то фантастическом городе, совершению мне незнакомом. Он
называл  его Чикаго, но тут же говорил о великолепных, горящих разноцветными
огнями  улицах, о призрачных зданиях, устремленных к ночному небу, и о реке,
бегущей  по  золотому  руслу к безграничным просторам Запада. "Вот,- подумал
я,  -  тот  город, который и я сам и герои моего рассказа пытались найти еще
сегодня  вечером,  когда  из-за  этой жары я чуть не сошел с ума и больше не
мог  работать". Жители этого города были людьми хладнокровными, смелыми; они
стремились  вперед к каким-то духовным победам, которые были как бы заложены
в самом материальном облике города.
     Сознательно  стараясь  развивать  некоторые  черты  своего характера, я
научился  быть грубым, но все же не мог бы отталкивать женщин и детей, чтобы
самому  влезть  в вагон чикагского трамвая, и точно так же не мог бы сказать
в лицо писателю, что произведение его никуда не годится,
     -  Вы  молодец,  Эд,  это  ведь здорово! Вы отличнейшую штуку написали,
просто  на диво, под стать самому Генри Менкену* {Генри Менкен (1880-1956) -
американский  писатель  и  критик}  - помните, когда он пишет о Чикаго как о
литературном  центре  Америки.  И  разница  лишь  в том, что вы-то все время
живете  в  Чикаго,  а  он  здесь  никогда  не жил. Одно только вы, по-моему,
упустили  из  виду:  вы  о  бойнях  ничего не сказали, но это можно вставить
потом, - добавил я и приготовился уходить.
     -  А  это  что  же такое? - спросил я, увидав несколько листков бумаги,
которые  валялись  на полу около моего стула. Я поднял их и с жадностью стал
читать.
     Как  только  я  кончил,  приятель мой рассыпался в извинениях, а потом,
кинувшись ко мне, вырвал у меня эти листки и выбросил их в открытое окно.
     -  Лучше  бы  вы  этого  не  видали!  Тут  я тоже написал про Чикаго, -
добавил  он, явно взволнованный. - Видите ли, вечером было так душно, и там,
в  конторе,  мне  дали  написать  рекламу  о  сгущенном молоке, как раз в ту
минуту,  когда я собирался удрать, чтобы приняться за свою настоящую работу,
и  трамвай  был набит, и ото всех пахло потом. Наконец я добрался до дома, а
здесь  вот  тоже  у меня после отъезда жены полный разгром. Словом, писать я
не  мог. Это меня огорчило. Понимаете, жалко было терять удобный случай, что
вот  ни  жены,  ни детей, и тишина такая. Я пошел пройтись. Должно быть, я и
на  самом  деле  уже  дошел до полного одурения. Потом я вернулся и написал,
вот эту галиматью, которую сейчас выкинул.
     Он снова повеселел,
     -  Ну  ничего, все к лучшему. Эта дребедень меня немного расшевелила. А
потом  как раз и получилась другая вещь, настоящая, насчет Чикаго, то, что я
вам прочитал.
     Я  вернулся  домой  и лег спать. Так вот, ненароком, я наткнулся еще на
одно  произведение из тех, что, худо ли, хорошо ли, изображают настоящий быт
городов,  больших  и  малых,  не  только прозой, но и яркими, выразительными
стихами.  Что-нибудь  в  таком  роде могли бы написать Сендберг или Мастерс*
{Карл   Сендберг   (род.   в  1878  г.),  Эдгар  Ли  Мастерс  (1869-1950)  -
американские  поэты  и  писатели}, погуляв в один из таких душных вечеров по
улицам  Чикаго,  хотя  бы,  например, по Уэст-Конгресс-стрит. В том рассказе
Эда,  который  мне  довелось  прочесть,.  действие  сосредоточивалось вокруг
бутылки  прокисшего  молока,  которая стояла где-то на подоконнике ночью при
тусклом  свете  луны.  В  этот  августовский  вечер луна взошла рано, тонкий
золотой  рожок  уже  светился в небе. Улегшись в постель, я не мог заснуть И
думал  о  том,  что  же, собственно, произошло с моим приятелем-составителем
объявлений.
     Не  знаю,  правда  ли, что всем составителям реклам и сотрудникам газет
хочется сочинять что-то свое, но Эда к этому явно тянуло.
