Когда   Данияр  сорвал  подкову  с  копыта,  зажатого  между  колен,  и
распрямился, Джамиля негромко заговорила, глядя ему в глаза:
     - Ты что - или не понимаешь?.. Или на свете только я одна?..
     Данияр молча отвел глаза.
     - Думаешь, мне легко? - вздохнула Джамиля.
     Брови  Данияра  взлетели,  он  посмотрел  на  нее с любовью и грустью и
что-то  сказал,  но  так  тихо, что я не расслышал, а потом быстро зашагал к
своей  бричке,  даже довольный чем-то. Он шел и поглаживал подкову. Я глядел
на  него  и  недоумевал:  чем  могли утешить его слова Джамили? Какое уж тут
утешение, если человек говорит с тяжелым вздохом: "Думаешь, мне легко?.."
     Мы  уже  кончили  разгрузку  и  собирались уезжать, когда во двор зашел
раненый  солдат,  худой,  в  помятой шинели, с вещевым мешком за плечами. За
несколько  минут  до этого на станции остановился поезд. Солдат огляделся по
сторонам и крикнул:
     - Кто тут из аила Куркуреу?
     - Я из Куркуреу! - ответил я, раздумывая, кто бы это мог быть.
     - А  ты  чей будешь, браток? - Солдат направился было ко мне, но тут он
увидел Джамилю и удивленно и радостно заулыбался.
     - Керим, это ты? - воскликнула Джамиля.
     - Ой,  Джамиля,  сестрица! - Солдат бросился к ней и сжал обеими руками
ее ладонь.
     Оказывается, это был земляк Джамили.
     - Вот  кстати-то!  Как знал, завернул сюда! - возбужденно говорил он. -
Ведь  я  только  от  Садыка, вместе лежали в госпитале, бог даст, и он через
месяц-другой  вернется.  Когда  прощались,  сказал  ему: напиши письмо жене,
свезу...  Вот  оно,  получай,  в  целости  и сохранности. - И Керим протянул
Джамиле треугольник.
     Джамиля   схватила   письмо,  вспыхнула,  потом  побелела  и  осторожно
покосилась  на  Данияра.  Он одиноко стоял возле брички, как тогда на гумне,
широко расставив ноги, и глазами, полными отчаяния, смотрел на Джамилю.
     Тут  со всех сторон сбежались люди, сразу нашлись у солдата и знакомые,
и  родные,  посыпались  расспросы. А Джамиля не успела даже поблагодарить за
письмо,  как  мимо  нее прогрохотала данияровская бричка, вырвалась со двора
и, подпрыгивая на выбоинах, запылила по дороге.
     - Очумел он, что ли! - закричали ему вслед.
     Солдата  уже  куда-то  увели,  а  мы  с Джамилей все еще стояли посреди
двора и смотрели на удаляющиеся клубы пыли.
     - Поедем, джене, - сказал я.
     - Езжай, оставь меня одну! - с горечью ответила она.
     Так,  первый  раз  за  все  время,  мы  ехали  порознь.  Горячая духота
обжигала  высохшие  губы.  Потрескавшаяся,  выжженная  земля, раскаленная за
день  добела,  казалось,  сейчас  остывала,  покрываясь соленой сединой. И в
таком  же  соленом  белесом мареве колыхалось на закате зыбкое, бесформенное
солнце.  Там,  над  смутным  горизонтом, собирались оранжево-красные буревые
тучки.  Порывами налетал суховей, белой накипью оседая на конских мордах, и,
тяжело откидывая гривы, уносился прочь, вороша по пригоркам метелки полыни.
     "К дождю, что ли?" - думал я.
     Каким  бесприютным  почувствовал я себя, какая тревога охватила меня! Я
подстегивал   лошадей,   норовивших  все  время  перейти  на  шаг.  Тревожно
пробежали  куда-то  в балку длинноногие, сухопарые дрофы. На дорогу выносило
пожухлые  листья  пустынных лопухов - таких у нас нет, их принесло откуда-то
с  казахской стороны. Закатилось солнце. Вокруг ни души. Только истомившаяся
за день степь.
     Когда  я  приехал  на ток, было уже темно. Тишина, безветрие. Я кликнул
Данияра.
     - Он  ушел к реке, - ответил сторож. - Духотища-то какая, все разошлись
по домам. Без ветра на току и делать нечего!
     Я   отогнал  лошадей  пастись  и  решил  завернуть  к  реке  -  я  знал
излюбленное место Данияра над обрывом.
