к и  ребром  другой  руки
провела по бицепсу.
   - Чисто американский финал.
   - Ой, эта история вся от начала до конца на сто процентов американская,
- сказала она, - и притом характерная для нашего поколения. У наших  детей
все  будет  иначе.  Паренек  вроде  нашего   Гилберта,   с   его   летними
математическими лагерями? Пусть он всю свою жизнь не знает  ничего,  кроме
математики. Что может быть дальше от ист-сайдских многоквартирных домов  и
ньюаркских задворок.


   Разговор  наш  случился,  когда  пребывание  Фонштейнов  в   Иерусалиме
близилось к концу, и теперь я жалею, что не отменил кое-какие встречи ради
них: что бы мне покормить  их  обедом  в  "Дагим  Бенни",  хорошем  рыбном
ресторане. При желании я мог разделаться с обязательствами. Но мыслимо  ли
ухлопать столько времени в Иерусалиме на чету  из  Нью-Джерси  по  фамилии
Фонштейн! Да, вот именно, что мыслимо. Сегодня  я  жалею,  что  не  сделал
этого. Чем больше я думаю о Сорелле, тем более обаятельной  представляется
она мне.
   Помню, я ей сказал:
   - Жаль, что вы не попали в Билли этим конвертом.
   Но мне было ясно, что при ее жирах где уж ей  попасть  в  цель,  она  и
поднимала-то руки с трудом.
   Она сказала:
   -  Едва  я  выпустила  конверт,  как  мне  стало  ясно,  что  я   жажду
освободиться от него и от всего с ним связанного.  Бедная  Дебора,  миссис
Хомут, как вы предпочитаете ее называть! Я поняла: напрасно я примкнула  к
ее делу, делу всей ее трагической жизни. Тут призадумаешься о  возвышенном
и низменном в человеке. Предполагается, что любовь - чувство  возвышенное,
но вообразите, что вы влюбились в типа вроде Билли. Мне от Билли не  нужно
было ничего - ни для себя, ни для Гарри. Дебора завербовала меня и  теперь
через меня вела свои баталии с Билли, не давала ему житья и из могилы. Тут
Билли был прав.
   Таков был наш последний  разговор.  Мы  стояли  на  обочине  подъездной
дорожки "Царя Давида",  ждали,  когда  Фонштейн  сойдет  вниз.  Багаж  уже
погрузили в "мерседес", к этому времени каждая вторая машина в  Иерусалиме
была "мерседес". Сорелла сказала:
   - Как вы объясняете эту историю с Билли?
   Тогда  я  еще  не   избавился   от   столь   свойственного   обитателям
Гринвич-Виллиджа пристрастия к теоретизированию  -  этой  глубокомысленной
забавы, популярной среди  мальчишек  и  девчонок  из  буржуазных  семей  в
недозрелую, отданную богеме пору. Стоило затеять с кем-нибудь разговор  по
душам, и, по душе это тебе или не по душе, тебя наставляли на ум, пока  ум
за разум не зайдет.
   - Для Билли все происходящее в мире своего рода эстрадный спектакль,  -
сказал я. - Спектакли для него реальность,  жизнь  -  нет.  Почему  он  не
захотел играть роль  в  вашей  постановке:  да  потому  что  он  продюсер,
продюсеры же руководят постановками, а не исполняют роли.
   Но Сореллу мои соображения не впечатлили, и я поднатужился.
   -  Не  исключено,  что  Билли  прежде  всего  интересен  своим  упорным
нежеланием встретиться с Гарри, - сказал я. - Билли понимал, что никак  не
соответствует Гарри. Ему до Гарри далеко.
   Сорелла сказала:
   - Вот это уже ближе к делу. Но если хотите знать, как я  вообще  смотрю
на это, вот вам мои соображения: чего только не обрушила на евреев Европа,
но они выжили. Я говорю о тех немногих, кому посчастливилось уцелеть.
   Но теперь им предстоит  новое  испытание  -  Америкой.  Удастся  ли  им
выстоять, или США их подомнут?


   Это была наша последняя встреча. Больше я  никогда  не  видел  Гарри  и
Сореллу.  Как-то  в   шестидесятых   Гарри   позвонил   мне   -   обсудить
Калифорнийский  политех  [Калифорнийский  государственный  политехнический
колледж, основан в 1901 г.]. Сорелла не хочет, чтобы  Гилберт  учился  так
далеко от дома. Единственный ребенок и всякая такая штука. Гарри был  горд
донельзя - у мальчика блестящие результаты  тестов.  Мое  сердце  родители
вундеркиндов не трогают. Я им не сочувствую. Они  роют  себе  яму,  кичась
успехами детей. Вот почему я сухо обошелся с Фонштейном. В ту  пору  время
было мне невероятно дорого. До ужаса дорого, как я теперь вижу.  Не  самый
привлекательный этап на пути вынашивания (вызревания) успеха.
