льмом, воскресным  боевиком,  где
главные роли исполняли Гарри Фонштейн и Билли Роз, иначе говоря Беллароза.
Ибо Фонштейн, когда он, трясясь от страха, прятался в генуэзской гостинице
на набережной, знал его лишь под этим именем. По пути в Лиссабон, с кем бы
из беженцев Фонштейн ни заводил речь о Белларозе, никто и слыхом не слыхал
о таком.
   Когда дамы уходили на кухню, а отец удалялся  с  воскресной  газетой  к
себе в берлогу, я пользовался  случаем  выведать  у  Фонштейна  все  новые
подробности его приключений (хождений по мукам). Ему и в голову  не  могло
прийти, ни что они будут занесены в картотеку памяти, ни что они  послужат
материалом  для  перекрестных  ссылок  на  Билли  Роза  -  одну   из   тех
премало-многозначащих фигур, чье имя останется в памяти по преимуществу  у
летописцев индустрии развлечений. Покойный Билли,  партнер  воротил  эпохи
сухого закона, подручный  Арнольда  Ротштейна  [А.Ротштейн  (1882-1928)  -
известный в Америке азартный игрок, был убит в отеле  во  время  карточной
игры];  мультимиллионер  Билли  Роз,  любимец  Бернарда  Баруха   [Б.Барух
(1870-1965) - американский  государственный  деятель  и  финансист],  юный
чудо-стенографист,  которого  Вудро  Вильсон  [В.Вильсон   (1856-1924)   -
президент США (1913-1921), лауреат Нобелевской  премии  мира  1919  г.]  -
стенография была его пунктиком - пригласил  в  Белый  дом  для  обсуждения
сравнительных  достоинств  систем  Питмэна  [Айзек  Питмэн  (1813-1897)  -
англичанин,  изобретатель  стенографии]  и  Грегга  [Джон   Роберт   Грегг
(1864-1948)  -  американский  педагог,   изобрел   свою   стенографическую
систему]; Билли - продюсер, супруг Элеоноры Холм [Элеонора Холм (р.1913) -
американская актриса, пловчиха, играла Джейн в  фильме  "Месть  Тарзана"],
исполнявшей роль царицы русалок на Всемирной выставке в Нью-Йорке;  Билли,
собиратель   полотен   Матисса,   Сера   и   т.д.    ...Билли,    сплетник
общенационального  масштаба,   чьи   колонки   распространялись   газетным
синдикатом по всей стране. Один из моих гринвич-виллиджских дружков  писал
за него: на Билли работал целый штат литературных негров.
   Вот какой он был, Билли Роз, спаситель Фонштейна.
   Я однажды упомянул в разговоре об этом литературном негре -  звали  его
Вольф, - и Фонштейн, по  всей  видимости,  счел,  что  сможет  через  меня
установить связь с самим Билли.  Он,  понимаете  ли,  так  ни  разу  и  не
встретился  с  Билли.  Очевидно,  Билли  не  желал  принимать   изъявлений
благодарности   от   евреев,   спасенных   его   бродвейской    подпольной
организацией.
   Итальянские подпольщики, которые переправляли  Фонштейна  из  города  в
город, помалкивали. Генуэзский подпольщик упомянул Белларозу,  но  вопросы
Фонштейна оставлял без ответа. Я предполагал, что организацию  итальянской
операции Билли поручил бруклинской мафии. После войны англичане  наградили
орденами сицилийских  гангстеров  за  участие  в  Сопротивлении.  Фонштейн
сказал, что  на  лицах  итальянцев,  когда  они  опасаются  выдать  тайну,
проступают мельчайшие мускулы, в другое время совершенно незаметные.  "Тот
парень вскинул руки так, точно решил стибрить тень со  стены  и  сунуть  в
карман". Вчера бандюга, сегодня - борец Сопротивления.
   Фонштейн был edel - хорошо воспитан, это сказывалось во  всем,  но  при
том он был из тех евреев,  которые  сумеют  за  себя  постоять.  Порой  он
выглядел так, словно вырвался вперед в заплыве на сто  метров  брассом.  И
теперь хоть его режь, хоть стреляй, а победит. Чем-то он походил на  своих
мафиозных спасителей, чьи лица перекашивали обременявшие их тайны.
   Пока он плыл через океан, он много думал о человеке,  который  вызволил
его из  Италии,  его  воображению  рисовались  всевозможные  филантропы  и
идеалисты,  готовые  отдать  последние  деньги,  лишь  бы   спасти   своих
соплеменников от Треблинки.
   - Ну как я мог догадаться, что за человек -  если  это  к  тому  же  не
комитет или, скажем, не союз Белларозы - меня спас?