     Августовский  день,  на  смену которому пришла эта душная ночь, был для
него  особенно  тяжелым. С утра он только и думал о том, как бы, вместо того
чтобы  сидеть  в  конторе и составлять рекламы, поскорее добраться до дому и
там,  в  своей  тихой  квартире,  писать  нечто  другое.  Перед самым концом
работы,  когда  он  содрался  уже все сложить и уйти, пришел его начальник и
поручил   ему  составить  рекламу  сгущенного  молока  на  целую  журнальную
страницу.
     -  Есть  случай  поправить  наши  дела,  надо  только придумать наскоро
что-нибудь  такое  сногсшибательное, - сказал он, - Жалко мне заставлять вас
работать  в  такую  жару,  но  что поделаешь! Думаю, что вы лицом в грязь не
ударите. Садитесь-ка да сообразите что-нибудь похитрее!
     Эд  сел  за  работу.  Ему  пришлось  расстаться  с мечтами о прекрасном
городе,  о сияющей огнями столице равнин, и переключиться на другое. Он стал
думать  о  молоке,  молоке для малюток - будущих жителей Чикаго, о сливках с
этого  молока,  которые  те  же  составители  реклам кладут, в свой утренний
кофе, о молоке, придающем здоровье и силы его чикагским братьям и сестрам.
     Вообще-то  говоря,  Эду  хотелось выпить чего-нибудь прохладительного и
крепкого,  но  он  внушил  себе,  что  ему хочется именно молока. Он целиком
отдался  мыслям  о  молоке,  о  желтом сгущенном молоке и о парном молоке от
собственных  коров,  которое  он  еще  мальчиком  пил  в отцовском доме. Ему
чудилось,  что  он сидит в маленькой лодочке и отплывает в огромное молочное
море.
     Из  всех  этих  разбросанных  образов  ему  и  удалось  создать то, что
называется   удачной  рекламой.  Молочное  море,  раскинувшееся  перед  ним,
превратилось  в  целую  гору  банок сгущенного молока, и из этих образов его
фантазий  и  родился  новый замысел. Грубыми штрихами он изобразил холмистое
зеленое  поле  с  белыми  домиками  фермеров. На этих зеленых холмах паслись
коровы.  А где-то в углу босоногий мальчуган загонял целое стадо джерсейских
коров  с  этой чудесной земли по тропинке прямо вниз, в воронку, вставленную
одним  своим  концом  в банку сгущенного молока. Над картинкой была надпись:
"Одна  банка  сгущенного  молока  Уитни-Уэлс  -  это  сгущенные  здоровье  и
бодрость  целой  страны".  Начальник  признал, что реклама вышла отменная. И
вот  Эд отправился домой. Он хотел сразу же начать писать о своем прекрасном
городе  и  поэтому  не  пошел  обедать, а, пошарив в холодильнике, нашел там
кусок  мяса  и сделал себе бутерброд. Он налил себе стакан молока, но, отпив
один глоток, убедился, что оно скисло.
     -  Ну  и  черт  с  ним! - пробормотал он  и выплеснул молоко в кухонную
раковину.
     Как  Эд  впоследствии  мне  сам  рассказывал, он сел и пытался сразу же
начать  "настоящее" свое произведение, но никак не мог втянуться в работу. И
от  последних  часов,  проведенных  в  конторе,  и от дороги домой в душном,
вонючем  трамвае,  и от этого вкуса прокисшего молока во рту ему было как-то
не   по   себе.   Дело  в  том,  что  от  природы  Эд  был  человеком  очень
неуравновешенным и легко возбудимым, а тут он и вовсе разволновался.
     Он  прошелся  немного  и  попробовал  о  чем-то  думать,  но  мысли  не
слушались  его.  Ему  было уже лет под сорок, и в этот вечер ему вспомнились
годы  молодости,  проведенные в Чикаго. Противиться этим воспоминаниям он не
мог.  Подобно  многим  другим  юношам,  которые выросли в Чикаго, он приехал
сюда  с  фермы,  из  степного  района, и, так же как другие провинциальные и
деревенские мальчики, был полон смутных надежд.
     Чего  только  он  не  хотел  делать,  кем  только  не стремился стать в
Чикаго!  И  можно себе представить, что из этого вышло. Во всяком случае, он
женился  и  жил  теперь в своей квартире в северной части города. Чтобы дать
представление  о  его жизни за двенадцать - пятнадцать лет, которые прошли с
тех  пор,  как он приехал в Чикаго, следовало бы написать целый роман, а это
не входит в мою задачу.
     Итак,  вернувшись с прогулки, он сидел у себя в комнате, и было душно и
тихо,  и ему никак не удавалось настроить себя на работу над своим шедевром.
Как  тяжко  было в квартире, когда там не было жены и детей! Он погрузился в
воспоминания о днях юности, проведенных в городе.