     Он  сидел, ссутулившись, склонив голову на колени, и слушал ревущую под
обрывом  реку.  Мне  захотелось подойти, обнять его и сказать ему что-нибудь
хорошее.  Но что я мог ему сказать? Я постоял немного в сторонке и вернулся.
А  потом  долго  лежал на соломе, смотрел на темнеющее в тучах небо и думал:
"Почему так непонятна и сложна жизнь?"
     Джамиля  все  еще  не  возвращалась.  Куда  она  запропастилась? Мне не
спалось,  хотя  морила  усталость.  Далекие зарницы вспыхивали над горами, в
глубине туч.
     Когда  пришел  Данияр, я еще не спал. Он бесцельно бродил по току, то и
дело  поглядывая  на  дорогу.  А  потом повалился за скирдой на солому возле
меня.  Уйдет  он  куда-нибудь,  не останется теперь в аиле. А куда ему идти?
Одинокий,  бездомный,  кому  он  нужен? И уже сквозь сон я услышал медленное
постукивание приближающейся брички. Кажется, приехала Джамиля...
     Не  помню,  сколько  я  проспал, только вдруг у самого уха зашуршали по
соломе  чьи-то шаги, будто мокрое крыло легко задело меня по плечу. Я открыл
глаза.  Это  была  Джамиля.  Она пришла с реки в прохладном, отжатом платье.
Джамиля  остановилась,  беспокойно  огляделась  по  сторонам  и  села  возле
Данияра.
     - Данияр, я пришла, сама пришла, - тихо сказала она.
     Вокруг стояла тишина, бесшумно скользнула вниз молния.
     - Ты обиделся? Очень обиделся, да?
     И  опять  тишина,  только с мягким всплеском оборвалась в реку подмытая
глыба земли.
     - Разве я виновата? И ты не виноват...
     Над  горами  вдали  прогромыхал  гром. Профиль Джамили осветила молния.
Она  оглянулась  и  припала  к  Данияру.  Плечи ее судорожно вздрагивали под
руками Данияра. Вытянувшись на соломе, она легла рядом с ним.
     Запаленный  ветер  набежал из степи, вихрем закружил солому, ударился в
пошатнувшуюся  юрту,  что стояла на краю гумна, и кособоко заюлил волчком по
дороге.  И  снова  заметались  в  тучах  синие  всполохи,  с  сухим  треском
переломился  над  головой  гром. Жутко и радостно стало - надвигалась гроза,
последняя летняя гроза.
     - Неужели  ты  думал,  что  я  променяю  тебя на него? - горячо шептала
Джамиля.  -  Да  нет  же,  нет! Он никогда не любил меня. Даже поклон и то в
самом  конце письма приписывал. Не нужен мне он со своей запоздалой любовью,
пусть  говорят  что  угодно!  Родимый мой, одинокий, не отдам тебя никому! Я
давно  любила  тебя.  И  когда  не знала - любила и ждала тебя, и ты пришел,
будто знал, что я тебя жду!
     Голубые  молнии  одна  за  другой,  изламываясь,  вонзались под обрыв в
реку. Зашуршали по соломе косые студеные капли дождя.
     - Джамилям,  любимая,  родная  Джамалтай!  -  шептал Данияр, называя ее
самыми  нежными  казахскими и киргизскими именами. - Я ведь тоже давно люблю
тебя,  я  мечтал  о тебе в окопах, я знал, что моя любовь на родине, это ты,
моя Джамиля!
     - Повернись, дай мне поглядеть тебе в глаза!
     Гроза разразилась.
     Забилась,  хлопая крыльями, как подбитая птица, сорванная с юрты кошма.
Бурными  порывами,  словно  целуя  землю,  хлынул дождь, подстегнутый понизу
ветром.  Наискось,  через  все  небо  раскатывался  могучими  обвалами гром.
Весенним  палом  тюльпанов  зажигались на горах яркие вспышки зарниц. Гудел,
неистовствовал в яру ветер.
     Дождь  лил, а я лежал, зарывшись в солому, и чувствовал, как бьется под
рукой  сердце.  Я  был  счастлив.  У меня было такое ощущение, будто я вышел
впервые  после болезни посмотреть на солнце. И дождь и свет молний достигали
меня  под соломой, но мне было хорошо, я засыпал, улыбаясь, и не понимал, то
ли  это  шептались  Данияр и Джамиля, то ли это шелестел по соломе стихающий
дождь.
     Теперь   пойдут   дожди,   скоро   осень.  В  воздухе  уже  настаивался
по-осеннему  влажный  запах  полыни  и  намокшей  соломы.  А что ожидало нас
осенью? Об этом я почему-то не думал.