   Но нет, Билли и впрямь спас его в одиночку, в порыве  жалости  к  своим
собратьям-евреям, решив потягаться с Гитлером,  Гиммлером  и  натянуть  им
нос, похитив их жертву. В другой раз он так же страстно возжелает  печеной
картошки, сосисок с булкой,  экскурсии  по  Кольцу  [популярная  экскурсия
вокруг Манхэттена на пароходе]. Кое-что,  однако,  свидетельствовало,  что
поверхностному Билли были ведомы и глубокие чувства. Бог его отцов все еще
много значил для него. Билли был пятнастый, все равно как картины Джексона
Поллока  [Джексон  Поллок  (1912-1956)  -  американский  художник,   глава
абстрактного экспрессионизма, покрывал большие полотна узором из красочных
пятен], и еврейство было одной из главных в нем струек, а в этой  мешанине
наблюдались  и  подтеки  потаенного  свойства  -   сексуальная   слабость,
сексуальная приниженность. И в то же время ему жизнь была не в жизнь, если
его имя не мелькало в газетах. Кто-то сказал,  что  он  так  же  неодолимо
тянется к публичности, как росток к свету. И вот же на-поди - свое участие
в спасательных операциях в Европе он от всех утаил.
   Затерявшись в толпе беженцев,  плывущих  в  Нью-Йорк,  Фонштейн  думал:
скольких, интересно, из них еще спас  Билли.  Чуть  не  все  пассажиры  по
большей части помалкивали. Люди с опытом в  итоге  приучаются  жить  своим
умом и не очень-то откровенничают. Фонштейн не знал покоя - все воображал,
чем займется в Нью-Йорке. По ночам, рассказывал он, когда пароход  качало,
его - точно веревку с подвешенным грузом - то скручивало, то раскручивало.
Он предполагал, что раз уж Билли спас такую уймищу  народу,  он  наверняка
позаботится о них. Фонштейн  отнюдь  не  рассчитывал,  что  они  соберутся
вместе и будут лить слезы наподобие Иосифа и его братьев. Ничего похожего.
Нет,  их  разместят  в  гостиницах,  а  не  в  гостиницах,  так  в  старых
санаториях, а не в  санаториях,  так  в  каких-то  добросердечных  семьях.
Кое-кто наверняка пожелает податься в  Палестину;  большинство  же  отдаст
предпочтение США, выучит английский, найдет себе  работу  на  фабрике  или
поступит в техникум.
   Но Фонштейн застрял на Эллис-Айленде. В ту пору беженцев  в  страну  не
пускали.
   - Кормили нас хорошо, - сказал он. - Спал я в зарешеченном бункере,  на
верхних нарах. Оттуда был виден Манхэттен. Но мне сказали, что  хочешь  не
хочешь, а придется уехать на Кубу. Я все еще не знал, кто такой Билли,  но
надеялся на его помощь. И через несколько недель "Роз продакшнз"  прислало
одну тетку - переговорить со мной. Одета она была на манер  молоденькой  -
губы накрашены, высоченные каблуки, сережки, шляпка.  Ноги  как  палки,  с
виду актриса из еврейского театра, которую вот-вот переведут на возрастные
роли,  жалкая,  убитая.  Себя  она  именовала  dramatisten  [драматической
актрисой (идиш)], ей шел по меньшей мере шестой десяток. Она сказала,  что
мое дело передано в Еврейское общество помощи  иммигрантам.  Они  обо  мне
позаботятся. И чтобы я больше не рассчитывал на Билли Роза.
   - Вас, должно быть, это выбило из колеи?
   - Еще бы.  Но  меня  так  разбирало  любопытство,  что  оно  пересилило
огорчение. Я спросил у нее, кто он такой, этот человек, который меня спас.
Сказал, что хотел бы лично выразить благодарность Билли. Она  отмахнулась.
Вот уж решительно ни к чему. Сказала: "Разве что после Кубы". Я  увидел  -
она не верит, что такое возможно. Я спросил: "Наверное, он печется не  обо
мне одном?" - "Печется-то он печется, но в первую очередь  о  себе  самом:
из-за цента удавится. Он очень знаменитый, несметно богатый, купил театр у
Зигфелда [Флоренц Зигфелд (1867-1932) - американский продюсер], его имя не
сходит со страниц газет. Что  он  за  человек?  Плюгавый,  жадюга,  ушлый.
Платит нищенское жалованье своим  служащим,  они  его  смертельно  боятся.
Пижон  каких  мало,  просиживает  ночи  напролет  в  кафе.  Может  звонить
губернатору Дьюи, когда ему заблагорассудится".