     Эд  вспомнил,  как  однажды  вечером, совсем еще молодым человеком, он,
так  же  вот,  как  сегодня, вышел на прогулку. Он не был обременен семьей и
жил  в  своей  комнате  один; но в тот вечер он тоже чем-то был раздражен. И
тогда  тоже  он  не  мог  оставаться  в  комнате и пошел побродить. Это было
летом,  и прежде всего он отправился к реке, где грузились пароходы, а потом
в парк, переполненный гуляющей молодежью.
     Он  набрался  храбрости  и заговорил с женщиной, которая одиноко сидела
на  скамейке.  Она  позволила  ему  сесть  с  ней  рядом, и вот, должно быть
потому,  что  было и тихо и темно, он заговорил. Ночь подействовала на него;
он расчувствовался.
     -  Так  трудно бывает подойти к человеку, - сказал он. - А я так был бы
рад сойтись с кем-нибудь поближе.
     -  Полно, прикидываться! Ишь чего захотел! Думаешь, дуру какую нашел? -
услышал он в ответ.
     Эд  вскочил  и  зашагал  прочь.  Он  вышел на длинную улицу с темными и
молчаливыми дамами; там он остановился и посмотрел кругом.
     Ему  хотелось  верить,  что  в  этих  многоквартирных  домах люди живут
полной  жизнью,  мечтают  о  чем-то  большом, способны на всякие подвиги. "А
ведь  меня  отделяют  от  них  одни только каменные стены", - подумалось ему
тогда.
     Тогда-то  и пришла ему в голову мысль написать о бутылках с молоком. Он
свернул  в  переулок  и стал глядеть на задние стены домов. В тот вечер тоже
сияла  луна. Свет ее падал на длинные ряды стоящих на подоконниках бутылок с
остатками молока.
     Ему  стало  как-то  не  по  себе,  и  он  поспешил выбраться из темного
переулка.  Впереди шла какая-то пара. Они остановились перед подъездом дома.
Решив,  что  это  влюбленные,  Эд  спрятался поблизости, чтобы подслушать их
разговор.
     Оказалось, что это муж и жена и что они ссорилась.
     Эд, услышал, как женский голос произнес:
     -  Ступай домой! Меня не надуешь. Гулять, говоришь, пошел? Знаем мы эти
твои прогулки. Опять все деньги просадишь. О жене бы хоть немного подумал!


     Вот  что  случилось  с  Эдом,  когда молодым человеком он вышел вечером
погулять  по  городу.  А  теперь,  в сорок лет, когда он тоже вышел из дому,
чтобы  помечтать и подумать о своем прекрасном городе, с ним случилось почти
то  же  самое.  Может  быть,  тут  сыграли роль и усталость после работы над
рекламой  о  сгущенном молоке и вкус прокисшего молока, которое он достал из
холодильника;  словом,  бутылки  с  молоком  не давали ему покоя, как припев
какой-то  песни.  Казалось,  они  с усмешкой глядели на него из окон каждого
дома,  на  каждой улице, а когда он обращал свои взоры на людей, он встречал
целые  толпы,  которые  из  западной  и  северо-западной частей города шла к
парку  и  к  озеру;  во  главе каждой маленькой кучки людей шагала женщина с
бутылкой молока в руке.
     Итак,  в  эту  августовскую  ночь  Эд  вернулся  домой  возбужденный  и
гневный.  В  гневе  он  и  написал о городе. Как и актрисе варьете, жившей в
нашем  доме, ему хотелось непременно что-нибудь разбить; в то время он думал
о  бутылках с молоком, и вот он решил переколотить эти бутылки. "Возьму-ка я
ее  вот  так  за  горлышко,  оно как раз по руке придется. Кажется, я мог бы
убить сейчас кого-нибудь этой бутылкой!" - в отчаянии подумал он.
     И  вот, он исписал в таком настроении пять или шесть листов - те самые,
которые  я  прочел,  и  после  этого он почувствовал себя лучше. А потом уже
стал   писать  о  призрачных,  устремленных  к  небу  зданиях,  воздвигнутых
смелыми,  предприимчивыми  людьми,  и  о золотом русле реки, которая текла к
безграничным просторам Запада.
     Как  вы  уже,  вероятно,  поняли,  город,  который  он  описал  в своем
"шедевре" выглядел совсем неживым„
     Но  тот город, который Эд так странно изобразил, когда писал о бутылках
с  молоком,  нельзя  было  забыть. Город этот, правда, немного отпугивал, но
все  же  существовал,  и,  невзирая на весь гнев Эда, а может быть, именно в
силу этого гнева, в рассказе о нем звучала какая-то своя мелодия.
