то  Джек  Демпси
[(1895-1983) - американский боксер, чемпион  мира],  не  то  вся  чиновная
головка радиокорпорации.  Их  модельер,  очевидно,  черпал  вдохновение  в
пернатом царстве. Покрой  Биллиного  пиджака  вызывал  в  памяти  нарядных
дроздов и малиновок, великолепных не то ходоков, не то  пройдох  -  жирная
грудка, заложенные за спину встопорщенные крылышки. Но  на  этом  сходство
кончалось. Что же еще я в нем усмотрел:  многосложное  тщеславие,  нравное
зазнайство, бестрепетную беспардонность - он чванился  напоказ  по-мелкому
на том основании, что он-де фигура заметная, бродвейская  знаменитость,  а
значит, требует к себе особого почтения  и  сам  считает  своим  долгом  -
положение в эстрадном  мире,  наконец,  просто  обязывает  его  -  топать,
визжать и стращать.  Впрочем,  если  посмотреть  вблизи  на  его  румяную,
фиглярскую, восточного типа рожицу, видно было,  что  в  нем  есть  что-то
пусть и некрупное,  но  свое,  личное.  И  оно-то  и  свидетельствовало  о
совершенно иных его свойствах. Билли выглядел так, будто Билли как частное
лицо ставил перед  собой  совсем  иные  задачи,  вытекающие  из  расчетов,
которые он вел в тайная тайных своей души. Он поднялся с самых низов. Ну и
что - в Америке, где все дороги открыты, это ничему не мешает. Если в  нем
ощущались следы низкого происхождения, ему не было надобности их скрывать.
В США ты мог подняться с самого дна и все  равно  задирать  нос,  особенно
если у тебя тугая мошна. Попробуй только тронь Билли - он вмиг  даст  тебе
отпор, а кто дает отпор, тот уважает себя. Даже если ты и дешевка,  что  с
того, это тоже не стоило труда скрывать. Плевал он, кто  и  что  про  него
думает. С другой стороны, раз уж он решил преподнести Иерусалиму  памятный
дар, прекрасное место культурного отдыха,  забыть,  что  этот  благородный
замысел родился у Билли Роза, он не позволит. Именно из-за сочетания таких
черт за Билли было так интересно наблюдать. Он зачесывал назад  волосы  на
манер Джорджа Рафта [американский киноактер, популярный в  1930-1940  гг.,
эпигон Р.Валентине] или этого пижона, пожирателя сердец  предыдущей  эпохи
Рудольфа  Валентине  (в  дни  Валентине  Билли  еще  сочинял   песенки   в
Тин-Пэн-Элли [квартал Нью-Йорка, где находились музыкальные  издательства,
студии музыкальной записи и музыкальные  магазины],  помаленьку  рифмовал,
помаленьку подворовывал, антрепренерствовал по-крупному; он и по  сю  пору
владел кучей прибыльных копирайтов). В его  облике  соседствовали  сила  и
слабость. Он не мог себе позволить одеваться  в  классическом  стиле,  как
одеваются высокородные англосаксы,  такие,  к  примеру,  парни,  чьи  деды
учились в Гротоне [привилегированная мужская школа  типа  Итона  в  городе
Гротоне], а более дальние предки имели право  носить  латы  и  меч.  В  ту
дальнюю пору евреи и помыслить не смели - ни-ни! -  ни  об  оружии,  ни  о
кровных  лошадях.  Ни  о  серьезных  войнах!  Нынче   же,   будь   ты   из
самой-пресамой привилегированной семьи, в лучшем случае ты  мог  одеваться
дорого и скучно, как предписывали правила хорошего тона,  и  держаться  на
допотопный  манер  потомков  родовитых  семей  Новой  Англии  или   первых
голландских переселенцев. Впрочем, к нашим  дням  и  то  и  другое  успело
выдохнуться и поднадоесть. А вот для Билли, для него гардероб от  дорогого
портного был необходим не меньше, чем личная  уборная  при  кабинете.  Без
костюмов он не мог представительствовать, и это еще усугубляло  его  злобу
на "Эль-Аль" и его отчаяние. Вот какое я составил  себе  понятие  о  Билли
Розе, пока он качал права. Ногучи  с  поистине,  по  моим  представлениям,
дзэн-буддистской невозмутимостью, в свою  очередь,  ни  слова  не  говоря,
наблюдал, как Билли фиглярствует, бушуя напоказ.
