Сореллы,  заграничный  пиджак
небрежного покроя, отличный цвет лица,  уже  не  сероватого,  а  формой  и
цветом в спелый гранат.
   Однако Билли и Фонштейн так никогда и не встретились. Фонштейн поставил
себе цель увидеться с Билли, но Билли никогда не  увиделся  с  Фонштейном.
Письма Фонштейну возвращали. Иногда к ним прилагались записки, но ни  одна
из них не была написана Билли. Мистер Роз  желает  Гарри  Фонштейну  всего
наилучшего, но принять его в настоящее время не может.  А  когда  Фонштейн
послал Билли чек, приложив  к  нему  благодарственное  письмо  с  просьбой
передать  деньги  на  благотворительность,  чек  возвратили,  не  удостоив
Фонштейна ответом. Фонштейн явился к Билли в контору и  получил  от  ворот
поворот. А когда  Фонштейн  попытался  было  подойти  к  Билли  у  "Сарди"
[нью-йоркский ресторан, популярный в театральных кругах],  его  перехватил
официант. У "Сарди" не разрешали докучать именитым посетителям.
   Видя,  что  к  Билли  не  прорваться,  Фонштейн   забубнил   со   своим
галицийско-китайским выговором:
   - Я хочу сказать, что я из тех, кого вы спасли в Италии.
   Билли отвернулся к перегородке своей кабинки, а Фонштейна выволокли  на
улицу.
   Год за годом он засыпал Билли длинными письмами: "Я ничего  от  Вас  не
хочу, даже пожать Вашу  руку  не  хочу,  хочу  хоть  минуту  поговорить  и
получить ясность".
   Об этом еще в Лейквуде рассказала мне Сорелла,  пока  Фонштейн  с  моим
отцом застыли в трансе над шахматной доской.
   - Роз, с его вывертами, не хочет видеть Гарри, - сказала Сорелла.
   На что я заметил:
   - Хоть убей, не пойму, почему Фонштейну так важно встретиться  с  Билли
Розом. Билли Роз не желает его знать? Не желает, и не надо.
   - Потому что Гарри хочет выразить ему благодарность, - сказала Сорелла.
- Ему нужно только сказать спасибо.
   - А этот взбесившийся пигмей решительно не желает видеть Гарри.
   - Ведет себя так, словно никакого Гарри Фонштейна не было и нет.
   - Почему, как вы думаете? Боится чувствительных сцен? Считает, что  все
это - еврейские штучки? Такой, можно сказать, на все сто американец, и это
уронит его в собственных глазах? А что думает ваш муж?
   - Гарри думает, что  причиной  всему  перемены,  которые  происходят  в
отпрысках иммигрантов, - сказала Сорелла.
   И сегодня помню - я онемел от ее ответа. Я и сам часто не без неловкого
чувства думал об американизации евреев. Начнем хотя бы с внешности. В моем
отце было 165 сантиметров роста, во мне - 185. Отцу мой рост представлялся
чем-то  вроде  ненужной  роскоши.  Возможно,  причины   такого   отношения
коренились в Библии, ибо царь Саул, который "от плеч своих был выше  всего
народа" [Первая Книга Царств, 10:23], стал verruckt, то есть  безумным,  и
нашел свою погибель.  Пророк  Самуил  предупреждал  израильтян,  чтобы  не
ставили над собой царя,  и  "Господь  от  Саула  отступил"  [Первая  Книга
Царств, 18:12]. Вот почему еврею надлежало быть  не  долговязым,  а  ладно
скроенным, сильным, но некрупным. А главное, ловким и сметливым. Таким был
мой отец, и ему хотелось, чтобы таким же был и я. К чему такой  высоченный
рост; грудь и плечи у меня были слишком широкие, ручищи  слишком  большие,
рот до ушей, черные усы  щеткой,  голос  слишком  громкий,  растительность
слишком обильная, на нелепых - вырви глаз - рубашках слишком много красных
и серых полос. Угораздило же дурака так вымахать. Что  такое  сын-великан?
Это же угроза, это же отцеубийца. Вот Фонштейн, пусть у него одна  нога  и
короче  другой,  всем  удался:   складный,   подтянутый,   рассудительный,
смышленый.  Гитлеризм  подстегнул  его  развитие.  Когда  теряешь  отца  в
четырнадцать лет, детству тут же приходит  конец.  Он  похоронил  мать  на
чужеземном  кладбище,  второпях,  даже  оплакать  не  успел,   попался   с
подложными документами, загремел в каталажку (как говорят евреи - "Er  hat
gesessen"). Перенес много горя. У него нет времени на  трепотню,  дурацкие
хиханьки да хаханьки, на глупости и спорт, он не станет лезть  в  бутылку,
раскисать как баба, распускать нюни как младенец.