     Эти  несколько  торопливо  исписанных каракулями листков были подлинным
чудом  искусства. Какой я был дурак, что не сунул их к себе, в карман! Выйдя
в тот вечер от Эда, я попытался найти их в темном переулке.
     Около   чёрной   лестницы,   которая   вела  в  верхние  этажи,  стояли
выстроенные  в  ряд  жестяные мусорные ящики, переполненные вонючей жижей. В
них  плавала  всякая  дрянь  и,  должно  быть,  где-то  там и потерялись эти
листки.



   Шервуд Андерсон
   Печальные музыканты


                            Перевод А.Шадрина

--------------------------------------------------------------------------
Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959. Стр. 373-401.
Электронная версия: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, октябрь 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------




     Для  семьи  Уила  год  выдался  тяжелый,  Эплтоны  жили тогда где-то на
окраине  Бидуэла;  отец  был  маляром. В начале февраля, когда глубокий снег
лежал  еще  на  улицах  и  дули резкие, холодные ветры, скоропостижно умерла
мать. Уилу было тогда семнадцать лет, но выглядел он старше.
     Мать  умерла  непонятно;  нелепо;  так в солнечный летний день погибает
раздавленная  кем-то спросонок муха. Недавно еще, в такой же вот февральский
мороз,  развесив  на заднем дворе белье, она зашла на кухню и отогревала над
плитой  длинные,  испещренные  синими  жилками,  руки.  Потом она улыбнулась
детям  своей  едва  заметной,  как будто даже застенчивой улыбкой. Такой она
была  всегда,  именно  такой помнили ее дети, все трое, а неделю спустя она,
холодная,  лежала  в  гробу  в  комнате,  про которую неопределенно говорили
"там".
     А   когда   наступило   лето  и  семья  понемногу  начала  привыкать  к
изменившейся  жизни,  стряслась  другая  беда.  До  этого  происшествия  все
думали,  что  маляр  Том  Эплтон обеспечен выгодной работой. В этом году оба
его сына, Фред и Уил, должны были ему помогать.
     Фреду,  правда,  было всего только пятнадцать лет, но он легко и быстро
осваивался  с  любым  делом.  Например,  когда надо было оклеивать стены, он
ловко  намазывал  клейстером  обои.  Отец только изредка давал ему кое-какие
отрывистые указания.
     Том  Эплтон  соскакивал  со  стремянки  и  кидался  к длинной доске, на
которой  был  разостлан  кусок  обоев.  Ему нравилось, что у него теперь два
помощника.  Чувствуется,  знаете  ли,  что  ты  что-то  возглавляешь, кем-то
руководишь.   Он  вырывал  кисть  с  клейстером  из  рук  Фреда.  "Не  жалей
клейстера,  покрой  еще  вот  здесь,  да  поровнее.  Так  вот,  смотри! Края
намазывай хорошенько!"
     Оклеивать  обоями  комнаты  в  марте  и в апреле было тепло, и легко, и
приятно.  Когда  на  улице  бывало холодно или шел дождь, в новых домах, где
они  работали,  топились  печи.  В  уже  заселенных квартирах им освобождали
комнаты,  расстилали  на  полу  газеты  поверх ковров и накрывали простынями
оставшуюся  в комнате мебель. И какой бы ни шел дождь или снег - внутри было
всегда тепло и уютно.
     Временами  Эплтонам казалось, что смерть матери теснее сблизила их друг
с  другом.  Уил  и  Фред чувствовали это оба; Уил, может быть, даже сильнее.
Семье  стало  труднее  сводить  концы с концами. Похороны обошлись дорого, и
теперь  Фреду  надо  было  бросать школу; Фред был этому даже рад. Иногда им
случалось  работать  в домах, где были дети; ребятишки, вернувшись под вечер
из  школы, заглядывали в комнату, где Фред намазывал клейстером куски обоев.
Он  громко  шлепал  по  бумаге  кистью  и  не удостаивал своих зрителей даже
взглядом.  "Что  мне  с  вами  говорить, вы ведь еще маленькие!" - думал он.
Теперь  он  уже работал как взрослый, Уил с отцом, стоя на своих стремянках,
старательно  закрепляли  куски обоев сначала под самым потолком, а потом все
ниже".
     - Ну, как оно там сошлось внизу? - сухо спрашивал отец.