   В более мирные периоды, когда Билли пил сок в гостиной или читал почту,
он выглядел так, словно  без  передыху  скорбел  о  страданиях  еврейского
народа и плюс к тому об уроне, который потерпел  сам  от  своих  еврейских
соплеменников. Но наиболее  чувствительный  урон,  по  моим  догадкам,  он
потерпел от соплеменниц. С мужчинами он управлялся, а вот на женщин,  если
моя информация меня не обманывает, его не хватало.
   Будь он патриархальным евреем из Восточной Европы, урон по  сексуальной
части был бы ему нипочем. На первом месте у него был  бы  Бог,  и  женщине
никогда бы не забрать над ним власть. Сексуальные страдания, написанные на
лице  Билли,  были  мукой   американского   происхождения,   исключительно
американского. Более того, для Билли с  Бродвея  удовольствия  были  делом
жизни. В его нью-йоркских владениях  все  разрешалось  забавами,  шутками,
играми,  пересмешками,  понтом,  дрочкой.  Его  деловые  усилия  кончились
успешно, принесли ему много денег, а конец, как известно,  делу  венец.  И
хоть нет покоя голове, коль нет на ней венца  такого  рода  [переиначенная
цитата из "Короля Генриха IV" У.Шекспира: "Но нет покоя  голове  в  венце"
(пер.  Б.Пастернака)],  у  Билли  с  этим  был  полный  порядок,  он   мог
наслаждаться покоем.
   Соедините  все  эти  факторы,  и  вы  поймете,  почему  в  Билли   жила
недовытравленная тоска, почему он пасовал перед силами, над  которыми  был
не властен. Над тем же, что  было  в  его  власти,  он  властвовал  весьма
распорядительно. Но он знал, что должен брать в расчет  буквально  все,  -
ему ли не знать! И ему ли не знать, что это не в его силах.
   Фонштейны вернулись из Галилеи гораздо раньше, чем я ожидал.
   - Все это просто дивно, но скорее для христиан, - сказала мне  Сорелла.
-  Взять  хотя  бы  Фавор.  -  И  добавила:  -  Тамошние  лодки  оказались
недостаточно поместительными для меня. Что же касается купания,  то  Гарри
окунулся, а я не захватила с собой купальник.
   О пропаже Биллиных чемоданов она высказалась так:
   - Правительство небось не на шутку переполошилось. Билли приехал, чтобы
построить  им  такой  аттракцион,  на  который  валом   повалят   туристы.
Поскандаль он чуть подольше, и, я думаю, Бен-Гурион самолично  сел  бы  за
швейную машинку шить ему костюм.
   Пропавший багаж к тому  времени  уже  отыскался  -  отличного  качества
изящные кожаные чемоданы с медной окантовкой, с монограммами, купленные не
у "Тиффани", а у  итальянца,  фабриканта  кожевенной  галантереи,  который
поставлял бы "Тиффани" чемоданы, если бы там ими  торговали  (раздобыл  их
Билли через нужных людей - точь-в-точь так же, как Вольф, его литературный
негр,  добывал  конфеты  и   кашемировые   свитера:   ну   да,   если   ты
мультимиллионер, что уж, теперь и сэкономить нельзя?). Билли дал  интервью
газетам, отозвался об Израиле с похвалой: он,  мол,  находится  на  уровне
мировых достижений. От брюзгливых теней, омрачавших его лицо, не  осталось
следа, и они с Ногучи каждый день выезжали на  место,  где  предполагалось
разбить парк. Атмосфера в "Царе Давиде" заметно потеплела. Билли  перестал
цепляться к портье, они же, в свою очередь, перестали ему пакостить. Билли
по приезде совершил промашку и справился, сколько дать на чай  швейцару  -
тот принес ему в номер  портфель.  Сказал,  что  не  успел  разобраться  в
израильских деньгах. Портье взвился. Вышел из берегов - такой  богатый,  а
тот еще скряга: трясется над каждым центом  -  и  выговорил  Билли.  Билли
проследил, чтобы администрация призвала портье к порядку. Когда  Фонштейну
рассказали  об  этом,  он  заметил,  что  в  Риме  портье  ни  при   каких
обстоятельствах не позволил бы себе закатить скандал постояльцу.
   - А все еврейский гонор, - сказал он. - Какие портье, такие постояльцы:
ну, отчитал один еврей другого, что за церемонии между своими.