   Так она сказала. И еще сказала:
   "Он платит мне двадцать две монеты в неделю, и если я только заикнусь о
прибавке, выставит меня в два счета. Ну и что я буду делать,  что?  Второй
авеню [улица в Нью-Йорке, где помещались еврейские театры]  пришел  конец,
на еврейском вещании талантов пруд пруди. Если бы не  хозяин,  сгинуть  бы
мне в Бронксе. А так по крайней мере я работаю на Бродвее. Но ты  ж  здесь
без году неделя, ничего в наших делах не смыслишь".
   "Если бы он не спас меня от депортации, я бы погиб вслед за всеми моими
родственниками. Я обязан ему жизнью".
   "Похоже на то", - согласилась она.
   "Но разве не естественно было бы проявить интерес к человеку,  которому
ты спас жизнь? Ну хоть поглядеть на него, пожать ему  руку,  сказать  пару
слов?"
   "Было бы то оно было, да быльем поросло", - сказала она.
   - Мне постепенно стало ясно, - сказал Фонштейн, - что она очень больна.
Скорее всего туберкулезом. И белая она была не от пудры, а сама  по  себе.
Ну все равно как лимон - желтый. Я-то думал, это она так набелилась, а это
смерть так оповещала о себе.  Туберкулезники  часто  бывают  нетерпеливые,
раздражительные. Звали ее миссис Хамет - khomet, на идиш это значит хомут.
Она, как и я, родилась в Галиции. Мы и говорили похоже. Бубнили  наподобие
китайцев. У тети Милдред был такой же выговор - потеха для других  евреев,
а в еврейском мюзик-холле и вовсе умора.
   "Хиас [еврейское общество помощи иммигрантам] достанет  вам  работу  на
Кубе. Они о вас, ребятках, пекутся дай Бог  всякому.  Билли  считает,  что
война вступает в новую фазу. Рузвельт стоит  за  короля  Сауда  [Ибн  Сауд
(1880-1953) - король Саудовской Аравии (1932-1953)], а  арабы  на  дух  не
переносят евреев и не пускают их в Палестину. Вот почему  Билли  переменил
тактику. Он с друзьями теперь фрахтует пароходы  для  беженцев.  Румынское
правительство будет брать за места на них по пятидесяти долларов с головы,
а евреев там аж семьдесят тысяч. Деньжищ огребут - страшная сила. Но  надо
торопиться: нацисты вот-вот захватят Румынию".
   Фонштейн рассуждал весьма здраво:
   - Я объяснил ей, что могу быть полезным. Я говорю на четырех языках. Но
ей осатанели просители, пытающиеся  влезть  без  мыла  со  своей  паршивой
благодарностью. Что и говорить, приемчик не из новых.  -  Фонштейн  встал,
каблук на его зашнурованном башмаке был высоченный, сантиметров в  десять.
Он красноречиво передернулся - и обошелся при этом без рук: не вынул их из
карманов. Лицо его на миг приобрело сходство с лицом великого человека  за
стеклом музейной витрины, подсвеченным в  полутемном  зале  так,  что  его
восковая бледность кажется шероховатой, будто по камню  пошли  мурашки,  -
неожиданный эффект.  Вот  только  славных  дел  Фонштейн  не  совершал,  и
выставлять напоказ его было не за что. Ничего  примечательного  в  нем  не
наблюдалось: мужчина как мужчина.
   Билли не желал его благодарности. Сначала  проситель  обхватывает  твои
колени. Потом умоляет одолжить малую толику  денег.  Ему  нужны  подаяние,
штаны, угол, где приклонить голову,  талон  на  обед,  небольшой  капитал,
чтобы открыть свое дельце. Благодарность -  нож  острый  для  благодетеля.
Вдобавок Билли был очень привередлив.  В  принципе  он  был  расположен  к
людям, но приходил в ярость, если его хотели употребить в своих целях.
   - Я в жизни не был в Манхэттене, что я тут мог понять, что?  -  говорил
Фонштейн. - Я давал волю самым  диким  фантазиям,  но  что  в  них  толку?
Нью-Йорк - плод коллективной фантазии миллионов. И своим умом много  ты  в
нем поймешь.
   Миссис Хомут  (не  иначе  как  ее  предки  были  даже  не  кучерами,  а
извозчиками на той, бывшей родине) предупредила Фонштейна:
   "Билли не хочет, чтобы вы упоминали его в разговорах с Хиасом".
   "В таком случае как же я очутился на Эллис-Айленде?"
   "Сочините любую байку, скажите, что одна  итальянка  втюрилась  в  вас,
стащила у мужа деньги и купила вам документы. Но  они  никоим  образом  не
должны выйти на Билли".