     В  ту  осень,  после двухлетнего перерыва, я снова пошел в школу. После
уроков  я  частенько  ходил  к  реке  на кручу и сидел возле прежнего гумна,
теперь   заглохшего   и   опустевшего.  Здесь  я  писал  свои  первые  этюды
ученическими   красками.  Даже  по  тогдашним  моим  понятиям,  мне  не  все
удавалось.
     "Краски  негодные!  Вот  были  бы  настоящие краски!" - говорил я себе,
хотя и не представлял, какими же они должны быть.
     Лишь  значительно  позднее  мне  довелось  увидеть  настоящие  масляные
краски в свинцовых тюбиках.
     Краски  красками,  а  все  же  учителя, кажется, были правы: этому надо
учиться.  Но  об учебе не приходилось мечтать. Где там, когда от братьев так
и  не  было  никаких  вестей,  и мать ни за что не отпустила бы меня, своего
единственного  сына,  "джигита  и кормильца двух семей", об этом я и не смел
заговорить. А осень, как назло, выдалась такая красивая, только пиши ее.
     Обмелела  студеная  Куркуреу,  обнаженные  валуны  на перекатах поросли
темно-зеленым  и  оранжевым  мхом. Краснел по ранним заморозкам голый нежный
тальник, но топольки еще сберегли желтые плотные листья.
     Прокопченные,  омытые  дождями  юрты  табунщиков  чернели  в поймище на
порыжелой  отаве,  и  над дымовыми отверстиями вились сизые пахучие струйки.
По-осеннему  голосисто ржали поджарые жеребцы - разбредались матки, и теперь
уже  до самой весны нелегко их будет удержать в косяках. Скот, вернувшийся с
гор,  гуртами бродил по стерне. Побуревшую сухостойкую степь вдоль и поперек
пересекли ископыченные тропы.
     Вскоре   задул   степняк,  помутилось  небо,  пошли  холодные  дожди  -
предвестники  снега.  Как-то  выдался  сносный  день,  и я пошел к реке - уж
очень  приглянулся  мне  на  отмели  огненный  куст  горной  рябины.  Сел  я
неподалеку от брода, в тальнике.
     Вечерело.  И вдруг я увидел двух людей, которые, судя по всему, перешли
реку  вброд.  Это  были  Данияр  и  Джамиля.  Я  не  мог оторвать глаз от их
суровых,   тревожных   лиц.  С  вещевым  мешком  за  плечами,  Данияр  шагал
порывисто,  полы  распахнутой  шинели  хлестали  по  кирзовым  голенищам его
стоптанных  сапог.  Джамиля  повязалась  белым  полушалком, сбитым сейчас на
затылок,  на  ней  было  ее  лучшее  цветастое  платье, в котором она любила
щеголять  по  базару,  а  поверх  него - вельветовый стеганый жакет. В одной
руке  она  несла небольшой узелок, а другой держалась за лямку данияровского
мешка. Они о чем-то переговаривались на ходу.
     Вот  они пошли тропой через лог по зарослям чия, а я смотрел им вслед и
не знал, что делать. Может, окликнуть? Но язык точно присох к небу.
     Последние  багряные  лучи  скользнули  по  быстрой веренице пегих тучек
вдоль  гор,  и  сразу  начало  темнеть.  А Данияр и Джамиля, не оглядываясь,
уходили  в  сторону  железнодорожного  разъезда.  Раза  два еще мелькнули их
головы в зарослях чия, а потом скрылись.
     - Джамиля-а-а! - закричал я что было силы.
     - А-а-а-а! - бесприютно откликнулось эхо.
     - Джамиля-а-а!  -  крикнул  я еще раз и, не помня себя, бросился бежать
за ними через реку, прямо по воде.
     Тучи  ледяных  брызг  летели  мне  в  лицо,  одежда  намокла, а я бежал
дальше,  не  разбирая  пути,  и  вдруг  со  всего размаха упал на землю, обо
что-то  зацепившись. Я лежал, не поднимая головы, и слезы заливали мне лицо.
Тьма будто навалилась мне на плечи.
     Тонко, тоскливо посвистывали гибкие стебли чия.
     - Джамиля! Джамиля! - всхлипывал я, захлебываясь слезами.
     Я  расставался  с  самыми  дорогими  и  близкими  мне  людьми. И только
сейчас,  лежа  на  земле, я вдруг понял, что любил Джамилю. Да, это была моя
первая, еще детская любовь.