   Я-то думал, Фонштейн будет потрясен, увидев Билли, - он ведь оказался с
ним в одной  гостинице,  и  такой  дорогой,  что  по  карману  лишь  самой
преуспевающей публике. Кто он такой,  Фонштейн,  которого  Билли  спас  от
смерти, - всего-навсего ничем не примечательный американский еврей, а  вот
сидит в ресторане за два столика  от  Билли.  Но  воля  у  Фонштейна  была
железная. Ничто не могло его принудить подойти к Билли, представиться  или
схлестнуться с ним: "Ваша организация похитила меня из Рима.  Вы  привезли
меня на Эллис-Айленд, после чего умыли руки: что вам  за  дело  до  судьбы
конкретного беженца? Дали мне от ворот поворот у "Сарди". Нет-нет, это  не
для Гарри Фонштейна. Он понимал, что  судьбе  отдельного  человека  нельзя
придавать  чрезмерно  большое  значение.  Нынче   мы   уже   не   способны
распространить свою  доброту  на  каждого,  с  кем  сталкиваемся,  принять
участие в его жизни.
   "Мистер  Роз,  я  -  тот  самый  человек,  с  которым  вы  не  пожелали
встретиться, не могли выделить для него ни минуты  в  своем  перегруженном
расписании. - На лице грозного мстителя Фонштейна убийственная насмешка. -
Нынче мы оба  стоим  в  этом  Священном  городе,  где  "око  Господне  над
боящимися его" [Псалмы, 32:18].
   Слова ни к черту, сценарий тоже. Никто не говорит таких слов, а если  и
говорит, никто не воспринимает их всерьез.
   Нет, Фонштейн наблюдал за Билли, не более  того.  Глаза  его  загадочно
загорались, когда Билли проходил мимо, втолковывая что-то  Ногучи.  Ногучи
же, насколько я помню, не удавалось вставить ни слова. Фонштейн ни разу не
упомянул в разговоре со мной о том, что Билли  здесь,  в  гостинице.  И  я
лишний раз понял, как важно помалкивать, как это плодотворно и как,  пусть
и не явно, выигрывает тот, кто держит язык за зубами.
   А я вот спросил Сореллу, что испытал Фонштейн, когда  они  вернулись  с
севера и обнаружили в гостинице Билли.
   - Для него это было полной неожиданностью.
   - Но для вас - нет, вот уж нет.
   - Вы меня вычислили?
   - Особой проницательности  тут  не  потребовалось,  -  сказал  я.  -  Я
чувствую себя, как  доктор  Ватсон,  когда  Шерлок  Холмс  хвалил  его  за
умозаключение, к которому великий сыщик пришел, едва ему обрисовали дело в
самых общих чертах. А ваш муж знает про досье миссис Хамет?
   - Я ему  сказала,  но  не  упомянула,  что  взяла  тетрадь  с  собой  в
Иерусалим. У Гарри крепкий сон,  меня  же  мучает  бессонница,  поэтому  я
полночи читала старухины записи - они марают этого типа в люксе над  нами.
Даже не будь у меня бессонницы, тут все равно сна лишишься.
   - Все о его делишках, грешках? Компрометирующие материалы?
   Сорелла сначала пожала плечами, потом кивнула.  По-моему,  она  и  сама
была озадачена, не знала, что и думать.
   -  Выстави  он  свою  кандидатуру  на  пост  президента,  ему   бы   не
понравилось, если бы такая информация была обнародована.
   - Еще бы. Но он не выставил. И президентом стать не хочет. Он - Билли с
Бродвея, не директор женской школы и не пастор Риверсайдской церкви.
   - Правда ваша. Но все-таки он на виду.
   Я не стал развивать эту тему. Что и говорить -  Билли  был  уникум.  По
части внешности (да и по характеру) Сорелла тоже  была  уникум.  Она  была
настолько толще той новобрачной, с которой я познакомился в Лейквуде,  что
я задумался, почему же ее так разнесло. При виде ее ты поневоле прикидывал
ширину дверного проема. Встав на пороге, она входила  в  проем  впритирку,
как грузовое судно входит в шлюз. Наше сознание и само по себе - это  я  о
своем собственном сознании - тоже уникум. Ну да что  говорить,  странность
душ - не новость в наши дни, в наш век.
   Фонштейн любил ее, что факт, то факт. Он уважал свою жену, уважал ее  и
я. Предаваясь раздумьям  о  габаритах  Сореллы,  я  не  потешался  ни  над
Сореллой, ни над Фонштейном. Я никогда не позволял себе забыть ни  историю
Фонштейна, ни того, что  значит  выжить,  когда  идет  истребление  такого
масштаба.  Не  исключено,  что  Сорелла   пыталась   возместить   жировыми
отложениями хоть толику утрат - ведь Гарри утратил всю семью. Кто ее знает
- ее не угадать. Точно можно сказать одно: толщину  свою  (чем  бы  та  ни
объяснялась) она носила с шиком, а  может,  и  со  вкусом.  Певцы-виртуозы
умеют заставить нас забыть про свои неохватные окорока. Мало того: Сорелла
вполне трезвая умела подать себя так, как упоенным сопрано удается лишь  в
состоянии напускного опьянения Вагнером.