   Вот тут отец и сказал Фонштейну:
   - Я тебе поставлю мат в пять ходов.
   Не увлекай моего отца так людские дела, из него бы вышел математик.  Но
напряженно думать он готов был лишь ради победы.  Если  же  не  надо  было
одолеть противника, отец не стал бы и стараться.
   У меня тоже есть свой способ пробы сил. Для меня  поле  боя  -  память.
Однако память у меня  уже  не  та,  что  прежде.  Я  не  страдаю  болезнью
Альцгеймера [предстарческим слабоумием] -  absit  omen!  [да  не  послужит
дурным знаком! (лат.)] или nicht da gedacht! [да минует это тебя!  (идиш)]
Клетки  памяти  у  меня  не  склерозировались.  Но  мозг  мой  стал  более
неповоротлив. К примеру, как звали того типа, на которого Фонштейн работал
в Гаване? Когда-то мой мозг  мгновенно  выдавал  подобную  информацию.  Ни
одной электронной системе было не  сравниться  со  мной.  Сейчас  на  меня
временами находит затмение, я двигаюсь на ощупь. Ага, слава Тебе, Господи,
всплыло, фамилия кубинского хозяина Фонштейна  была  Залкинд,  и  Фонштейн
собирал материалы для  его  газеты.  По  всей  Южной  Америке  открывались
еврейские газеты. Евреи разыскивали  уцелевших  родственников  в  западном
полушарии, изучали публикуемые в газетах списки.  Перемещенных  лиц  часто
сплавляли в район Карибского моря  и  в  Мексику.  Фонштейн  к  польскому,
немецкому,  итальянскому  и  идишу,  которыми   владел,   быстро   добавил
испанский. По вечерам он не торчал в барах и облюбованных беженцами  кафе,
а ходил на курсы механиков. Гавана была курортом - туристы съезжались туда
резаться в карты, пить, блудить, - а плюс к тому еще и абортарием.  Бедные
брошенные  девчонки  стекались  сюда  со  всех  Соединенных  Штатов,  чтоб
освободиться от нежелательных последствий  своих  романов.  Другие,  более
дальновидные, прилетали приглядеть себе  среди  беженцев  мужа  или  жену.
Найти себе пару - основательного человека европейского опыта,  закаленного
в страданиях и лишениях. Чудом спасшегося от смерти. Женщины,  на  которых
не было спроса ни в  Балтиморе,  ни  в  Канзас-Сити,  ни  в  Миннеаполисе,
благонравные девицы, которым никто никогда не  предлагал  руки  и  сердца,
подыскивали себе мужей в Мексике, Гондурасе и на Кубе.
   По прошествии пяти лет хозяин Фонштейна счел, что он выдержал проверку,
и послал за Сореллой - она приходилась ему племянницей. В юности  я  никак
не мог себе представить, чем Фонштейн и Сорелла привлекли друг  друга  при
первом знакомстве. В Лейквуде, когда бы  мы  ни  встречались,  на  Сорелле
неизменно был строгий  костюм.  Когда  она  клала  ногу  на  ногу  и  юбка
общелкивала ее окорока, американец вроде меня легко  мог  нарисовать  -  и
рисовал ее себе - нагишом и в зависимости от жизненного опыта и знакомства
с живописью  соотносил  с  излюбленным  тем  или  иным  художником  типом.
Мысленно  рисуя  Сореллу,  я  выбрал  ориентиром  рембрандтовскую  Саскию,
предпочтя ее рубенсовским обнаженным. Впрочем, и Фонштейн, когда он снимал
ортопедический ботинок... тоже был далек от совершенства.  Словом,  муж  и
жена должны прощать друг другу недостатки. Мне кажется,  я,  как  и  Билли
Роз, скорее остановил бы свой выбор на русалках, лорелеях и  хористках.  У
восточноевропейских мужчин были более трезвые запросы. На месте отца  мне,
прежде чем лечь в постель с тетей Милдред, пришлось бы сотворить  крестное
знамение перед ее лицом (пусть это и не вполне  уместно  в  моем  случае),
произнести какое-то заклятие, иначе б меня заколодило. Но дело в том,  что
я был не мой отец, а его балованный американский сын. Наши  же  предки  не
отступали перед трудностями и ложились  в  постель,  не  взирая  на  лица,
понимая, что с лица не воду пить. Что же до Билли, который  со  спущенными
штанами гонялся за девчонками, приходившими к нему на  прослушивание,  что
бы ему остановить свой выбор на миссис Хомут. Он бы  простил  ей  обвисшие
буфера и разбегающиеся ручейками вены на ногах, она простила бы ему стыд и
срам, а не срамные места, и они могли бы объединить свои юдольные  судьбы,
быть опорой друг другу в радости и в печали.