     Долго  лежал  я,  уткнувшись в мокрый локоть. Я расставался не только с
Джамилей и Данияром - я расставался со своим детством.
     Когда  я  прибрел  впотьмах  домой,  во  дворе  был  переполох, звенели
стремена,  кто-то  седлал  лошадей,  а пьяный Осмон, гарцуя на коне, орал во
всю глотку:
     - Давно  надо  было  гнать  из  аила  эту приблудную собаку-полукровку!
Срам,  позор  всему  роду!  Попадись он мне, убью на месте, пусть судят - не
позволю,  чтобы  каждый  бродяга  уводил  наших  баб! Айда, садись, джигиты,
никуда ему не уйти, догоним на станции!
     Я  похолодел:  куда  они  поскачут? Но, убедившись, что погоня пошла по
большой  дороге  на  станцию, а не на разъезд, я незаметно прокрался в дом и
завернулся с головой в отцовскую шубу, чтобы никто не видел моих слез.
     Сколько  разговоров и пересудов было в аиле! Женщины наперебой осуждали
Джамилю.
     - Дура она! Ушла из такой семьи, растоптала счастье свое!
     - На  что  позарилась, спрашивается? Ведь у него добра только шинелишка
да дырявые сапоги!
     - Уж,  конечно,  не полон двор скота! Безродный скиталец, бродяга - что
на нем, то и его. Ничего, опомнится красотка, да поздно будет.
     - Вот  то-то  и оно. А чем Садык не муж, чем не хозяин? Первый джигит в
аиле!
     - А  свекровь? Такую свекровь не каждому бог дает! Пойди сыщи еще такую
байбиче! Погубила она себя, дура, ни за что ни про что!
     Может  быть, только я один не осуждал Джамилю, свою бывшую джене. Пусть
на  Данияре  старая шинель и дырявые сапоги, но я-то ведь знал, что душой он
богаче  всех  нас.  Нет, не верилось мне, что Джамиля будет несчастна с ним.
Только  жалко  мне  было  мать.  Мне казалось, что вместе с Джамилей ушла ее
былая  сила. Она приуныла, осунулась и, как я теперь понимаю, никак не могла
примириться  с  тем,  что жизнь иной раз так круто ломает старые устои. Если
могучее  дерево выворотит буря, оно уже не поднимется. Раньше мать никого не
просила  вдеть  ей  нитку  в иголку, гордость не позволяла. А вот вернулся я
однажды  из  школы  и вижу: дрожат руки у матери, не видит она ушка иголки и
плачет.
     - На,  вдень  нитку!  -  попросила  она  и тяжело вздохнула. - Пропадет
Джамиля...  Эх,  какой  хозяйкой была бы она в семье! Ушла... Отреклась... А
зачем ушла? Или худо ей было у нас?..
     Мне  захотелось  обнять,  успокоить мать, рассказать ей, что за человек
Данияр, но я не посмел, я бы на всю жизнь оскорбил ее.
     И   все-таки  мое  невинное  участие  в  этой  истории  перестало  быть
тайной...
     Вскоре  вернулся  Садык. Он, конечно, горевал, хотя и говорил по пьянке
Осмону:
     - Ушла  -  туда  ей  и  дорога.  Подохнет  где-нибудь. А на наш век баб
хватит.  Даже  золотоволосая баба не стоит самого что ни на есть никудышнего
парня.
     - Это-то  верно!  -  отвечал  Осмон.  -  Только жаль, не попался он мне
тогда,  убил  бы - и все тут. А ее за волосы да к конскому хвосту! Небось на
юг   подались,   на   хлопок,  или  по  казахам  пошли,  ему-то  не  впервой
бродяжничать!  Только  вот  в  толк  не  возьму, как все получилось, и знать
никто  не  знал,  да  и  подумать бы никто не мог. Это она все, подлая, сама
устроила! Я б ее!..
     Слушая  такие  речи,  мне  так  и  хотелось  сказать Осмону: "Не можешь
забыть, как она тебя отчитала на сенокосе. Подлая ты душонка!"
     И  вот  сидел  я  как-то  дома, рисовал что-то для школьной стенгазеты.
Мать  хлопотала  у  печи. Вдруг в комнату ворвался Садык. Бледный, со злобно
прищуренными глазами, он кинулся ко мне и сунул мне под нос лист бумаги.
     - Это ты рисовал?
     Я  оторопел. Это был мой первый рисунок. Живые Данияр и Джамиля глянули
в тот миг на меня.
     - Я.