   Я, естественно, не соглашался с  доводами  отца.  Мои  сверстники  выше
ростом, потому что нас лучше кормили. Более того, нас меньше ограничивали,
нам предоставляли больше свободы. На нас воздействовал более широкий  круг
идей, нам,  детям  великой  демократической  страны,  воспитанным  в  духе
равенства, никакие там черты оседлости не мешали жить в свое удовольствие.
О чем говорить, вплоть до конца прошлого столетия римских евреев  запирали
на ночь; раз в год папа торжественно переступал границы гетто и,  согласно
ритуалу, плевал на лапсердак главного раввина. Уж не пошли ли у нас  здесь
головы кругом?  Безусловно,  да.  Зато  здесь  нас  никто  не  отправит  в
товарняках в концентрационные лагеря и газовые камеры.
   Над этим можно думать и думать, но, сколько ни думай, ни размышляй  над
историей вопроса - делу не поможешь. Размышления ничего не  решают.  Идея,
какая бы то ни было, не более чем воображаемая  сила,  грибовидное  облако
(ничего  не  разрушающее,  но  и   ничего   не   созидающее),   порождение
ослепительной вспышки сознания.
   Билли Роз тоже был небольшого росточка, примерно с Петера Лорре  [Петер
Лорре (1904-1964) - немецкий актер, переехавший в годы фашизма в Америку].
Зато он был американец, и еще о-го-го какой! Билли был неотъемлем от лязга
ярмарочных автоматов, треска тиров, грохота китайских бильярдов и слабого,
совсем человечьего писка  гекконов  на  Таймс-сквер  [район  Нью-Йорка  на
пересечении 43-й и 47-й улиц, где сосредоточены театры],  немигающих  глаз
уродцев из дивертисмента. Чтобы увидеть Билли, как он есть, его надо  было
представить на фоне Бродвея, сверкающего побелкой под утренним солнцем. Но
даже и в местах, подобных этим, есть свои гиганты,  люди,  чьи  недостатки
можно пустить в оборот. В этой стране нет таких вещей,  пусть  даже  самых
диких, которые нельзя было бы сбыть, нельзя было бы выбросить на  рынок  и
сколотить на них состояние. А когда у тебя  столько  недвижимости,  как  у
Билли, и все капитальные приобретения, не ерунда какая-нибудь, тогда никто
и не вспомнит, что ты из тех человекоподобных тварей, которые перекочевали
из  нижнего  Ист-Сайда  [еврейский  район  Нью-Йорка;  здесь   расположены
еврейские театры, газеты и т.д.] в  пригороды  подкормиться  промасленными
бумажками из-под бутербродов. Билли?  Да,  Билли  обштопал  таких  великих
безумцев, как Роберт Мозес [долгое время заведовал парками Нью-Йорка].  Он
приобрел зигфелдовский театр втридешева. Купил для Элеоноры Холм  особняк,
увешал его стены шедеврами. И не остановился на достигнутом. В  феодальной
Ирландии говорили, что "гордый человек красив" (Парнелл у Йейтса)  [строка
из стихотворения Уильяма Б.Йейтса (1865-1939): "Эй,  парни,  эй,  сюда,  о
Парнелле споем" (пер. Г.Кружкова); Чарльз  Стюарт  Парнелл  (1846-1891)  -
вождь движения за гомруль (home rule) в Ирландии], но  среди  нью-йоркских
знаменитостей Билли вполне мог сойти за красавца уже  потому,  что  о  его
обаянии трубили влиятельные журналисты Джордж  Сокольский  [(1893-1962)  -
американский журналист, автор книг  о  русской  революции  и  революции  в
Китае],  Уолтер  Уинчелл  [(1897-1972)  -  актер,  театральный  критик   и
журналист], Леонард Лайонс [(р.1906) -  известный  обозреватель,  помощник
генерального прокурора (1954-1959)] и сам Полночный Эрл, ну и конечно  же,
его голливудские приятели и завсегдатаи  модных  ночных  клубов.  Куда  ни
сунься в Нью-Йорке, повсюду наткнешься на Билли. Да о чем говорить, он  же
и сам вел колонку, а агентства печати продавали ее чуть не во  все  газеты
страны. И хотя писали за Билли литературные негры, стратегию определял он,
и ни одно их слово не могло проникнуть в печать без его ведома.