   И все же подступ к Билли она избрала такой, который никак  не  назовешь
трезвым, впрочем, я сильно сомневаюсь, что трезвый шаг - какой  бы  то  ни
было - возымел бы действие на Билли. Вот что она предприняла: послала  ему
несколько  страничек,  три-четыре  фактика,  выписанных  из  досье  бедной
туберкулезницы, покойной миссис Хамет. Сорелла  самолично  удостоверилась,
что портье положил ее послание в  Биллину  ячейку,  -  как-никак  материал
взрывоопасный, а попади он в чужие руки, и убойный.
   Сказала  она  мне  об  этом,  лишь  когда  все  стало   fait   accompli
[свершившимся фактом (фр.)], и предостерегать ее уже не имело смысла.
   - Я пригласила его выпить со мной, - сказала она.
   - Но не втроем же?..
   - Нет. Гарри не забыл, как его вышвырнули из "Сарди", -  вы,  наверное,
помните. Билли еще повернулся лицом к стене. После этого Гарри,  пока  жив
будет, не станет навязываться ни Билли, ни любой другой знаменитости.
   - И тем не менее Билли может пренебречь вашим посланием.
   - Видите ли, я ставлю своего рода опыт, скажем так.
   Я раз в кои-то веки отбросил светские приличия, что-что, а  их  мы  все
отлично освоили, - дал ей понять, как отношусь  к  ее  опыту.  Это  своему
недорослю-сынку, будущему физику, она может забивать баки "по-научному". Я
не ребенок, и меня модными словечками не проведешь. Опыт?  Предприимчивая,
властная Сорелла плела интриги: хитрила, завлекала, напирала, подстрекала.
Схватиться с Билли, сойтись с ним в рукопашной -  вот  какая  у  нее  была
цель. А словечко  из  лабораторного  лексикона  она  вставила  для  понта.
"Риск", "государственная мудрость", "страсть", "справедливость" - были для
нее не пустые слова. Тем не менее я не исключаю, что сама  она  не  вполне
отдавала себе в этом отчет. К тому же - подумал я позже -  ее  противником
был Билли Роз с Бродвея. И не могла же она рассчитывать, что он примет бой
на ее территории. Что ему до великих для нее отвлеченных понятий?  Он  мог
запросто ей сказать: "Представления не  имею,  дамочка,  что  вы  тут  мне
заполаскиваете, и плюю на это с высокой сосны".
   Интересно? - и еще как! - человеку американского склада ума, во  всяком
случае.
   Я занимался делами "Мнемозины" в Иерусалиме, раскрывал израильтянам  на
семинарах свои приемчики. В итоге "Мнемозина" не привилась  в  Тель-Авиве.
(Зато расцвела пышным цветом на Тайване и в Токио.)
   Назавтра Сорелла  -  в  отличном  расположении  духа  и  очень  ко  мне
расположенная - сказала за чаем:
   - Встреча состоится, но Билли настаивает, чтобы я пришла к пяти  в  его
люкс.
   - Не хочет обсуждать у всех на виду свои?..
   - Вот именно.
   Значит, Сорелла умела  бить  наверняка,  вот  оно  как.  Тогда-то  я  и
пожалел, что не воспользовался предоставленной мне  возможностью  прочесть
досье миссис Хамет. (Сколько пыла, злорадства, ярости, нежности, а  я  все
упустил!) Даже спросить,  почему,  по  мнению  Сореллы,  Билли  согласился
поговорить с ней, я и то не считал себя вправе. Рассуждать в своем  номере
о нравственных категориях Билли ни к чему - в  этом  у  меня  сомнений  не
было. Никаких тебе откровений, признаний, рассуждений  от  него  ждать  не
приходится. Людей типа Билли не беспокоят их поступки,  призывать  себя  к
отчету не в их привычках. Да и, к слову сказать, тех, кто ведет  подобного
рода отчетность или держит в порядке счетные книги совести, - мало.
   В основу того, что я изложу далее, легло сообщение Сореллы, дополненное
моими личными заметами. Мне нет надобности говорить: "Если память  мне  не
изменяет..." В моем случае она никогда  не  изменяет,  вот  так-то.  Кроме
того, пока Сорелла вела рассказ, я кое-что помечал на последних  страницах
дневничка (ежегодный дар моего филадельфийского банка своим вкладчикам).
   Билли на протяжении встречи держался  если  не  враждебно,  то  сурово.