   Тучность Сореллы, ее  высоко  взбитая  прическа,  несуразное  пенсне  -
нарочитая  "дамистость"  -  заставляли  меня  задаваться   вопросом:   как
трактовать таких особ? Кто они: мужчины в женской одежде,  прикидывающиеся
женщинами педики?
   Вот к какому ложному выводу пришел мальчик  из  буржуазной  семьи,  сам
себя  относивший  к  просвещенной  богеме.  Меня  увлекал  волнующий   мир
Гринвич-Виллиджа с его изысками.
   Я не понял, совершенно не понял Сореллу, но  в  ту  пору  моя  порочная
теория в какой-то степени нашла поддержку  в  рассказах  Фонштейна  о  его
приключениях. Он излагал, как отплыл из Нью-Йорка и отправился работать на
Залкинда в Гавану, зубрил тем временем испанский, изучал рефрижераторные и
обогревательные установки на вечерних курсах.
   - Пока не встретил американскую девушку, она приехала туда погостить.
   - Вы встретили Сореллу. И влюбились в нее?
   Когда я заговорил о любви,  Фонштейн  проткнул  меня  колючим,  типично
еврейским взглядом. Как разграничить любовь, необходимость и расчет?
   Люди с опытом - к  чему  я  никак  не  могу  привыкнуть  -  не  склонны
откровенничать. И верно делают, во  всяком  случае,  те  из  них,  кто  не
собирается выходить за рамки опыта. Но Фонштейн принадлежал  к  еще  более
высокому классу - тем, кто не ограничивается опытом, а способен  подняться
на следующую ступень; на этой  следующей  ступени  они  задаются  целью  -
переработать свои недочеты и тайные слабости в энергию горения. Человек же
высшего класса, подобно звездам, живет за счет сжигаемого им вещества.  Но
я удалился от Фонштейна, зачем-то отвлекся в сторону.  Сорелле  нужен  был
муж, Фонштейн хотел натурализоваться в США. Manage de convenance [брак  по
расчету (фр.)] - вот как мне представлялся их союз.
   И почему так: чем больше  промахнешься,  тем  больше  гордишься  своими
выводами?
   Фонштейн  поступил  работать  на  завод  в  Нью-Джерси,  который   взял
субподряд на производство деталей обогревательных приборов.  Пошел  там  в
гору - работать он был горазд, быстро выучил английский, свой шестой язык.
И в самом скором времени  уже  разъезжал  на  новеньком  "понтиаке".  Тетя
Милдред говорила, что "понтиак" - свадебный подарок Сореллиной семьи.
   - У них просто камень с души свалился, - рассказывала  Милдред.  -  Еще
пару лет, и Сорелла уже не могла бы родить.
   Фонштейны успели произвести на  свет  одного  ребенка,  сына  Гилберта.
Говорили, что у него феноменальные  способности  к  математике  и  физике.
Несколько лет назад Фонштейн обратился ко мне за советом  -  речь  шла  об
образовании его сына. К тому времени у Фонштейна уже водились деньги, и он
мог послать мальчика в  самую  дорогую  школу.  Фонштейн  усовершенствовал
термостат, запатентовал его и разбогател, что без Сореллы ему  никогда  бы
не удалось. Сорелла была сумасшедшая жена. Без нее, говорил мне  Фонштейн,
он бы получил патент после дождичка в четверг.
   - Компания как пить дать облапошила бы меня. Сегодня перед вами был  бы
совсем не тот человек.
   Тут  я  пригляделся  к  тому  Фонштейну,  который  стоял  передо  мной.
Итальянская  рубашка,  французский  галстук,   английский   ортопедический
ботинок, изготовленный по заказу на Джермин-стрит. Каблук такой, что  хоть
фламенко отплясывай. Сравнить его и тот польский, грубо стачанный ботинок,
в котором Фонштейн прошкандыбал  через  всю  Европу  и  бежал  из  римской
тюрьмы, - да это же небо и земля.  С  тем  ботинком  Фонштейн,  убегая  от
нацистов, не расставался даже на ночь: если б ботинок украли, его  бы  тут
же поймали и убили на месте. Эсэсовцы не потрудились бы даже загнать его в
товарняк.
   То-то порадовался бы его спаситель Билли Роз, если б  увидел  нынешнего
Фонштейна: розовая итальянская рубашка  с  белым  воротничком,  галстук  с
улицы Риволи, завязанный  под  руководством