   Вскоре Фонштейн знал все дела Билли куда  лучше,  чем  знал  или  хотел
знать я. Но в конце концов Билли его спас: освободил из  тюрьмы,  заплатил
за  проезд  в  Геную,  поселил  в  гостинице,  добыл  место  на   пароходе
нейтральной страны. Самому Фонштейну ничего подобного не удалось бы, да он
никогда этого и не отрицал.
   - Конечно, - сказала Сорелла, сопровождая слова жестами, которые бывают
лишь  у  дам  весом  за  центнер:   ведь   их   тонкость   базируется   на
сверхъестественной толщины  заде,  -  хотя  мой  муж  больше  не  пытается
встретиться с Билли, он по-прежнему  испытывает  к  нему  благодарность  и
никогда не перестанет ее испытывать. Ему в высшей степени присуще  чувство
собственного достоинства, но он человек проницательный и  в  конце  концов
уяснил,  что  представляет  собой  этот  тип,  которому  он  обязан  своим
спасением.
   - Его это расстроило? Огорчило, что его спас от смерти шут гороховый?
   - Не стану отрицать, временами его это тяготит.
   Что-что, а поговорить с ней, с Сореллой то есть, было интересно. Вскоре
я уже с нетерпением ожидал, когда мне предоставится случай побеседовать  с
ней, и не только из-за того, что узнавал от нее, но и из-за  того,  что  и
тема разговоров сама по себе стала меня интересовать.  Вдобавок  я  как-то
упомянул, что я - приятель Вольфа, одного из негров Билли, и не исключено,
что Сорелла надеялась использовать меня  для  своих  целей.  Неровен  час,
Вольф возьмет да и переговорит с Билли. Я напрямик  выложил  Сорелле,  что
Вольфу ничего подобного и в голову не придет.
   - Вольф этот, - сказал я,  -  свихнутый,  мозгляк,  вечно  западает  на
громадных  девах.  Умный,  и  даже  очень.  День  напролет   болтается   в
"Бердленде"  [джазовый  клуб,  назван  в  честь  знаменитого  саксофониста
Чарльза Паркера (1920-1955) по прозвищу Берд (Тюремная Пташка)] и в отпаде
от бродвейских уродцев. В  довершение  всего  он  еще  из  питомцев  Йеля,
интеллектуальных бандюг, - во всяком  случае,  так  ему  нравится  о  себе
думать; вечно носится  со  своими  закидонами,  обожает,  что  называется,
заглянуть в бездну. К примеру, его мамаша прибирается у  него  за  деньги.
Недавно я был у него,  смотрю,  женщина  на  коленях  скребет  пол  в  его
закутке, а он вдруг возьми да и скажи: "Знаешь, кто  эта  старуха,  -  моя
мать".
   - Любимый сынок? - спросила Сорелла.
   - Единственный, - сказал я.
   - Она, должно быть, любит его до смерти.
   - Нисколько не сомневаюсь. Но так он понимает, что значит  заглянуть  в
бездну. Хотя вообще-то, в сущности, он вполне приличный  парень.  Ему  все
равно приходится ее содержать, так почему  бы  не  сэкономить  десятку  на
уборке? Ну и помимо того заработать себе репутацию человека  с  вывертами,
для которого нет ничего святого. Он хочет  стать  Томасом  Манном  научной
фантастики. Вот к чему он на самом деле стремится, так он  говорит,  а  на
Бродвее он просто халтурит. Он резвится вовсю, когда сочиняет статейки для
Билли, всаживает в них фразочки типа: "Я у этого дуба столько дубов  выну,
что он даст дуба".
   Сорелла слушала, улыбалась, но не делала  вид,  будто  ей  знакомы  эти
сомнительные  персонажи,  их  жаргон   или   обычаи,   сексуальная   жизнь
Гринвич-Виллиджа или неряшество бродвейских нравов. Она повернула разговор
обратно к спасению Фонштейна и истории евреев.
   У нас с Сореллой нашлось много общего, и вскоре я уже болтал с  ней  не
таясь, как если бы болтал в Виллидже, скажем, с Полом Гудменом [Пол Гудмен
(1912-1972) - американский писатель, педагог] в "Касбе", а не  с  замшелой
толстухой из темного как ночь, закосневшего в мещанстве Нью-Джерси, годной
лишь на то, чтобы передать генетическую эстафету и произвести в  следующем
поколении мужа науки. Она сделала приличную ("жалкую") партию. Но так  или
иначе, она была сумасшедшей женой, сумасшедшей матерью. С особой,  которая
запатентовала фонштейновский термостат, набрала денег на небольшой заводик
(небольшой он был лишь поначалу) и одновременно воспитала сына, притом  ни
больше ни меньше как математического  гения,  нельзя  было  не  считаться.