Сразу начал брюзжать. Что у него за номер в  "Царе  Давиде",  и  еще  люкс
называется: не к таким номерам он привык. Но ничего не поделаешь -  быт  в
Иерусалиме  суровый.  Впрочем,  государство  только  становится  на  ноги.
Постепенно все наладится. Такие замечания он отпускал, проводя  Сореллу  в
номер. Сесть он ей не предложил, но при ее весе, с ее  крохотными  ножками
она обойдется без приглашения - сядет и  все  тут,  и  она  не  без  труда
поместилась в полосатом кресле, а садясь,  в  свое  оправдание  -  все  мы
человеки! - громким вздохом ответила вздоху кресельных подушек.
   Ей впервые представился случай хорошенько разглядеть Билли, и ее многое
ошарашило: так вот он какой, Билли, обитатель звездных сфер. Одет  он  был
великолепно: недаром он так бушевал из-за своих костюмов. Порою  чудилось,
что из его рукавов еще не успели вынуть папиросную  бумагу  после  дорогой
химчистки. Я уже говорил, что в покрое  его  пиджака  мне  виделось  нечто
птичье, и  Сорелла  со  мной  согласилась,  но  там,  где  мне  мерещились
малиновка и дрозд с жирной грудкой под рубахой, она утверждала (ей  ли  не
знать - в Нью-Джерси  у  нее  была  кормушка  для  птиц),  что  он  больше
смахивает на дубоноса, даже колер тот же. Один глаз у  Билли  располагался
ближе  другого  к  переносице,  отчего  в  его  внешности  сквозило  нечто
еврейски-скорбное.  На  самом  деле,  сказала  Сорелла,  Билли   несколько
смахивал на миссис Хамет - на ее мертвенно-белом лице  чахоточной  актрисы
один глаз тоже глядел наособицу печально.  И  хотя  волосы  у  Билли  были
ухоженные,    в    прическе    наблюдалась    некоторая    растрепанность.
Взъерошенность, как и подобает дубоносу.
   - Поначалу Билли решил, что я явилась к нему с целью вымогательства,  -
сказала она.
   - Деньги?
   - Ну да, не иначе как деньги.
   Я подбадривал Сореллу, кивал, мычал, пока  она  описывала  их  встречу.
Ясное дело: шантаж. Человек с закидонами вроде Билли очень точно знал, что
к чему, при его-то опыте; кому и уметь расправляться с  подобными  типами,
как не ему: ведь кто только - и аферисты, и мошенники, и психи  -  его  не
осаждал, и каждый хотел хоть что-то да выцыганить.
   Билли сказал:
   "Просмотрел ваши бумажонки. И много их у вас, и что ж, очень  мне  надо
из-за них расстраиваться или не очень?"
   "Дебора Хамет передала мне перед смертью много материалов".
   "Она умерла, вот как?"
   "Вы же знаете, что умерла".
   "Ничего я не знаю", - сказал Билли, намекая,  что  сведения  о  ней  не
больно-то его интересуют.
   "Знаете, и очень хорошо знаете, - наседала Сорелла. - Она по вас с  ума
сходила".
   "А мне-то что за дело до ее чувств. Она  работала  в  моей  конторе,  я
платил ей за это жалованье. Когда она заболела, в  Уайт-Плейнс  посылались
цветы. Знай я, что она за мной шпионит, я бы еще сильно подумал: оказывать
ей такое внимание или нет, - это ж сколько грязных  сплетен  старая  карга
насобирала про меня".
   Сорелла сказала, и я безоговорочно ей поверил, что пришла  не  угрожать
ему, а обсудить, выяснить, прощупать. Она не дала  втянуть  себя  в  спор.
Благодаря одним своим габаритам она казалась  воплощением  спокойствия.  У
Билли был количественный склад ума - не редкость среди  деловых  людей,  а
что касается габаритов, Сорелла не имела себе равных.  Билли  же  было  не
совладать  и  с  тонюсенькой  девчушкой.  Любая   из   них,   хоть   самая
кроха-раскроха, имела над Билли такую власть,  что  ей  ничего  не  стоило
застращать его по сексуальной части (напустить мороку) так, чтоб у него не
встало. Сорелла сама до этого додумалась. "Если бы он мог превратить  меня
в мужчину, тогда он сумел бы дать мне бой". Такие  колоссальные  габариты,
как у нее, возможно,  заставляли  предполагать  некоторую  мужественность.
Зато руки у нее были изящные, ножки крохотные, голос женственный, певучий.
От нее пахло духами. Она уселась во всеоружии своей женственност