   Не скажу, что мои отношения с Фонштейнами прекратились. Если не считать
Иерусалима, мы и вообще-то не поддерживали отношений. Я тридцать лет кряду
лелеял  надежду,  что  мы  снова   будем   видеться.   Они   были   просто
замечательные.  Я  восхищался  Гарри.  Положительнейший  человек  и  какой
мужественный! Сорелла же обладала  на  редкость  мощным  умом,  а  в  наше
демократическое время, отдаете вы себе в этом отчет  или  нет,  вас  вечно
тянет к людям классом выше. Но зачем я вам буду объяснять, что и как. Всем
известно, что такое стандартные изделия  и  взаимозаменяемые  детали,  все
понимают,  как  воздействуют  ледники  на   общественный   ландшафт,   как
сравнивают с землей возвышенности, сносят неровности. Не  буду  впадать  в
занудство. Сорелла была женщиной редкой, из ряда  вон  (или,  как  говорит
один из моих внуков, "вон из ряда"). Поэтому я,  конечно  же,  намеревался
почаще  встречаться  с  ней.  Но  не   встречался   вовсе.   Да,   благими
намерениями... Я думал как-нибудь выбрать время для Фонштейнов,  написать,
пригласить на День благодарения, на Рождество. А  может,  и  на  еврейскую
пасху - праздник Исхода. Но насчет этого праздника тут дело такое - его на
нашей улице не будет.
   Наверное, во всем виновата моя редкостная память. Раз я их  так  хорошо
помнил, зачем мне было с ними встречаться? Я держал их в уме в подвешенном
состоянии - разве  этого  недостаточно?  Они  неизменно  присутствовали  в
списке действующих лиц, неизменно in absentia  [в  отсутствии  (лат.)].  У
меня для них как-то ничего не подыскивалось.
   Следующее событие из этой серии случилось в прошлом марте, когда  зима,
хоть и не без воркотни, выпустила Филадельфию из  своих  тисков  и  начала
отступать, истекая ручьями слякоти. И тогда на  городской  грязи  расцвела
весна - пришла ее пора. Во всяком случае, в моем огороженном миллионерском
садочке эта пора породила на свет крокусы, подснежники и  новые  почки.  Я
потаскал туда-сюда лестницу по  библиотеке,  снял  с  полки  томик  стихов
Джорджа Герберта, отыскал те, где говорится "Столь чист и  свеж.  Господь,
восстань" [строка из стихотворения "Цветок" Джорджа Герберта  (1593-1633),
английского   поэта-метафизика,   последователя   Джона   Донна,    автора
религиозных стихотворений (пер. А.Величанского)] или что-то в  этом  роде;
пока я опускался вниз, на моем столе, за которым не постыдился бы сидеть и
высокородный англосакс нешуточного достатка, зазвонил телефон. И  затеялся
типично еврейский разговор:
   - С вами говорит раввин Икс (или Игрек).  Мой  приход...  -  ну  и  ну,
словечко из лексикона протестантов: не иначе как  реформист,  а  в  лучшем
случае консерватор; ни один ортодоксальный раввин не сказал бы "приход", -
в Иерусалиме. Ко мне обратился некто по фамилии Фонштейн.
   - Не Гарри? - спросил я.
   -  Нет.  Я  для  того  и  звоню  вам,  чтобы  попросить  найти   Гарри.
Иерусалимский Фонштейн говорит, что Гарри доводится  ему  племянником.  Он
родом из  Польши,  сейчас  находится  в  психиатрической  больнице.  Он  с
большими отклонениями, живет в мире фантазии. У него частые  галлюцинации.
Ужасно неряшливый, вернее, даже грязный. У  него  нет  никаких  средств  к
существованию,   он   известный    побирушка,    городской    сумасшедший,
пророчествует на улицах.
   - Картина ясна. У нас тоже есть такие бродяги, - сказал я.
   - Совершенно верно, - сказал раввин Икс или Игрек  тем  человеколюбивым
тоном, который так трудно переносить.
   - Может быть, перейдем к делу? - спросил я.
   -  Наш  иерусалимский  Фонштейн  утверждает,   что   приходится   Гарри
родственником, а Гарри очень богат...
   - Мне не привелось видеть его финансовую декларацию.