     - Все в порядке, пошли дальше! - отвечал Уил.
     Когда  весь  кусок был наклеен, подбегал Фред и разглаживал нижний край
деревянным  валиком.  Как  им  завидовали  те,  другие  ребята! Долгонько им
придется  ждать,  покуда  они  окончат школу и займутся мужской работой, как
Фред.
     А  как  приятно  было  возвращаться вечерами домой! Уил и Фред получили
белые  комбинезоны, которые теперь были уже перепачканы высохшим клейстером-
и  краской.  Оба  мальчика  выглядели  совсем  как заправские маляры. Они не
переодевались  и  прямо  поверх рабочей одежды надевали пальто. Руки их была
тоже облеплены клейстером.
     На  Мейн-стрит  горели  фонари. По временам кое-кто из прохожих окликал
Тома Эплтона. В городе его звали просто "Тони".
     "Привет,  Тони!" - кричал ему какой-нибудь лавочник. Уил огорчался, что
у  отца  так  мало чувства собственного достоинства. Том слишком уж развязно
себя  держал,  а  подрастающие  мальчики  не  очень-то  любят, чтобы отцы их
ребячились.  Том  Эплтон  играл  на  корнете  в бидуэлском духовом оркестре.
Играл  он  неважно, а когда ему приходилось исполнять что-нибудь соло, то он
и  вовсе  сбивался.  Но  музыканты, его любили и никогда не смеялись над его
промахами.  К  тому  же  он  так  важно рассуждал о музыке и о том, как надо
складывать  губы,  для  игры  на  корнете,  что  мог  кому угодно показаться
знатоком своего дела.
     -  Он человек с понятием, уверяю вас. Том Эплтон много чего знает. Он -
малый смышленый, - говорили друг другу музыканты.
     Но  это  же  черт  знает  что  такое!  Надо  хоть когда-нибудь человеку
остепениться.  Давно  ли  жену похоронил. Мог бы, кажется, сейчас вести себя
на улице поприличнее!
     Том,  Эплтон всегда как-то особенно подмигивал встречным, будто говоря:
"Теперь  вот  детишки  со мной, и, конечно, надо помалкивать. А ведь здорово
мы  с  тобой  покутили на той неделе! Держи язык за зубами, дружище! Смотри,
не  вздумай  проговориться!  Мы  тут  еще как-нибудь с тобой выберем денек и
отведем душу!"
     Уила  все  это  немного раздражало, но он сам не знал, почему. Дойдя до
мясной лавки Джека Мэна, отец вдруг заявлял:
     -  Идите,  ребята,  домой,  а  Кэт скажите, что я за мясом пошел. Я сию
минуту приду.
     Он  и  на  самом  деле  покупал  кусок мяса, а потом шел в кабачок Элфа
Гайгера  и  выпивал  там изрядную порцию виски. Теперь дома некому попрекать
его,  что  от  него  разит  спиртом.  Жена,  правда, никогда его особенно не
ругала, но все-таки раз ты женат, так и живи по-женатому.
     -  Эй,  Билдед  Смит,  здравствуй!  Как  твоя  нога?  Идем,  тяпнем  по
маленькой.  Слыхал ты наш оркестр, когда мы прошлый раз на Мейнстрит играли?
И  здорово  же у нас последний номер получился. Тарки Уайт так исполнял соло
на тромбоне, что все прямо диву дались.
     Уил  и  Фред  к этому времени уже свернули с Мейн-стрит; Уил вытащил из
кармана пальто маленькую изогнутую трубку и закурил ее.
     -  Пари  держу,  что один сумею всю комнату отделать! Только бы дали! -
похвастался он.
     Теперь,  когда с ним не было отца, который смущал его своим чересчур уж
развязным  поведением  Уил  чувствовал  себя  довольным  и  счастливым. Да и
покурить  на свободе тоже кое-что значило. Покуда мать была жива, она всегда
целовала  его,  когда  он  приходил домой, и с курением надо было быть очень
осмотрительным.  Теперь  другое дело. Теперь он стал мужчиной и сам отвечает
за свои поступки.
     - Неужели тебя нисколько не тошнит? - осведомился Фред.
     - Ни капельки, - высокомерно ответил Уил.
     Но  вот  случилась новая беда. Это было в конце августа; как раз должны
были  начинаться  осенние  работы, и у Эплтонов открывались неплохие виды на
заработок:  Ювелир  Ригли  только  что построил большой новый дом и амбар на
участке  земли,  купленном год назад. Это было на расстоянии миля от города,
по дороге Тарнер-пайк.
     Подряд  этот