Человек сильных чувств, она умела и думать. Эта  закованная  в  английский
костюм дама знала на удивление много. Я вовсе не был склонен рассуждать  с
ней о еврейской истории, поначалу меня от этого корежило,  но  ей  удалось
преодолеть мое сопротивление. Она поднаторела в  этом  вопросе,  и  помимо
всего прочего, можно ли, черт подери,  отмахнуться  от  еврейской  истории
после того, что случилось в нацистской Германии? Так что я  пусть  нехотя,
но слушал ее. Оказалось, что Сорелла - недаром она жена беженца - задалась
целью доскональнейшим образом изучить этот предмет, и я узнал от нее много
нового о  технике  уничтожения,  поставленной  на  индустриальные  рельсы.
Порой, пока Фонштейн и отец в трансе таращились на  шахматную  доску,  она
рассказывала о  черном  юморе,  фарсовой  стороне  некоторых  концлагерных
мероприятий. Учительница французского, она изучала и Жарри [Альфред  Жарри
(1873-1907) - французский писатель, драматург, автор  сатирического  фарса
"Король Убю" (1896), написанного для театра марионеток], и "Короля Убю", и
патафизику [изложение патафизики,  иначе  говоря,  науки  мнимых  решений,
закрепившее за Жарри репутацию последовательного  абсурдиста  в  посмертно
опубликованном произведении Жарри "Поступки и взгляды  доктора  Фостроля";
Жарри оказал  влияние  на  многих  писателей  от  Аполлинера  до  нынешних
драматургов-абсурдистов], и абсурдизм, и дадаизм [направление в литературе
и искусстве  Западной  Европы  (Франция,  Германия);  возник  в  1916  г.;
дадаисты   любили   эпатировать   публику   скандальными    выступлениями,
импровизированными спектаклями; к  1923-1924  гг.  дадаизм  раскололся  на
экспрессионизм (Германия) и сюрреализм (Франция)], и сюрреализм. Кое-где в
концлагерях господствовал настолько бурлескный стиль, что  подобного  рода
сопоставления просто-таки напрашивались.  Узников  заталкивали  нагишом  в
болота, заставляли квакать по-лягушачьи.  Детей  вешали,  а  тем  временем
оголодавших, окоченевших заключенных - рабов, в  сущности,  -  выстраивали
перед виселицами под звуки  тюремного  оркестра,  наяривавшего  вальсы  из
венских опереток.
   Мне не хотелось этого слушать, я нетерпеливо прервал Сореллу:
   - Согласен, не один Билли Роз спец по развлечениям. Значит, немцы  тоже
их не чуждались, и спектакль в Нюрнберге будет помасштабней того  действа,
которое Билли Роз поставил в Мэдисон-сквер-гарден, его  пресловутых  живых
картин "Мы пребудем вовеки".
   Я понял Сореллу: ее изыскания имели цель  помочь  мужу.  Он  остался  в
живых, потому что бзикнутому еврейчику, финансировавшему искусство,  вдруг
втемяшилось в голову организовать похищение на  голливудский  манер.  Меня
призвали размышлять на примерно такие темы: может ли смерть быть  смешной?
Или - кто смеется последним? Но я  ни  за  что  не  поддавался.  Вот  еще,
сначала они тебя убивают, а потом изволь осмысляй их зверства. Такое может
и удушить. Выискивать причины - не слишком ли страшная нагрузка в  придачу
к  предшествовавшей  "селекции",  смерти   в   газовых   камерах,   топках
крематориев. Я не желал думать об исторических  и  психологических  корнях
этих кошмаров, о душегубках и топках. Ведь и звезды - тоже  не  что  иное,
как ядерные топки. Подобные размышления не для меня; бесцельные  экзерсисы
- вот что они такое.
   И  еще  один  совет  я  дал  -  мысленно  -  Фонштейну:   забудь   все.
Американизируйся.  Занимайся  своим  делом.  Торгуй  своими  термостатами.
Предоставь теоретические изыскания жене. У нее есть к этому склонность,  у
нее  соответственный  склад  ума.  Если  ей  нравится  собирать  книги  об
истреблении евреев во Второй мировой войне и размышлять о нем, почему бы и
нет? А вдруг она и сама возьмет да и напишет книгу о нацистах и  индустрии
развлечений. Смерть и коллективная фантазия.