   - Но помочь он может...
   Я продолжал:
   - Ваше соображение ни на чем не основано. Говоря предположительно...
   Впадаешь в напыщенность. Холостяк, живешь в особняке,  пыжишься,  чтобы
соответствовать    обстановке.    Я    переменил    пластинку,    отбросил
"предположительно" и сказал:
   - Мы с Гарри давно потеряли друг друга из виду. Вы не можете его найти?
   - Я уже пытался. Я пробуду здесь всего две недели. В данный момент я  в
Нью-Йорке, но цель моей  поездки  Лос-Анджелес.  Адресовать  на...  -  (он
произнес какой-то незнакомый  мне  набор  букв).  Дальше  он  сказал,  что
иерусалимский Фонштейн нуждается в помощи, бедняга с большим приветом,  но
при том, что он совершенно подорван как  в  смысле  физическом,  так  и  в
умственном (я передаю его  текст  своими  словами),  он  весьма  достойный
человек. Лишившись рассудка вследствие гонений, утрат,  смертей  и  ужасов
истории, он в умоисступлении обращается за помощью к людям, к Богу - пусть
помогут, а кто сколько - не важно. Может быть, в раввине  и  чувствовалась
фальшивинка, но я поверил ему - с такими случаями  и  с  такими  людьми  я
сталкивался.
   - Ведь вам он тоже родственник? - спросил раввин.
   - Скорее свойственник. Вторая жена моего отца приходилась Гарри теткой.
   Я так и не сумел полюбить тетю Милдред, уважать и  то  не  уважал.  Но,
видите ли, она занимала свое место в моей  памяти,  и,  наверное,  не  без
причин.
   - Могу ли я просить вас разыскать Гарри  Фонштейна  и  дать  ему  номер
моего телефона  в  Лос-Анджелесе?  У  меня  с  собой  список  фамилий  его
родственников, и по  нему  Гарри  Фонштейн  мог  бы  признать,  определить
иерусалимского Фонштейна. Или не признать, если этот человек ему не  дядя.
Вы сделаете mitzvah [доброе дело (идиш)].
   Избави меня Господь от этих добрых дел.
   Я сказал:
   - Хорошо, рабби. Я отыщу Гарри ради этого злосчастного безумца.
   Иерусалимский Фонштейн дал мне повод связаться с Фонштейнами.  (Или  по
крайней мере стимул.) Я записал телефон раввина в книжку, под последним из
значащихся там адресов Фонштейна. В ту пору на меня  навалилось  множество
других неотложных дел и  обязательств,  кроме  того,  я  был  не  готов  к
разговору с Сореллой и Гарри. Сперва  мне  надо  было  провести  кое-какую
работу над собой. Едва моя шариковая  ручка  вывела  эти  слова,  как  мне
вспомнился заголовок знаменитой книги Станиславского  "Работа  актера  над
собой", - опять-таки конкретный факт  возвратил  меня  к  памяти  -  моему
занятию, призванию - ее  развитию  я  отдал  жизнь,  но  до  чего  же  она
отягощает меня на старости лет.
   Потому что именно тогда (то есть теперь: "Теперь, теперь, когда как  не
теперь") у меня имелись и имеются трудности с ней. Минувшим утром  у  меня
произошел провал в памяти, и я едва не спятил (не считаю возможным  утаить
такой существенный случай). Я ехал к зубному врачу в центр. Вел машину сам
- я опаздывал, а на такси по вызову не полагался.  Я  поставил  машину  на
стоянке за несколько кварталов, в суматошное будничное утро ничего другого
мне не оставалось: все ближние  стоянки  были  забиты.  Выйдя  от  зубного
врача, я заметил, что в голове у меня (в такт  шагов,  очевидно)  вертится
мелодия. Ее слова всплыли в моей памяти:

   На берегу...
   На берегу...
   ...на берегу... реки

   Но как же название реки! Песню эту я пою с  детства,  лет  семьдесят  с
гаком, она  вошла  в  мое  сознание.  Классическая  песня,  ее  знают  все
американцы. Моего поколения, во всяком случае.
   Я  остановился  у  витрины  спортивного   магазина,   торгующего,   как
оказалось, сапогами для верховой езды, лоснящимися  сапогами,  мужскими  и
женскими равно, клетчатыми  попонами,  красными  фраками  и  всевозможными
причиндалами для охоты на лис, вплоть до медных рожков.  Все  выставленные
на обозрение предметы настырно лезли в глаза. Клетки на попонах, наособицу
яркие, чередовались четко, с четкостью, завидной для человека, в чьем  уме
воцарился хаос.