     - Это кто? - ткнул он пальцем в бумагу.
     - Данияр.
     - Изменник! - крикнул мне в лицо Садык.
     Он  разорвал  рисунок  на  мелкие  клочки  и  вышел,  с треском хлопнув
дверью.
     После долгого гнетущего молчания мать спросила:
     - Ты знал?
     - Да, знал.
     С  каким  укором  и  недоумением  смотрела она на меня, прислонившись к
печи.  И  когда я сказал: "Я еще раз их нарисую!" - она горестно и бессильно
покачала головой.
     А  я  смотрел на клочки бумаги, валявшиеся на полу, и нестерпимая обида
душила  меня.  Пусть  считают меня изменником. Кому я изменил? Семье? Нашему
роду?  Но  я  не  изменил  правде,  правде  жизни, правде этих двух людей. Я
никому не мог рассказать об этом, даже мать не поняла бы меня.
     В  глазах  у  меня все расплывалось, клочки бумаги, казалось, кружились
по  полу,  как  живые. В память так врезался тот миг, когда Данияр и Джамиля
глянули  на  меня  с  рисунка, что мне вдруг почудилось, будто я слышу песню
Данияра,  которую  пел  он  в ту памятную августовскую ночь. Я вспомнил, как
они  уходили  из  аила,  и мне нестерпимо захотелось выйти на дорогу, выйти,
как они, смело и решительно, в трудный путь за счастьем.
     - Я  поеду  учиться...  Скажи  отцу.  Я  хочу быть художником! - твердо
сказал я матери.
     Я  был  уверен,  что  она  начнет  укорять  меня  и заплачет, вспоминая
погибших  на  войне братьев. Но, к моему удивлению, она не заплакала. Только
грустно и тихо сказала:
     - Поезжай...  Оперились вы и по-своему крыльями машете... Да откуда нам
знать,  высоко  ли  взлетите?  Может, и ваша правда. Поезжай... А может, там
одумаешься.  Не  ремесло  это - рисовать да малевать... Поучись - узнаешь...
Да не забывай дом свой...
     С того дня Малый дом отделился от нас. А я вскоре уехал учиться.
     Вот и вся история.
     В   академию,  куда  меня  послали  после  художественного  училища,  я
представил  свою  дипломную  работу  -  это  была картина, о которой я давно
мечтал.
     Нетрудно  догадаться,  что на этой картине изображены Данияр и Джамиля.
Они идут по осенней степной дороге. Перед ними широкая светлая даль.
     И  пусть не совершенна моя картина - мастерство не сразу приходит, - но
она   мне   бесконечно   дорога,   она   мое  первое  осознанное  творческое
беспокойство.
     И  сейчас бывают у меня неудачи, бывают и такие тяжелые минуты, когда я
теряю  веру  в себя. И тогда меня тянет к этой родной мне картине, к Данияру
и Джамиле. Подолгу я смотрю на них и каждый раз веду с ними разговор:
     "Где  вы  сейчас,  по каким дорогам шагаете? Много у нас теперь в степи
новых  дорог  -  по  всему Казахстану, до Алтая и Сибири! Много смелых людей
трудится  там.  Может,  и  вы  подались  в те края. Ты ушла, моя Джамиля, по
широкой  степи,  не  оглядываясь.  Может,  ты устала, может, потеряла веру в
себя?  Прислонись  к  Данияру.  Пусть  он  споет  тебе свою песню о любви, о
земле,  о  жизни!  Пусть всколыхнется и заиграет всеми красками степь! Пусть
вспомнится  тебе  та  августовская  ночь!  Иди,  Джамиля, не раскаивайся, ты
нашла свое трудное счастье!"
     Я  смотрю на них - и слышу голос Данияра. Он зовет меня в путь-дорогу -
значит,  пора  собираться.  Я  пойду  по степи в свой аил, я найду там новые
краски.
     Пусть  в  каждом  мазке моем звучит напев Данияра! Пусть в каждом мазке
моем бьется сердце Джамили!



   Чингиз Торекулович Айтматов
   Тополек мой в красной косынке



     -----------------------------------------------------------------------
     Чингиз Айтматов. Первый учитель. Повести
     Перевод с киргизского автора
     Издательство детской литературы "Веселка", Киев, 1976
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 28 мая 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     Имя  киргизского  прозаика Чингиза Айтматова широко известно советскому
читателю. Его произведения переведены на многие языки мира.
     В  книгу  вошли  отмеченные  Ленинской  премией  "Повести гор и степей"
("Джамиля",  "Первы