   У меня же зародилось подозрение, что в Сореллиной толщине тоже  отчасти
материализовалась фантазия. В плане биологическом валы и загогули ее телес
производили сильнейшее впечатление. По сути  же  своей  она  была  женщина
положительная, всецело преданная мужу и сыну.  Никто  не  отрицал  таланта
Фонштейна; однако мозговым центром деловых операций была Сорелла. Впрочем,
Фонштейн и без моих  советов  догадался  американизироваться.  Из  четы  с
приличным достатком они объединенными усилиями  превратились  в  настоящих
богачей. Приобрели дом к востоку от Принстона [университетский  городок  в
штате Нью-Джерси], ближе к Атлантическому океану, пеклись  об  образовании
сына, а летом, когда он уезжал в лагерь, путешествовали. Сорелла,  некогда
преподавательница французского, любила ездить в  Европу.  Более  того,  ей
пофартило найти себе мужа родом из Европы.
   В конце пятидесятых годов они поехали в Израиль,  и  волею  судеб  дела
привели в Израиль и меня. Израильтяне - а у них  по  части  культуры  чего
только не было - пригласили меня открыть у них институт памяти.
   И тут-то в вестибюле "Царя Давида" я и столкнулся с Фонштейнами.
   - Сто лет тебя не видел, - сказал Фонштейн.
   И правда, я переехал в Филадельфию и женился на  девице  из  Мэйн-Лайна
[фешенебельный пригород Филадельфии]. Мы поселились в роскошном особняке с
садом постройки аж 1817 года за оградой и лестницей, его  фотография  была
даже помещена в журнале "Американское  наследство".  Мои  отец  умер;  его
вдова переехала жить к племяннице. Я почти не виделся со старухой,  и  мне
пришлось справиться  о  ней  у  Фонштейнов.  За  последние  десять  лет  я
практически не поддерживал связи с Фонштейнами,  если  не  считать  одного
разговора по телефону об их одаренном отпрыске.
   В  этом  году  они  отправили  его  на  лето  в  лагерь   для   научных
вундеркиндов.
   Сорелла в особенности обрадовалась  нашей  встрече.  Она  не  встала  -
похоже, при такой толщине вставать ей было трудно, - но чувствовалось: она
неподдельно счастлива, что случай свел нас в Иерусалиме.  У  меня  же  при
виде этой пары промелькнула мысль: перемещенному  лицу  как  нельзя  более
кстати увесистый балласт в виде жены. Более того, он, по-моему, ее  любил.
Моя собственная жена скорее походила на Твигги [Лесли Хорнби (р. 1949), по
прозвищу Твигги (Хворостинка) - модная в конце  60-х  -  начале  70-х  гг.
манекенщица, известная своей худобой].  Попасть  в  точку,  как  известно,
практически   невозможно.   Сорелла,   назвав   меня   "cousin",   сказала
по-французски, что, как была, так и осталась "femme bien en chair" [в теле
(фр.)]. Я прикидывал, как  Фонштейн  исхитряется  не  заблудиться  в  этих
складках. Впрочем, мне-то что за дело. Они, видимо, были вполне счастливы.
   Фонштейны взяли напрокат машину. У Гарри были родственники в  Хайфе,  и
они собирались поездить по северу.
   - Согласитесь, страна просто невероятная! -  сказала  Сорелла,  понижая
голос до театрального шепота. (Из чего, спрашивается, тут делать тайну?)
   Евреи - монтеры и каменщики, евреи - полицейские, механики и  капитаны.
Фонштейн был вынослив в ходьбе. В Европе он прошел без малого  две  тысячи
километров в своем ортопедическом ботинке. Сорелла же, при ее  комплекции,
была не создана для пеших прогулок.
   - Меня бы лучше всего переносить в  паланкине,  -  сказала  она,  -  но
израильтянам это не по плечу, где им. - Она пригласила меня выпить  с  ней
чаю, пока Фонштейн навещал людей из  своего  родного  города,  соседей  по
Лембергу.
   Перед чаем я поднялся к себе в номер  почитать  "Геральд  трибюн"  -  в
заграничной жизни есть свои радости, и эта, несомненно, одна из них, но за
газету я взялся, чтобы поразмышлять  о  Фонштейнах  (вечная  моя  привычка
делать два дела зараз - так, например, использовать  музыку  как  фон  для
раздумий). Фонштейны были  не  из  породы  тех  дальних  родственников,  о
которых все знаешь наперед и которых после встречи тут же  выкидываешь  из
головы, потому что различаешь их лишь по одежде, акценту, маркам  машин  и
принадлежности к той или иной синагоге или политической партии.  Фонштейн,
невзирая на его ботинок с Д