   Как же название этой реки?
   Остальные слова вспомнились сами собой:

   Сердце мое томится,
   Там живут мои старики.
   Мир стал печальным и тусклым,
   И всюду мне не житье.
   Черномазые, отчего же,
   Устало сердце мое?
   [песня "Старики в родном краю" Стивена Фостера
   (1826-1864), автора многих известных американских песен,
   в том числе прославленной "Сюзанны"]

   И так далее.
   Мир стал тоскливым и тусклым. Точнее не скажешь, чтоб  тебе...  Отказал
какой-то винтик, шпунтик в мыслительном аппарате.  Первый  звонок?  Начало
конца? Забывчивость объясняется психическими причинами,  тут  двух  мнений
быть не может. Я сам этому учил. Надо ли говорить, что  не  каждый  примет
подобные погрешности памяти так близко к сердцу. Мост  рухнул:  я  не  мог
перейти реку, как ее там... Меня так и подмывало  разбить  витрину  ручкой
зонтика, а когда из  магазина  повыскакивают  люди,  закричать:  "Господи!
Напомните мне слова. Я застрял на берегу... берегу!.. - и хоть ты что".  И
тогда  бы  они  -  я  живо  это  себе  представил  -  набросили   красную,
ослепительно красную попону - нити огнем горят - мне на плечи  и  уволокли
бы в магазин, ждать, пока не приедет "скорая".
   На стоянке я все порывался спросить кассиршу - в таком я был  отчаянии.
Когда она  бросила  в  круглое  отверстие  стеклянной  перегородки:  "Семь
долларов", я едва удержался, чтобы не  напеть  ей  мелодию.  Но  она  была
чернокожей -  кто  ее  знает,  еще  обидится:  ведь  в  песне  упоминаются
черномазые. И какие, спрашивается, основания были у меня предполагать, что
и она взросла на Стивене Фостере? Решительно никаких. По тем же причинам я
не мог спросить и тамошнего служителя.
   Но стоило мне сесть за руль, как сцепление сработало, и я завопил:
   - Сванни... Сванни... Сванни... - и стал колотить кулаком  по  рулю.  У
себя в машине, если закрыть окна, можно делать все что хочешь. Это одна из
тех вольностей, которые обеспечивает владение машиной.
   - Ну конечно же! Сванни. Или Сувонни (так предпочитают называть  ее  на
Юге). - Но этот  случай  обозначил  кризис  в  моей  умственной  жизни.  Я
заглянул  в  Джорджа  Герберта  не  только  для  того,  чтобы  почитать  о
соответствующей поре года, была тому и другая  причина  -  проверить  свою
память. Точно так же и мои воспоминания об иске  Фонштейна  к  Розу  -  не
только проверка памяти, но и более общее исследование  ее  же;  ведь  если
вспомнить утверждение, что  память  -  это  жизнь,  а  забвение  -  смерть
("блаженное", такое прилагательное чаще всего  присовокупляют  писатели  к
существительному  "забвение",  -  разве  оно  не  отражает  господствующее
мнение, что горе в жизни преобладает), я как минимум доказал, что еще могу
бороться за существование.
   В надежде победить? Ну и что же это будет за победа?
   Я принял на веру слова раввина Икс (Игрек), что Фонштейны  переехали  и
их невозможно разыскать. Не исключено, что они, как и я, отошли от дел.  Я
по-прежнему кантуюсь, как говорят, в Филадельфии, а они, вероятнее  всего,
оставили угрюмый Север, где идет борьба за существование, и перебрались  в
Сарасоту или Палм-Спрингс. Они вполне могли себе  это  позволить.  Америка
как-никак  была  добра  к  Гарри  Фонштейну  и  свои  сказочные   обещания
овеществила.  На  его  долю  не  выпала  самая  тяжкая  здесь   участь   -
необходимость тянуть  лямку  на  заводе,  в  конторе  или  государственном
учреждении. И так как я желал Фонштейнам добра, я  радовался  за  них.  За
моих высокоценимых in absentia друзей, которым я отвел уютное  местечко  в
своем сознании.
   Не получая от меня  вестей,  они,  по  моим  предположениям,  решили  -
тридцать лет все-таки прошло - поставить на мне крест.  Фрейд  постановил,
что  подсознание  не  признает  смерти.  Но  как  видите,  сознание   тоже
выкидывает фокусы.
   Итак, я засел за работу,  стал  выкапывать  из  памяти,  как  картошку,
позабытые имена родственников:  Розенберг,  Розенталь,  Соркин,  Свердлов,
Бляйштиф, Фрадкин. Еврейские фамилии тоже любопытная тема - большинство из
них навязано немецкими, польскими или русскими властями, другие - творение
еврейской фантазии. И до чего же часто она обращалась к  имени  Роза,  что
имело место и в случае с Билли. Иных названий цветов в черте оседлости  не
ведали. Таких, как маргаритка, скажем. Ромашка. Из таких названий  фамилии
не сделать.
   О  тете  Милдред,  моей  мачехе,  последние  годы  жизни   пеклись   ее
родственники из Элизабета [город в штате Нью-Джерси]  -  Розеншафты,  и  я
начал поиски с них. По телефону они сначала разговаривали со мной  сухо  и
неприветливо:  я  редко  посещал  Милдред  перед  смертью.  Она,  как  мне
казалось, повадилась утверждать, что воспитала меня и, более того, помогла
мне окончить колледж. (Деньги на мое образование обеспечил страховой полис
"Благоразумие", выплаченный моей родной матерью.) Обиды несмертельные,  но
они дали мне  повод  отдалиться  от  Милдред,  что  и  требовалось.  Да  и
Розеншафтов я недолюбливал. После смерти моего отца они присвоили себе его
часы и цепочку. Но в конце концов, хоть часы и цепочка были мне дороги как
память, я мог обойтись и без них. Старая  миссис  Розеншафт  сказала,  что
потеряла Фонштейнов из виду. Ей кажется, скорее всего  могут  знать,  куда
переехали Гарри с Сореллой, Свердловы из Морристауна.
   Справочная дала мне телефон Свердловых. Я набрал номер и  наткнулся  на
автоответчик. Голос миссис Свердловой, старательно выговаривающий слова на
манер,  свойственный  скорее  верхушке  буржуазного  Морристауна,  чем  ее
родимому Ньюарку, попросил меня назвать мое имя, номер  телефона  и  когда
мне можно позвонить. Я терпеть не могу автоответчики, так  что  я  повесил
трубку. Кроме того, я избегаю давать  номер  своего  телефона  -  он  и  в
телефонном справочнике не значится.
   Этим вечером, когда я  поднимался  в  свой  кабинет  на  втором  этаже,
держась за перила в классическом стиле и предаваясь раздумьям  о  том,  до
чего мне опостылел этот великолепный особняк, где  я  один  как  сыч,  мне
снова подумалось о Сарасоте и компанейских Флорида-Кис [острова к  югу  от
полуострова Флорида (США)]. Слоны и акробаты, цирки на зимних квартирах [в
Сарасоту переезжают на зимние квартиры знаменитые цирки братьев Ринглинг и
Хагенбека] - куда занимательнее. О том, чтоб перебраться  в  Палм-Спрингс,
не могло быть и речи. И хотя во  Флорида-Кис  кишмя  кишат  гомы,  я  куда
свободнее чувствую себя с голубыми - даром, что ли,  я  столько  прожил  в
Виллидже, - чем с калифорнийскими дельцами. В любом случае мне  обрыдли  и
девятиметровые потолки,  и  одиночество  среди  мебелей  красного  дерева.
Особняк предъявлял ко мне непомерные требования,  и  они  явно  стали  мне
невмоготу. Я давным-давно достиг всего - смог позволить себе такой особняк
и содержал его на уровне. А теперь заберите  его,  думал  я,  переиначивая
старую мелодию: "До чего надоели мне розы, заберите вы их себе".  Я  решил
завести разговор на эту тему с моим сыном Генри.  Жена  его  недолюбливала
мой особняк; она тяготела к современности и к тому  же  весьма  язвительно
высказывалась о соревновании новоиспеченных американских  богатеев  по  сю
сторону океана с  титулованными  богачами  викторианского  Лондона  по  ту
сторону его. Когда я попытался передать дом им, она и слушать не захотела.
   Я что думал: найди я Гарри и Сореллу, почему бы мне не присоединиться к
ним и не доживать остаток дней вместе с ними на  покое,  если  они  примут
меня в компанию (простив, что я так долго пренебрегал  ими).  Я  задавался
вопросом - что очень для меня характерно, - не преувеличил ли я  (в  тоске
по женщине более глубокого склада) Сореллины достоинства в  воспоминаниях,
и стал и дальше думать об этой необычайной личности. Я никогда не  забывал
ее слова о проверке американским опытом, которая ждет евреев. Ее  разговор
с Билли Розом сам по себе был типично  американским.  И  опять  же  Билли:
слабак? Слабак! Суетный? Еще какой! И мелкотравчаты